стены, а она  смотрела
в окно - замусоренный бедный двор, полный вспученных черных луж и  щепы,
собачья будка у забора. Она смотрела в окно и мечтала, как уедет из дома
и какая жизнь будет у нее там,  куда  она  уедет.  Почему-то  она  знала
совершенно точно, что уедет в Москву, хотя что такое эта самая Москва  -
понятия не имела. Болтала ногами в валенках, а потом валенок упал, мягко
шлепнулся, она помнила это совершенно точно. А потом вбежала мать.
   Инна все смотрела на себя в зеркало.
   Справилась, хотя ей было восемь лет и бороться она не  умела.  Может,
тогда и научилась?
   Ветер с Енисея налетел на нее, разметал европейский  щегольской  мех,
добрался до тела, до самых костей, и костям моментально  стало  холодно.
Придерживая рукой шарф, Инна пошла по  дорожке  к  забору,  разделяющему
дачи  на  "зону  губернатора"  и  "зону  заместителей".  Инна  не   была
заместителем, но по какой-то там хитрой табели о рангах ее  должность  -
начальника управления - в ряде случаев приравнивалась к заместительской,
и дачу ей выделили.
   "Ну, сжалились, -  бухтел  Осип,  после  трехмесячного  пребывания  в
гостинице втаскивая в новый "казенный дом" ее чемоданы,  -  хорошо,  что
сейчас сжалились, а не через год!"
   За забором, посреди метели, дремала темная машина. Машина как машина,
в  "Соснах"  полно  разных  машин,  преимущественно  темных,   поскольку
"высокоранговое"  начальство  по  неизвестным  причинам  уважает  именно
темные цвета. Инна не знала ни одного начальника, у которого машина была
бы, к примеру, окрашена в желтый или голубой цвет.
   Тревога, как тогда в доме, вдруг поднялась и закружилась  вокруг  нее
вместе с енисейским ветром.
   Она глянула раз, другой - и ускорила шаг.
   Отсюда не разобрать, но ей показалось, что машина двинулась и  теперь
медленно едет за ней.
   Ерунда какая-то.
   Незнакомая горничная, канувшая как в  омут,  в  метель  и  снег,  без
пальто и шапки, теперь еще эта машина!
   На территории не может быть чужих, строго сказала она себе, делая над
собой усилие, чтобы не оглянуться. Не то что человек,  пришлый  заяц  не
забежит незамеченным - кругом камеры, посты, заборы, что  ты  трясешься,
куда мчишься, как этот самый заяц!
   Все-таки она не выдержала и оглянулась - перед  самой  губернаторской
калиткой.
   В сумрачном колыхании снега темный силуэт уже  едва-едва  угадывался,
но все-таки он был там, за забором.
   Чья это машина? Что она делает возле Инниной дачи?
   Инна открыла примерзшую калитку, вошла и привычно посмотрела в темный
"глазок" камеры, чтобы охранник разглядел ее, узнал и не волновался.  Не
такой уж частой  гостьей  она  была  на  "губернаторской"  половине,  но
порядки знала.
   Аллейка голубых елочек упиралась прямо в  подъезд,  приветливо,  даже
сквозь  метель,  освещенный  желтыми   лампочками.   Двери   стеклянные,
занавешенные изнутри зелеными плотными шторами на латунных палках.
   Советское -  значит  отличное.  Стиль  конца  шестидесятых  -  начала
семидесятых.
   Более  молодые  -  "да  ранние!",  как  любил  подковырнуть  Мухин  -
соседствующие губернаторы, наведываясь в мухинские хоромы,  посмеивались
затаенно, необидно. Их собственные дома, машины и дачи так же отличались
от мухинских, как наряды Жаклин Кеннеди от платьев Нины Хрущевой.
   Ткань? А что, добротная, нарядная! С цветами и блестит. Вот по  бокам
два кармана, а на  воротнике  кантик.  Самая  дорогая,  из  специального
ателье, в магазине такой днем  с  огнем  не  сыщешь.  Покрой?  И  покрой
отличный. Тяжеловат немножко, словно шинель  пошита,  а  не  платье,  но
очень даже красиво!..
