бе кто? Друг любезный, что ли? Чего ты  с  ним  играешься?  Он
тебя раздавит, как... - Осип поискал слово, - как бабочку весеннюю!
   Инна оценила деликатность - мог бы ведь сказать "муху навозную"!
   Осип помолчал и снова начал:
   - Ты чего? Воспитывать его решила при всем честном народе? На кой ляд
он тебе сдался?! Ну, выставила ты его дураком, ну, все  поняли,  что  он
дурак, а дальше-то чего?  Он  тут  губернаторствовать  станет,  а  ты  -
прости-прощай работа?
   Инна неожиданно и очень ясно осознала, что Осип... прав.
   Абсолютно. Совершенно. Неоспоримо. Как еще он может быть прав?..
   - Он, конечно, сволочь последняя, чтоб ему двигатель на пустой дороге
заклинило! Но ты-то чего? Отомстит он тебе так, что... мама,  не  горюй!
Или ты надеешься, что не он... того?..
   - Чего?
   - Ну, что не он, а Сергей Ильич в губернаторы выйдет?
   Инна промолчала.
   Странно, что инстинкт самосохранения не остановил и не вразумил ее.
   Вчера ночью - неужели только вчера?! -  она  сказала  Ястребову,  что
никаких его предложений принять не может, потому что она - игрок  другой
команды.  Вчера  она  была  уверена,  что  капитан  этой  самой  команды
предложит ей место - если не нападающего, то хотя бы защитника.  Капитан
предложил ей не то чтобы даже скамейку запасных, а  барабан  и  дудку  -
развлекать игроков до и во время матча.
   После матча развлекать их станет кто-то другой.
   Инна даже самой себе не  могла  ответить  на  вопрос,  почему  Якушев
предложил ей именно это. Боялся? Не доверял?  Хотел,  чтобы  она  прошла
проверку?
   А если она  пройдет,  ей  будет  предложено  место  нападающего?  Или
все-таки нет?
   Сегодняшним эфиром с Ястребовым она  как  бы  отрезала  себе  путь  в
другую сторону.
   Валентин Григорьевич Хруст, председатель  законодательного  собрания,
не возьмет ее в свой штаб никогда - они слишком сильно, слишком давно  и
слишком открыто презирали друг друга.
   Ястребов вряд ли простит ее. К двум безумным ночам сегодня добавились
еще теледебаты, синие искры у него в  очках,  напряжение  электрического
поля - еще чуть-чуть, и вышибет пробки!
   Все остальные кандидаты и их штабы никуда не  годились,  и  это  было
всем очевидно. Бывший "известный предприниматель", а нынче специалист по
гробам и проводам в "последний путь", хорошо хоть фамилия  не  Безенчук.
Нынешний   "известный   предприниматель",   бывший   ученый,   постоянно
проживающий в Израиле. Бывший заключенный - заключали его  три  раза,  и
все по ошибке, разумеется! -  нынешний  директор  маргаринового  завода.
Шансов ни у одного из них нет никаких, и они прекрасно это понимают. Для
них важно ввязаться в драку, чтобы до небес повысить собственный  статус
- кто был ничем, тот станет кандидатом в губернаторы! - и еще для  того,
чтобы получить от бизнеса денег побольше, упрятать их подальше и свалить
все на те же выборы. Мол, дорогое это дело - в губернаторы  прорываться,
все ваши денежки мы употребили по назначению, а проверить это все  равно
никак невозможно!
   - Инна Васильевна, ты что молчишь?
   Она молчала потому, что Осип был прав, а  она  даже  не  подумала  об
этом, упиваясь своим сладким величием и превосходством! Но  признаваться
в этом она не хотела.
   - Обиделась, что ли, Инна Васильевна?
   - Нет, Осип Савельич. Все в порядке. Осип помолчал немного.
   - А вчера, на Ленина когда были, то... чего там  случилось-то?  Ты  ж
обещала рассказать.
   Инна посмотрела в окно. До "Сосен" было уже рукой подать.
   - Нечего рассказывать, Осип Савельич.
   - Так ты ее видала, вдову-то? Или нет? Никогда и ничего не бояться  -
ей было восемь лет, когда она решила,  что  станет  так  жить.  Что  она
никогда и ничего не будет бояться, уедет в Москву и больше не вернется в
холодный дом с черным полом и окном, выходящим на засыпанный щепой  двор
и собачью будку.
   - Я ее видала, Осип Савельич.
   - Живую?
   - Нет.
   - Так она вечером уже померла?!
   - Да.
