ою машину. Что там, за  границами
мутного голубого пятна, было не разобрать, но верный Осип по-прежнему на
посту. Вот и хорошо.
   Этажом ниже заскрипела  дверь,  Инна  вдруг  сильно  струсила  -  так
сильно, что ладонь взмокла под тонкой перчаткой. Она отпрыгнула от  окна
- клацнули каблуки - и замерла у самых перил. Желтый  луч  треугольником
лег на выстуженный пол.
   Снова что-то тихо заскрипело,  в  освещенном  треугольнике  появилась
четкая тень. Инна старалась не дышать.
   - Кто здесь?.. Голоса она не узнала.
   Шаги, и луч света стал немного шире.
   - Здесь кто-то есть?..
   Инна перевела дыхание и ответила громко, так, что голос отразился  от
стен:
   - Я... ищу квартиру Мухиных.
   Тень шевельнулась, и в размытом свете появился силуэт.
   - Инна, это вы?..
   - Да.
   - Спускайтесь.
   Она проворно побежала вниз, каблуки звонко цокали.
   - Тише!.. Вы... давно здесь?
   - Нет. - Она оказалась на площадке, одна дверь была приоткрыта.  -  Я
только поднялась по лестнице. Я не знаю... номера квартиры.
   - Проходите.
   Любовь Ивановна пропустила ее в квартиру,  бесшумно  прикрыла  дверь,
защелкнула все замки.
   - Туда проходите.
   Свет горел только в прихожей,  а  дальше  было  темно,  словно  здесь
экономили электричество.
   - Куда?..
   - Прямо и направо.
   Раздеться вдова не предложила. И вообще -  все  было  странно,  очень
странно.
   Потерпи, сказала себе Инна. Ты сейчас все узнаешь.
   Прямо  и  направо  оказалась  кухня,  неуютная,  огромная,  каменная.
Наверное, когда-то здесь была людская или что-то в этом роде, потому что
единственное  окно  было  маленьким,  почти  слепым,  и  боковая   стена
образовала неудобный угол, выпирающий почти  на  середину,  а  за  углом
кухня как ни в чем не бывало продолжалась дальше.
   - Ну вот. Здесь мы с вами можем... поговорить. Садитесь.
   Инна даже не сразу поняла, куда она может сесть, а потом за  выступом
обнаружились стол и три стула. Инна выдвинула один.
   Любовь Ивановна ходила за выступом,  будто  хлопотала  по  хозяйству,
потому что звенела  посуда  и  что-то  грохало.  Время  от  времени  она
появлялась у Инны перед глазами и снова пропадала.
   - Вам чай? Или кофе?
   Инне не хотелось ни того ни другого, ей хотелось побыстрее  вырваться
отсюда, как из каземата, добраться до  Осипа  и  уехать  домой,  но  она
сказала: кофе.
   Ладно. Дырка в желудке  уже  есть,  одна  чашка  кофе,  наверное,  не
слишком ее увеличит.
   - Инночка, - из-за выступа проговорила Любовь Ивановна, - Толя...  не
стрелял в себя. Его убили.
   Инна Селиверстова провела на "государевой службе" последние несколько
лет. Ее зоркости и меткости мог бы позавидовать  ястреб,  высматривающий
добычу. С самого начала она была  убеждена,  что  Мухин  "не  стрелял  в
себя", что стрелял в него  кто-то  другой,  но  теперь,  когда  об  этом
сказала его вдова, следовало соблюдать предельную осторожность.
   - Любовь Ивановна, - начала Инна, старательно подбирая слова.  -  Вам
сейчас трудно, конечно. Но Анатолий Васильевич...
   - Анатолий Васильевич не мог... застрелиться. Это просто  невозможно.
Я-то знаю.
   Скорее всего, так оно и было. Скорее всего она действительно знала.
   - Идет следствие, - еще осторожней произнесла Инна, - наверное, будет
понятней, когда они разберутся.