   Мухину  было  комфортно  и  уютно   среди   плотных   зеленых   штор,
полированных деревянных панелей, желтых телефонных аппаратов с  гербами,
цветастых ворсистых ковров и квадратных фарфоровых соусников, в  которых
неизменно подавался салат "Столичный", и он  никогда  ничего  не  менял.
Даже всеобщую любовь к  иностранным  машинам  не  разделял  -  ездил  на
"Волге", лишь в дальние поездки по краю отправлялся на джипе,  молчаливо
признав, что иностранные внедорожники все же удобней, чем "газики".
   Вот такой он был, губернатор Мухин Анатолий Васильевич,  и  несколько
дней назад он застрелился в своем кабинете между тремя и четырьмя часами
ночи. Инна поднялась по скользким ступенькам, потянула дверь и очутилась
в просторном  холле  -  посередине  цветастый  ковер,  по  краям  темный
наборный паркет.
   - Шубочку позвольте вашу, - постным  шепотом  попросила  из-за  плеча
горничная в фартуке и наколке - черной по случаю траура. Инна сунула  ей
"шубочку", сняла шарф и смахнула с бровей  капельки  растаявшего  снега,
которые так сверкали, что брови казались бриллиантовыми.
   Странная мысль вдруг поразила ее. "Траурный" шум поминок за  высокими
дверьми зала ничем не отличался от шума "праздничного" - так же  звенели
рюмки,  сыпались  раскатистые  мужские   голоса,   сновали   официантки,
купеческая люстра разбрызгивала нестерпимый хрустальный  свет,  а  гости
жевали тарталетки с красной икрой и копченого омуля - местный кулинарный
шедевр.
   Когда она вступила  в  зал,  где  ряды  черных  пиджаков  скорбели  о
покойном  губернаторе,  в  кармане  ее  пиджака  завозился  и   задрожал
мобильный  телефон.  Звук  Инна  предусмотрительно  выключила,  оставила
только режим вибрации.
   - Алло.
   Никто  не  отозвался  из  пластмассовых  закоулков  "Нокии",  и   она
повторила:
   - Алло!
   Иннин помощник Юра Захарчук махнул рукой из дальнего конца зала,  она
бегло  ему  улыбнулась.  Издали  на  нее  посматривал  Валентин   Хруст,
председатель  местного  законодательного  собрания,  она  и  ему   бегло
улыбнулась. Он сделал вид, что не заметил, - еще бы!  Они  не  то  чтобы
недолюбливали друг друга,  но  относились  настороженно  и  с  некоторой
опаской.
   Хруст считал ее "серым кардиналом" края и был уверен, что вся  пресса
пляшет только под ее дудку.
   Инна знала, что председатель законодательного собрания  воздвигся  на
этот  замечательный  пост  не   просто   благодаря   поддержке   местных
криминальных авторитетов, а, можно сказать, был вознесен к  вершинам  на
их могутных плечах.
   "Баб-генералов терпеть  не  могу,  -  объяснял  Хруст  кому-то  в  ее
присутствии. - Баба - она баба и  есть.  Ей  должно  детей  растить,  щи
варить, а не... фронтами командовать!"
   Может, он ожидал, что, узнав, как именно должна вести себя баба, Инна
Васильевна Селиверстова зарыдает, раскается и пойдет-таки к щам, но  она
и ухом не повела, и Валентин Григорьевич обиделся. А она, выждав  время,
как-то посетовала с натуральной печалью в голосе: Валентин  Григорьевич,
мол, хоть и орел-мужчина, однако к женскому равноправию относится, мягко
говоря,  странно.  Сетовала  она  на   ухо   некоей   крайне   болтливой
журналистке,   которая   одновременно   освещала   события   в   местном
законодательном собрании и боролась за права женщин.
   Журналистка немедленно раззвонила всем, кому  могла  раззвонить,  что
Хруст женоненавистник  и  практически  интимофоб.  Валентин  Григорьевич
опять слегка обиделся и в двух-трех местах не слишком удачно  оправдался
- это в  Москве,  мол,  всякие  Хакамады  имеются,  а  у  нас  тут  край
сибирский, суровый, дай бог мужику справиться,  а  уж  бабе  с  куриными
мозгами, где уж, как уж...