   - А ты у ней ничего  спросить  не  успела?!  Инстинкт  самосохранения
наконец-то проснулся, выскочил наперерез и зажал ей рот.
   - Не успела.
   - Ты ж долго не выходила! Инна вся подобралась.
   - Я долго не могла найти квартиру.
   - Ну? А потом чего?
   - Что "ну", Осип Савельич! Любовь Ивановна уже умерла, когда я зашла.
А потом мы уехали. Так что мы вчера на  Ленина  не  были.  Мы  вчера  по
городу катались.
   - Это я знаю, - пробормотал Осип. - Только  мужики  говорят,  что  ее
тоже того... Любовь Ивановну-то.
   - Что - того?
   - Убили тоже, как и губернатора. И он, мол, не стрелялся, и она, мол,
тоже... не сама умерла. Говорят, в крае больших изменений  ждут,  затем,
мол, всю семью и прикончили...
   Инна стиснула кулак.
   - Каких изменений?
   - А шут их знает. Говорят, что  этот,  которого  ты  сегодня  дураком
объявила, все и затеял. Только не сам по себе, конечно, а так  они  там,
наверху, договорились. Чтоб выборов не ждать еще два  года,  а  креслице
для него сейчас освободить. Ну, и чтоб гарантия, значит. Так еще бабушка
надвое сказала, кого люди тогда бы выбрали - может, Анатолий  Васильевич
так и остался бы губернаторствовать. Народ-то его любил,  свой  ведь!  А
эту нечисть не знает никто - откуда взялась, из каких щелей повыползла?!
У них деньжищ, конечно, куры не клюют, только  народ  надуть  все  равно
нельзя.
   - Народ, Осип Савельич, надуть проще простого. Он посмотрел на нее  в
зеркало заднего вида.
   - Тебе видней, конечно, Инна Васильевна. Только  говорят,  что  Мухин
всем мешал, а супруга его догадалась об чем-то. Вот ее следом за  ним  и
отправили. Догонять его, значит.
   - Осип Савельич, замолчи.
   "Вольво" остановился возле дачного забора. Решетка была  до  половины
завалена снегом, а дальше чернели  елки,  при  свете  дня  становившиеся
голубыми. Инна посмотрела на елку.
   Если бы у нее был ребенок, они стали бы ждать Нового года и ездили бы
выбирать елку, а потом наряжали бы ее вдвоем  и  непременно  разбили  бы
шар, а потом стали бы чай пить, чтобы не расстраиваться из-за шара.
   Если бы у нее был ребенок, она  накупила  бы  ему  подарков  в  ярких
коробках и старательно прятала бы их до  самого  Нового  года,  а  потом
выложила под елку и утром караулила, когда он  вскочит  в  нетерпении  и
примчится смотреть. Пусть у него будет теплая байковая пижама, волосы  в
разные стороны, примятые подушкой, и одна щека краснее другой -  та,  на
которой он спал. Он станет открывать  подарки,  дрожа  от  нетерпения  и
счастья, и этого счастья будет так много, что хватит на весь день и  еще
останется на завтрашний и послезавтрашний, а воспоминаний - на весь год!
   Если бы у нее был ребенок, она ни за что не стала  бы  драть  его  за
розовое беззащитное ухо и тыкать носом в грязный пол в наказание за  то,
что он плохо его подмел. И орать на него так, что он от страха забивался
бы в угол и смотрел оттуда остановившимися перепуганными глазами. И бить
тонким и страшным ремнем по неумелым пальцам за тройку в наивной детской
тетрадке с наивными детскими уроками.
   И еще она купила бы ему собаку. И везде брала бы с собой, чтобы он не
мучился от ожидания и неизвестности - придет мама или не придет, и  если
придет, то в каком настроении, и если в  плохом,  то  как  спастись,  не
попасться на глаза, ничем не прогневать, угодить, подлизаться, и  тогда,
может,  пронесет,  может,  не  будет  скандала,  а  это  так  страшно  -
скандал...
   Она любила бы его, баловала, дружила с ним, секретничала, валялась на
диване с книжкой, играла бы зимой в снежки, а летом возила купаться, и у
них была бы собака, елка и все на свете.
   Но у нее не было ребенка,  а  ей  так  хотелось  прожить  собственное
детство еще раз - наоборот. Не так,  как  было  тогда,  а  так,  как  ей
отчаянно мечталось, чтобы было.
   - Инна Васильевна, ты чего? Я тебя расстроил?
   - Нет, все нормально.
   - Завтра как обычно?
   - Да.
   - То есть в девять? Или к девяти уж на работу?
   - В девять. Пока, Осип Савельич, спасибо тебе.