   - В чем они могут разобраться!.. - Любовь  Ивановна  поставила  перед
ней чашку. Чашка была коричневая, глиняная, с  застарелыми  потеками  на
боку. Сын Митя, ясное дело, аккуратностью не отличался.
   Пола шубы сползла с колена, и Инна осторожно подобрала ее.
   Любовь Ивановна вновь вынырнула из-за угла и  быстро  приткнулась  на
стул, как будто заставила себя сесть, перестать метаться. В руках у  нее
была салфетка, которую она скручивала в жгут.
   - Пейте! - с досадой предложила вдова. - Что же вы!
   - А... где ваш сын?..
   - У Кати в гостинице. Она должна была увезти его с дачи. Господи, что
теперь с нами будет!..
   Она отпустила свой жгут и взялась за щеки.
   - Ведь я просила его, я ему говорила, ради детей! Но он никогда  меня
не слушал, никогда! С самой молодости! Я говорила -  брось,  хватит!  Ты
всю жизнь на работе, смотри, что с сыном сделалось, а он... он...
   Она не заплакала, сдержалась и опять взялась за свой жгут.
   Инна сидела, затаившись. Злобный енисейский  ветер  бросался  снегом,
гремел железом на крыше, из незаклеенного окна сильно дуло в бок.
   Зачем она меня позвала? У нее нет подруги? Не с  кем  поделиться?  Но
почему со мной?! И почему здесь?
   Любовь  Ивановна  еще  посидела  молча,  со  старательным   вниманием
скручивая свой жгут. Концы все никак не давались, вырывались  из  пухлых
пальцев. Инна смотрела в свою чашку,  только  время  от  времени  искоса
поглядывала на хозяйку.
   - Я завтра улетаю, - вдруг объявила Любовь Ивановна, - я  должна  все
отдать вам сегодня.
   Инна опешила.
   - Куда... улетаете?
   - Куда  -  не  спрашивают,  -  поправила  вдова.  -  Примета  плохая.
Спрашивают - далеко ли.
   - Вы... далеко?
   - С Катей. В Петербург. Утренним рейсом. Что же вы не пьете? Остынет.
   Инна быстро хлебнула. Кофе был слабый, невкусный.
   - Я должна все отдать вам сейчас. Где же  это...  -  Любовь  Ивановна
взялась за лоб. - Да, я забыла... Нет, я не могла забыть.
   И она быстро вышла из кухни, пропала за  темным  поворотом  коридора,
словно не было ее.
   Инна  перевела  дыхание,  вытерла  о  юбку  повлажневшую   ладонь   и
огляделась. Все в этой кухне носило отпечаток запустения.  Инна  провела
рукой по стенке серванта, посмотрела и поморщилась.
   Нет, пожалуй, не запустения, решила  она.  Казалось,  весь  этот  дом
некоторое время пробыл под водой, и следы высохшего ила так  и  остались
на мебели и стенах.
   Батарея  пустых  бутылок  у  стены   -   длинногорлых,   зеленых,   с
замысловатыми  наклейками  вперемешку  с   местной   "паленой"   водкой.
Очевидно, незамысловатые денег хватало не всегда, хоть и  губернаторский
сын. Или терпения не было  искать.  На  полках  разномастные  стаканы  -
пластмассовые, граненые и  фужеры  на  ножках,  остатки  былой  роскоши.
Щербатая раковина, кран замотан темной  тряпкой  -  течет,  наверное.  А
кухонный гарнитур - итальянский, натурального дерева, добротно и любовно
сработанный.
   Горькое горе, наказание за грехи.  И  ведь  не  денешься  никуда,  не
избавишься, не забудешь ни на минуту  -  твой  крест.  До  самой  смерти
нести, ни на  чьи  плечи  не  переложить,  не  освободиться,  не  начать
сначала, не переделать -  этот  сын  никуда  не  годится,  будем  делать
нового!