   После чего, согласно вездесущим Гэллопу с Комконом, потерял процентов
двадцать голосов - как раз  "баб  с  куриными  мозгами"  -  и  тогда  уж
обиделся всерьез, а от попыток оправдаться отказался.
   Инна с тех самых пор стала с ним нежна и ласкова,  как  кошка  Джина,
подбирающаяся к хозяйской шубе, а Валентин  Григорьевич  все  выискивал,
куда бы и как ужалить ее побольнее.
   Если бы кобры умели, они, наверное, улыбались бы друг другу так,  как
улыбались Инна и Валентин Григорьевич.
   Инна посмотрела на телефон, который все молчал у нее в руке. Номер не
определился.
   Может, Осип волнуется? Впрочем, ее телефон узнает  Осипа  еще  тогда,
когда тот только задумывается, не позвонить ли начальнице.
   Значит, не Осип.
   Чертовщина какая-то.
   Инна выключила телефон совсем, сунула в пиджак и  огляделась.  Женщин
почти не было в густой мужской толпе,  и  вообще  все  это  походило  на
обеденный перерыв во время длительных совещаний - вот все сидели-сидели,
устали, а теперь вышли поесть, покурить и поговорить наконец о делах.
   Возле длинного стола, уставленного  едой  и  водкой,  в  самом  конце
болтался мухинский сын Митя. Судя по тому, что его  руки  мелькали,  как
мельничные крылья, он уже  порядком  принял  и  скоро  станет  удручающе
невменяем. Начнет приставать, говорить гадости, полезет в  драку.  Потом
еще добавит и примется рыдать, бухаться на колени и просить неизвестно у
кого прощения, а потом уснет, и непременно так, что  окажется  на  самом
виду, и на  него  станут  таращиться  незнакомые  люди,  кивать,  качать
головами, коситься, обходить стороной, как гадкое место.
   Ни премьера, ни "самых-самых" вице-премьеров уже не было. Инна знала,
что они всегда появляются в самом начале мероприятия  и  остаются  ровно
столько, сколько требуется, чтобы "засвидетельствовать" свое почтение, а
потом исчезают.
   Негоже царям с холопами-то, даже если холопы - это тоже цари,  только
троны у них пониже!
   Якушев кивнул издалека,  почти  равнодушно.  Любовь  Ивановна,  всеми
позабытая и никому не нужная, сидела на диване у дальней стены зала.
   Да, стремительно подумала о ней Инна. Все  правильно.  Никому  ты  не
нужна и больше не будешь нужна никогда. Ты была нужна, пока муж твой был
царь и к нему можно было подобраться поближе с твоей  помощью.  Тогда  к
тебе "подъезжали", твоего расположения  добивались,  советов  слушались,
шуткам  подобострастно  смеялись,  в  день  именин  присылали  букеты  и
подходили "к ручке", а теперь чего же?.. Зачем стараться?
   Бог милостив, дочка Катя заберет в Питер, а может, и  не  заберет,  а
может, мать  я  сама  не  поедет  -  сына-то  как  же  оставить?  Совсем
пропадать?
   У Инны тоже были свои интересы на этих поминках, свои задачи  и  свой
расклад, как в карточной игре, но все же она должна прежде всего подойти
к вдове. Она на самом деле ей сочувствовала.
   Она двинулась в обход толпы, по самой стене,  чувствуя,  как  свои  и
чужие, знакомые  и  незнакомые  пиджачные  пары  провожают  ее  глазами,
подпихивают друг друга в увесистые бока, делают бровями знаки  -  царица
Савская,  Елена  Прекрасная,  крокодил  в  юбке,  змея   анаконда!..   А
каблучищи-то, а жемчуга, а белые волосы!.. А глаза, сейчас  потупленные!
Вы видели ее глаза, Сергей Иванович?..  Жуть  -  такие  голубые,  словно
ненастоящие, и смотрит тебе вот прямо между бровей, будто усмехается,  а
глянешь в лицо - нет, не усмехается. Смотрит - и по спине  мороз  дерет,
как в тайге, когда волчица из-за кустов в затылок  тебе  глядит.  Умная,
решительная, не боится ничего. Этими журналюгами  продажными  как  хочет
вертит, все в свою пользу оборачивает, натурально. И ничто ее не  берет.