   - Давай провожу-то!
   - Не надо меня провожать, зачем?!
   - Ну, смотри.
   И не уехал, торчал за забором, пока она поднималась на крыльцо,  пока
дверь открывала - со второй попытки,  -  пока  зажигала  свет  в  тесном
холодном тамбуре и изо всех сил топала ногами, чтобы  отряхнуть  снег  и
еще чтобы отделаться от мыслей о ребенке, которого  у  нее  нет  и  уже,
наверное, не будет.
   Осип все стоял - вот упрямец!
   Инна захлопнула двери, одну за  другой,  зажгла  свет  в  коридоре  и
посмотрела на своих котов, которые, жмурясь от внезапного яркого  света,
сидели в некотором отдалении.
   Тоник подумал-подумал и зевнул. Открылись белые острые зубы и  черное
небо хищного зверя.
   Инна стащила ботинки, кинула сумочку  и  пошла  к  лестнице.  Коты  с
недоумением переглянулись.
   Позвольте, а где же любовь, ласка и общее удовольствие от  того,  что
ты нас видишь? Куда ты пошла, не обратив на нас никакого внимания?!  Что
может  быть  важнее,  чем  мы,  соблаговолившие  выйти  тебе  навстречу,
променявшие радость свидания с тобой на свои пригретые местечки?!
   - Сейчас, - пообещала им Инна. - Все будет. Подождите.
   Ей хотелось  плакать  -  из-за  собственной  недальновидности,  из-за
Ястребова, из-за зловещей черной тучи, которая наползла на ее жизнь, как
пурга, принесенная Енисеем, из-за того, что нет никого, кому нужна  была
бы елка, и ее заботы, и ее умение готовить, и никому не важно,  что  она
никогда не позволит себе стать такой, как ее мать!..
   Зато у нее есть все шансы потерять работу, и тогда она ни за  что  не
сможет доказать бывшему мужу что "ей все равно",  и  он  ужасно  ошибся,
променяв ее на "новую счастливую семейную жизнь"!
   Она влезла в ванну, но сидеть долго себе не  разрешила,  напялила  на
голое тело давешние джинсы и свитер - на этот раз  свой,  а  не  мужнин,
чтобы еще больше не горевать, - и пошла вниз, к своим кошкам,  мухинским
газетам и тяжелым думам.
   На первом этаже было темно, она спускалась по лестнице,  как  в  омут
шла, держалась за гладкие перила, чтобы не упасть.
   Как это она забыла оставить свет?..
   Она была уже почти на последней ступеньке, когда  что-то  насторожило
ее, звук или запах. Там, внизу, было что-то чужое, чего  там  не  должно
быть, - она знала это совершенно точно, как кошка Джина, которая  видела
в темноте.
   Она замерла, понимая, что уже поздно, поделать ничего нельзя,  у  нее
за спиной свет со второго этажа, и в этом свете она  как  на  ладони,  а
внизу лишь озеро глубокой тьмы, и во тьме есть что-то, чего там быть  не
должно.
   До выключателя далеко. Она не достанет и не успеет.
   Раньше она никогда не думала,  что  выстрел  в  висок  -  всего  лишь
маленькая аккуратная дырочка, из которой почти  не  идет  кровь,  только
синева разливается по изменившемуся мертвому лицу.
   Стало холодно в спине и в животе.
   Подняться наверх? Позвонить охране?
   Она повернулась, но не успела.
 
*** 
 
   Полдня Катя сидела в родительской  квартире,  не  плача  и  почти  не
отвечая на вопросы, а потом, словно кто-то гнал ее,  сорвала  с  вешалки
шубу и платок и пошла куда-то. Ей смутно помнилось, что кто-то бежал  за
ней, как будто останавливал или  о  чем-то  просил,  но  она  ничего  не
слышала и не понимала, и  пришла  в  себя  только  на  какой-то  дальней
незнакомой улице.
   Трамвайные пути, давно брошенные и засыпанные снегом, жались к  серым
заборам. Покосившаяся остановка с проваленной крышей, впереди,  кажется,
котлован или какая-то давняя стройка.
   Катя понятия не имела, что это за улица, она не помнила никаких таких
улиц. Почему-то из детства она помнила только лето - луг с ромашками,  а
дальше озеро, очень большое. Еще деревню,  куда  их  с  братом  забирала
бабушка. Там была коза,  страшная.  Велосипед  с  облезшей  краской,  но
сверкающий спицами на солнце, словно новый; костер,  в  котором  печется
картошка, и так ей хочется этой картошки, что ждать уже нет сил,  и  она
все пристает к отцу - может, готова? Отец раскапывает  угли,  выкатывает
палкой одну, огненную,  круглую,  черную,  тыкает  прутиком  -  нет,  не
готова. Ну сколько еще ждать?! Ну когда?!