   У Инны Селиверстовой не было детей - так уж получилось, и  уже  почти
не осталось надежды, что появятся. Откуда они возьмутся, когда у бывшего
любимого мужа "новая счастливая семейная жизнь" и именно  в  этой  новой
жизни у него и будут дети, дачи, собаки, отпуск на теплом море;  у  нее,
Инны, теперь только одна забота - доказать всем, что ей все равно!
   Я докажу вам, что мне все  равно,  пела  Клавдия  Ивановна  Шульженко
пятьдесят лет назад.
   Инна привстала со стула и взглянула в окно. Ей хотелось увидеть Осипа
и свою машину, потому что неуютно ей  на  этой  кухне,  потому  что  она
чувствовала губернаторское наказание за грехи, как свое  собственное,  а
она-то ни в чем не виновата! Окно выходило на другую сторону, за дом,  и
машины не было видно.
   Что это Любовь Ивановна пропала!..
   Инна посидела еще немного, открыла  и  закрыла  крышку  на  телефоне,
осторожно отпила глоток из глиняной  чашки  с  потеками,  поморщилась  -
гадко  было  и  невкусно,  -  нашарила  в  кармане  зажигалку,  зачем-то
переложила ее из одного кармана в другой и позвала осторожно:
   - Любовь Ивановна!
   Тишина в старинном сибирском купеческом доме с метровыми стенами была
такая, что слышалось, как где-то далеко тикают часы.
   - Любовь Ивановна! Где вы?..
   Часы  все  тикали  торопливо,  как  будто  давились   секундами.   От
напряжения,  с  которым  Инна  прислушивалась,  казалось,  что  звук  то
появляется, то пропадает, словно кто-то ходит мимо этих самых  невидимых
часов, заглушает их собой.
   Никто не мог там ходить! В квартире никого  не  было,  только  Любовь
Ивановна, открывшая Инне дверь.
   Или... был кто-то еще?..
   Инна поднялась и осторожно, стараясь не цокать каблуками,  подошла  к
двери.
   - Любовь Ивановна?..
   Темный коридор, подсвеченный кухонным  светом,  пропадал  в  темноте,
будто черная дыра, поглощающая свет и пространство.  Что  там  дальше  -
непонятно, то ли есть, то ли нет.
   В  спине  и  затылке  что-то  подобралось,  казалось,   отвердело   и
зацементировалось холодным цементом.
   "Что-то не так, протикали далекие захлебывающиеся часы. -  Что-то  не
так. Не так. Не так".
   Нужно идти в коридор - внутрь черной дыры.
   А как? Как?!.
   Инна пошла - она никогда не была трусливой, и детство, проведенное  в
самом хулиганском, воровском и  черт  знает  каком  районе,  многому  ее
научило.
   За плечами было светло, и показалось, что нет на свете  ничего  более
надежного и уютного, чем кухня с выступом посередине,  словно  затянутая
высохшим речным  илом,  с  пустыми  бутылками  вдоль  стены  и  гуляющим
сквозняком.
   Она не знала, где зажигается свет, и вообще не знала этой квартиры  -
ее поворотов и закоулков, провалов и лабиринтов.
   - Любовь Ивановна, где вы?..
   Глаза привыкли, и оказалось, что внутри черной дыры тоже имеется свет
-  вопреки  утверждениям  школьного  учебника  астрономии,   который   с
чрезвычайной самоуверенностью толковал, что там нет ничего.
   Инну это всегда удивляло: кто-то разве  был  там,  внутри,  и  своими
глазами видел, что - ничего нет?..
   Пасть коридора  проглотила  остатки  жидкого  кухонного  свечения,  и
впереди обнаружилось еще одно - голубоватое, зимнее,  ночное.  Поминутно
оглядываясь, будто чувствуя  зацементированным  от  напряжения  затылком
горящие волчьи глаза, которые смотрят  из  вьюги,  Инна  дошла  до  того
голубоватого и зимнего, и оказалось, что это свет с лестничной площадки.
   Дверь на площадку была открыта.
   Этого не может быть.
   Вдова впустила ее, Инну, и заперла дверь. Инна отлично  помнила,  как
замки щелкнули, закрываясь.
   Снова открыла? Да еще  щель  оставила,  из  которой  тянет  настоящим
холодом, как из преисподней! Зачем?..
   Уходи, шепнул ей сжавшийся в комок  инстинкт  самосохранения.  Уходи,
пока открытая дверь так близко и ты еще можешь это сделать. Уходи, и это
единственное, чем я могу тебе помочь.
   Что-то не так. Не так. Не так.
   Инна постояла перед дверью и двинулась назад, ближе к  центру  черной
дыры. Хорошо бы прав оказался тот, кто написал  в  учебнике  астрономии,
что внутри ее нет ничего!..
   Все было  -  нагромождение  незнакомых  вещей  и  поворотов,  провалы
дверей,  странное  колыхание   тьмы,   будто   там   шевелилось   что-то
бестелесное, но опасное - от неизвестности.
   Ладони  стали  совсем  мокрые,  и  она  держала  их   растопыренными,
почему-то не решаясь вытереть о шубу.
   Уходи, скулил инстинкт, уходи. Если тебе очень надо, спустись вниз  и
вызови Осипа. Он придет, зажжет везде свет, затопает своими ножищами,  и
будет не так страшно.
   Уходи.
   - Любовь Ивановна?..
   Коридор кончался большой двустворчатой дверью, за которой тьма  стала
пожиже, словно растеклась по углам из коридорной трубы.
   Инна осторожно шагнула и зашарила правой рукой  по  стене  в  надежде
найти выключатель. Невыносимо было шарить, чувствуя незащищенной  спиной
длину и темноту коридора, и она сделала шаг, так, чтобы сзади  оказалась
стена.
   Ногти клацнули по пластмассе,  что-то  подалось,  и  свет  ударил  по
глазам.
   Нет никакой черной дыры - только квадратная огромная комната с  голым
полом, провалом окна и желтым столом на шатких деревянных ногах,  как  в
публичной библиотеке. На  столе  лампа  без  абажура  -  нога,  рожки  и
лампочка, - пыльные бутылки зеленого стекла и какие-то газеты.  Штор  на
окне нет. Сервант зияет  открытыми  стеклами  и  стоит  как-то  странно,
боком, будто грузчики внесли его, плюхнули кое-как, а он так  и  остался
навсегда "на юру", "не по-людски".
   Инна оглянулась в пустой коридор, в котором уже ничего не  колыхалось
таинственно, и осторожно двинулась вперед, к  "библиотечному"  столу.  И
тут она увидела.
   Огромное зеленое кресло, отодвинутое от стола, не давало  возможности
увидеть это сразу.
   На  голом  полу,  за  креслом,  лежала  губернаторская  вдова  Любовь
Ивановна, которая должна была принести Инне что-то такое, что убедило бы
ее в том, что муж  "не  стрелял  в  себя".  Она  лежала  так,  что  было
совершенно понятно - она умерла.
   Иннин мозг знал - с первой же секунды, - что это не Любовь  Ивановна,
а лишь оставшаяся от нее оболочка, но вопреки этому знанию Инна подошла,
присела, потянула  за  плечо,  вглядываясь  с  жалобным  ужасом,  словно
умоляя: только бы это не было правдой!
   И еще, чуть поглубже: только бы не здесь и не со мной.
   Я не хочу, чтобы все это было со мной!..
   - Любовь Ивановна, зачем вы легли? - шепотом спросила  Инна  у  трупа
губернаторской вдовы и опять  потянула  за  плечо,  и  труп  тяжело,  не
по-живому, перевалился на спину.
   Инна отпрыгнула назад, едва удержавшись на каблуках.