   Еще лошадь помнила. Отец  ездил  в  дальние  колхозы,  он  тогда  был
главный агроном края и должен был инспектировать хозяйства, а  в  Сибири
от поля до поля ногами не дойдешь  -  далеко.  "Газик"  отец  не  любил,
только если совсем уж в дальнюю даль добирался, а лошадь любил,  и  Катя
любила тоже. Лошадь была огромной - или маленькой Кате казалось, что она
огромная? Она была коричневой и желтой, с  карими  глазами  и  бархатным
носом и трепещущей верхней губой. Она влажно и шумно дышала, когда брала
с Катиной ладошки горбушку черного хлеба. Отец подсаживал  Катю,  а  сам
шел рядом, и сверху ей было видно его голову и плечи,  казавшиеся  очень
широкими, и висок влажно блестел, потому что лето было  очень  жарким  -
Енисей лежал под горой ленивый, сонный,  важный,  даже  шевелиться  ему,
казалось, лень и гнать на берег прохладный ветер.
   В этот висок, который она так ясно видела  живым,  с  каплей  жаркого
летнего пота, вошла пуля, и он умер.
   Зачем? Зачем?!
   Катя знала - все можно исправить,  пока  жив.  Все,  все!  После  уже
ничего не исправишь. После - только то, что осталось.
   Что он наделал?
   За  церковной  оградой  хоронили  отступников  и  самоубийц,  и  Катя
помнила, как хоронили Машу,  Мурзину,  которая  утопилась  в  Енисее  от
"несчастных чувств", как выразился фельдшер Иван Ильич,  -  как  раз  за
оградой. Странные были похороны, как будто, умерев, Маша сделала  что-то
неприличное.  Женщины  качали  головами,  осуждали,   что   ли?   Мужики
помалкивали, а когда гроб опустили  и  закидали  землей,  все  как  один
затянули самокрутки - с непроницаемыми, дублеными чалдонскими лицами.  И
попик отец Василий что-то невнятное  сказал  -  велел  всем  молиться  о
грешнице, умолять господа, чтобы  простил  и  пощадил.  Как  он  мог  ее
пощадить, если она уже все равно умерла?
   Отец приехал и сердился на бабушку, что потащила Катю и Митю -  детей
"ответственного работника"! -  на  "непонятное  мероприятие",  а  потом,
когда проходили мимо отверженной могилки, покосился на нее и  весь  день
был не в духе. Катя помогала  ему,  подлизывалась,  носила  в  поленницу
тяжелые, влажные внутри березовые полешки, а потом спросила,  почему  он
сердитый.
   "Малодушие какое! - резко  сказал  он.  -  В  реку  сигать!  Молодая,
здоровая! Да еще  отец  Василий  ваш...  пережиток  прошлого!  Зачем  за
оградой-то?!."
   Катя тогда поняла, что сердится отец из-за Маши Мурзиной, потому  что
та совершила что-то неприличное, а поп при чем -  не  поняла.  И  только
потом, когда подросла, догадалась.
   Странно, но она не  помнила  многого  хорошего  и  интересного.  Мама
рассказывала, как платье покупали, как в Москву в первый раз ездили, как
в море ее  волной  опрокинуло,  отец  кинулся  и  достал,  перепуганную,
нахлебавшуюся воды, - ничего не отзывалось, даже тенью  не  мелькало,  а
вот Маша, утопившаяся в  Енисее,  помнилась  всегда.  Как  будто  кто-то
говорил ей, Кате, - это еще не все, готовься.
   Она  не  готовилась,  сердилась  на   эти   воспоминания,   забывала,
вспоминала опять, а теперь отец застрелился - то есть  поступил  так  же
постыдно и неудобно для окружающих, как Маша Мурзина, и мама умерла.
   Катя осталась одна.
   Митька не в счет.
   Митька был "в счет"  еще  три  или  четыре  года  назад,  когда  была
надежда. Теперь не осталось никакой.
   Отец тратил на него  несметные  деньги  -  его  возили  по  врачам  и
клиникам, и кидались к специалистам,  объявлявшим,  что  они  наконец-то
нашли способ, как бороться и победить. Гипноз, кодирование, психоанализ,
генный анализ, еще какой-то высокоумный анализ. Потом  бабки,  заговоры,
колдуны, свечки, травки, образа, лягушачья печень, пчелиный воск.  Потом
опять профессора и новые методики. И все сначала.