   Сразу стало понятно - зачем. В виске у нее было аккуратное отверстие,
словно та самая  сконцентрированная  черная  дыра,  внутри  которой  нет
ничего, согласно учебнику астрономии. Вокруг  виска  все  было  синим  и
вроде сплющенным, и эта синева наползла уже и на лицо,  в  которое  Инна
все никак не могла посмотреть.
   Спине стало холодно и мокро, закружилась голова, но Инна  знала,  что
никаких дамских обмороков с ней не стрясется. Ей  только  нужно  немного
подышать.
   Она дышала и часто глотала, потому что слюна не помещалась во рту,  и
в желудке, завязавшемся в узел, кажется, тоже не помещалась, а ушах  все
молотили давешние часы.
   Значит, пока она сидела на кухне  и  думала  о  губернаторском  сыне,
кто-то здесь, в комнате, аккуратно, точно и почти бесшумно  выстрелил  в
висок губернаторской вдове. Инна в кухне не слышала ничего,  впрочем,  и
немудрено - стены и двери здесь  "купеческие",  толстенные,  возведенные
тогда, когда никто  из  архитектурных  умников  еще  не  мог  подсчитать
"гигиенический уровень шума". Она не слышала, как упало тело -  или  его
тихо опустили на пол, за зеленое кресло? А потом  ушли  -  даже  входную
дверь не потрудились закрыть.
   Значит, пока они разговаривали, в этой комнате готовились к работе  -
прилаживали пистолет, выбирали позицию, прикидывали, как  сейчас  войдет
убитая горем женщина, зажжет свет, повернется боком,  и  именно  в  этот
момент ее будет удобнее всего застрелить. Прямо в висок, чтобы на  части
разнесло хрупкие кости и мозг, который эти кости пытаются  защитить,  но
разве защитишься от пули в упор, в висок?!
   Крови было не слишком много - небольшая черная лужица на желтом полу.
Инна старалась на нее не смотреть.
   Способность думать вернулась к ней мгновенно - только что были паника
и тошнота, а со следующим ударом сердца она  уже  соображала,  быстро  и
холодно.
   Нужно уходить из этой квартиры. Немедленно. Сейчас же.
   Нужно сделать так, чтобы никто не заподозрил,  что  она  здесь  была.
Катя, губернаторская  дочь,  знает,  но  это  просто  -  да,  ее,  Инну,
приглашала Любовь Ивановна Мухина, но она, Инна, не поехала на  встречу,
решила, что Любовь Ивановна просто немного не в себе после смерти мужа.
   Инна бросилась в кухню, вылила остывший кофе,  а  чашку  затолкала  в
карман шубы.
   Быстрее, быстрее!..
   Какой-то пыльной, словно выпачканной мелом тряпкой  она  потерла  бок
серванта, там, где трогала его, и тряпку тоже затолкала в карман.
   Что еще? Стол?.. Тоже протереть и немедленно уходить отсюда!..
   Она остановила себя и свою панику - оказывается, все это время паника
оставалась с ней, в ней, и это именно  паника  хватала  и  засовывала  в
карман чашки и тряпки.
   Что-то Любовь Ивановна должна была отдать  Инне.  "Я  все  отдам  вам
сейчас", - сказала она и пошла в комнату за этим "всем" и получила  пулю
в висок.
   Что?! Что это могло быть?!
   Инна вернулась в комнату.
   Голый пол, голые стены, "библиотечный" желтый  стол,  нелепо  стоящий
сервант. И труп за зеленым креслом.
   Пятнадцать минут назад  они  разговаривали.  Пятнадцать  минут  назад
вдова беспокоилась об утреннем рейсе в Питер и знала,  что  Катя  должна
забрать брата с дачи.  Пятнадцать  минут  назад  она  скручивала  жгутом
полотенце и толковала, что "Толя не стрелял в себя".
   А в тебя?.. Кто стрелял в тебя?!
   Нужно уходить. Немедленно, сейчас же.
   Ничего не было в этой комнате такого, за что  можно  было  бы  убить.
Бутылки? Стаканы? Газеты?!
   Кроме газет, на столе еще  были  пластмассовая  тарелка  с  какими-то
засохшими следами  и  огрызок  яблока  в  пыльной  вазе.  Газеты  лежали
стопкой, перегнутые и распотрошенные, и Инна  в  своем  бреду  мимолетно
удивилась, что кто-то в этом доме читал газеты да еще  что-то  писал  на
них!
   Написано было синей ручкой, прямо поверх дрянной типографской краски.
Она глянула, долго не могла прочесть и едва удержалась на  ногах,  когда
синие закорючки сложились в ее собственную фамилию - Селиверстова.
   На газете было написано: "Селиверстовой".
   Раздумывать было некогда и, схватив всю пачку, она побежала к  двери,
рукавом шубы выключила свет, проскочила коридор и вылетела на лестницу.
   Холод, тьма, тишина, только ветер гремит по крыше.
   Трясясь с головы до ног, Инна осмотрела замок,  клацнула  "собачкой",
выпуская ее, и толкнула дверь. Замок негромко и отчетливо  щелкнул,  как
будто выстрелили из пистолета с глушителем.
   Господи, помоги мне!..
   На цыпочках, чтобы не стучать каблуками, Инна скатилась по  лестнице,
посмотрела в дверную щель - никого не было перед домом, кроме ее  машины
в круге мертвенного света, - и кинулась вперед.
   - Ты чего так бежишь, Инна Васильевна? Случилось что?
   - Быстрей, - выговорила она, - уезжай быстрей, Осип Савельич!
   Он знал  ее  много  лет.  Так  знал,  что  на  этот  раз  повиновался
немедленно.
   Машина,  казалось,  прыгнула  вперед,  за  пределы  размытого  круга,
понеслась в метели, и, только  отъехав  довольно  далеко,  Осип  включил
фары.
   Инна тяжело и редко дышала.
   Очень хотелось вымыть руки, липкие от пота  и  типографской  газетной
краски. Казалось, что, если вымыть  руки  прямо  сейчас,  все  кончится,
остановится, придет в норму.
   "Придет в норму" - так говорил губернатор Мухин на совещаниях.
   - Осип Савельич, поезжай куда-нибудь.
   - Далеко?
   - Не очень. Только чтоб не сразу домой.  Нельзя  спрашивать  -  куда,
вспомнилось Инне.
   Примета плохая. Надо спрашивать - далеко ли.
   Примета действительно оказалась плохая. Просто на редкость плохая.
   Газеты лезли ей в нос, и она все отпихивала их, а потом  поняла,  что
держит их, плотно прижав к себе, как младенца. Она  швырнула  газеты  на
сиденье.
   -  Осип  Савельич,  мы  с  тобой  сегодня   вечером   ни   к   какому
губернаторскому сыну не ездили, - выговорила Инна, глядя в окно, - мы  с
тобой кататься ездили.
   Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.
   - Далеко ездили-то?
   - До Березняков и обратно.
   Березняками называлось село на самом берегу Енисея.
   - Зачем ездили?
   - Просто так, говорю же. Кататься. Тоску послепохоронную разогнать.
   - Понятно.
   И никакого вопроса. Ни одного, хотя Инна по его макушке видела, какое
его грызет любопытство!
   - Во сколько вернулись?
   - Когда домой приедем, посмотрим на часы.
   - А поехали, стало быть, в полдесятого? - Да.
   - Понятно.
   Ничего тебе не понятно, драгоценный ты мой Осип Савельич. Ничего тебе
не понятно, но я не скажу тебе ни слова и ничего не стану объяснять.
   Не скажу, пусть даже твое любопытство прогрызет тебе в черепе дырку.
   Вс