   Но вот беда - методики годились лишь для тех, кто на самом деле устал
от собственного скотства. Но такие и  без  методик  бросали  пить,  Катя
знала. На соседней улице жила семья -  родители  и  двое  детей,  как  и
Мухины. Отец пил, конечно. Катя часто у них бывала, потому что дружила с
девочкой Люсей, а мальчик все время их задирал, прямо проходу не  давал.
Возвращалась с работы тетя Шура, злым голосом кричала на мальчика, чтобы
не смел, но он и ухом не вел. Попозже, когда  темнело,  приползал  глава
семьи, и начинался скандал, занимался как сухой лес от случайной  искры,
моментально, страшно, неостановимо. Катя быстренько убиралась вон,  хотя
любопытство, смешанное с ужасом, было очень сильным. Катя боялась чужого
отвратительного дядьки и радовалась, что ее отец никогда  не  приползает
домой на четвереньках, не сидит с бессмысленной гримасой и  вывалившимся
языком, в спущенных штанах, которые он  начал  снимать,  но  изнемог  на
полдороге, не валится спать где попало, не бьет посуду, не  ревет  диким
голосом. Потом что-то случилось, Катя  так  и  не  узнала,  что  именно,
только пить тот бросил в один день, как отшибло. Он стал угрюм, молчалив
и мрачен, почти не  разговаривал,  только  жадно  ел,  уходил  в  другую
комнату и там смотрел телевизор - все подряд.  "Папка  третий  месяц  не
пьет, - шептала Люся. - И не дерется. Злой, а  не  дерется.  Как  бы  не
сглазить, мамка говорит".
   Не сглазили -  больше  он  не  пил  никогда.  И  даже  потом  отошел,
повеселел малость, а года за два до того, как Катя уехала в Питер, купил
"Москвич", повез тетю Шуру "в грибы",  и  она  усаживалась  в  "Москвич"
страшно  гордая,  помолодевшая,  в  платочке  и  резиновых   сапогах   с
кисточками - на зависть всем дворовым теткам.
   Митька бросать не желал. Он все  твердил,  что  пьет  сколько  хочет,
чтобы "нервы  не  закисали",  что  он  -  не  в  пример  всем  остальным
алкоголикам! - в  любой  момент  может  остановиться,  ему  надо  только
захотеть, а он ничего такого пока не хочет.
   Отца в городе боялись, поэтому частенько привозили Митьку  по-тихому,
без скандалов, но бывало и так, что со скандалами -  когда  он  разбивал
ресторанные витрины, дрался,  ночевал  в  отделении.  Попались  какие-то
неподготовленные менты, а документов у него с собой отродясь никаких  не
было, ну они и дали ему по зубам, и сунули в обезьянник,  продержали  до
утра, а утром уж генерал стал звонить, и ментов этих  чуть  под  суд  не
отдали. Отец только в последний момент спохватился и простил.
   Катя все шла. Поскальзывалась на обледенелых досках, наваленных вдоль
серых заборов, бралась рукой за твердые от мороза  ветки  и  опять  шла.
Куда, зачем?..
   Некуда ей идти. Совсем некуда.
   Какая ранняя в этом  году  зима.  Или  она  просто  отвыкла  в  своем
Питере?..
   К маме ее не пустили. Может, из-за этого ей все  казалось,  что  мать
жива и просто не хочет ее видеть.
   "Катенька, девочка, нельзя тебе  туда,  -  убеждал  ее  дядя  Сережа,
всегдашний  папин  заместитель,  -  пока  никак  нельзя.  Подожди  пока,
девочка".
   Чего ей ждать? Катя знала, что больше ей ждать нечего.
   И возвращаться тоже некуда. В Питере ее никто не ждал.
   Генка  все  похаживал  куда-то,  все  концерты   посещал,   выставки,
просмотры.
   Это знаменитый Горчичкин, ты  что,  не  знаешь?!  Деревенщиной  была,
деревенщиной и осталась, дура непроходимая! Откуда ты такая взялась?! Ты
что, не видишь - цвет, настроение, линии, все, все гениально!..  Смотри,
смотри, дура!
   Она смотрела - мясные туши, срамные донельзя. Ей казалось, что глухие
темные краски невыносимо воняют, все время хотелось зажать нос  платком.
"Дура, - говорил Генка, - только гений  может  вытащить  на  свет  самое
скверное, что есть в человеческой особи. Тебе нос охота зажать, а  надо,
чтоб была охота с балкона прыгнуть от  мерзотности  собственной,  потому
что человеческая особь рождается на свет, только чтобы гадить и портить!
В