Сколько  раз   пытались   удалить   потихоньку,   нет,   не   выходит!..
Подстраховывается, видать, волчица!
   - Здрасти, Инна Васильевна...
   - Здравствуйте, Олег Евгеньевич.
   И голос - не низкий, но грудной, словно  с  переходом  в  темно-синий
бархат, дьявольский голос, по правде говоря.
   - Инна Васильевна!
   А это свой, родной Юра Захарчук. Инна  на  него  посмотрела  -  глаза
блестят весело, несмотря на  траурность  процедуры,  весь  вид  выражает
готовность служить.
   - Инна Васильевна, не оборачивайтесь.
   Бестелесный  шепот  был  совсем  близко,  и  она   замерла,   подавив
мгновенное острое желание обернуться.
   - Инна Васильевна, не подходите к маме.
   - Что?!
   - И вечером приезжайте не в папину квартиру, а в Митькину.
   Как правило, Инна реагировала очень быстро и очень быстро  находилась
в любой ситуации. Эту ситуацию нужно было как-то оценить, но  оценивать,
замерев соляным столбом посреди гудящего голосами зала, невозможно.
   Она выхватила из  кармана  мобильный  телефон,  который  и  не  думал
звонить, нажала кнопку, тихо, как и подобает  на  траурном  мероприятии,
сказала "алло..." и отошла к окну, за которым совсем завечерело.
   Она  успела  поймать  взглядом  удаляющуюся  спину  дочери  покойного
губернатора, которая уже почти исчезла за  стеной  пиджачных  пар.  Катя
пробиралась к дверям, за которыми официанты  накрывали  "горячее"  -  их
мелькание было заметно  в  прорези  плотных  зеленых  штор  на  латунных
палках, и туда, за  шторы,  все  чаще  устремлялись  взоры  "скорбящих",
которым хотелось за стол. Катя  дошла  до  самых  дверей  и  только  там
оглянулась.
   Оглянулась и кивнула головой. Инна внимательно смотрела на нее.
   Катя медлила одну секунду, а потом пропала.  Потом  двери  качнулись,
Катя появилась опять, как будто выходила только затем,  чтобы  перевести
дух, решительно пробралась к матери и села возле нее.
   - Да, да, - рассеянно сказала Инна в мертвую трубку, - я вас  отлично
слышу.
   Посмотрела на Юру. Он тоже посмотрел на нее и пожал  плечами  -  черт
его знает, что он имеет в виду, что  означал  этот  жест?  Скорее  всего
ничего особенного, но все-таки странно.
   - И  здесь  у  тебя,  Инна  Васильевна?  -  Голос  насквозь  пропитан
язвительностью пополам с водкой.
   Симоненко - с очень красным лицом и рюмкой  в  огромной  крестьянской
лапище.
   - Это газета "Совершенно секретно", - не моргнув глазом соврала Инна.
- Хотят проводить журналистское расследование.  Говорят,  обстоятельства
гибели очень странные.
   Симоненко так перепугался, что даже свою рюмочку сунул на  подоконник
и руками замахал. Инна слегка отодвинулась. Юра отошел от них. Он  знал,
что от Симоненко Инну спасать не нужно, он не опасен. Впрочем, она  и  с
опасными справлялась виртуозно.
   - Что ты, что ты, Инна Васильевна, -  горячо  забормотал  главный  по
сельскому  хозяйству,  -   какое   еще   расследование,   только   ихних
расследований нам не хватает! Да еще "Совершенно секретно"!.. Они  же...
они муравьи, а не журналисты, они тут у нас в каждую дырку!..  Останови,
останови, Инна Васильевна! Расследование, "Совершено секретно"!
   Глаза "кадрового работника" уже шарили по залу, искали, к кому бы сию
же минуту кинуться с докладом, но никого не находилось -  Симоненко  был
ставленником губернатора, только ему докладывал, с ним  "обсуждал",  ему
"сообщал", а теперь и "сообщить" было некому!
   Осознав это, Симоненко схватил свою отставленную стопку, опрокинул  в
могучее горло и посмотрел на Инну жалобно -  он-то  как  раз  и  остался
сиротой. Дни его карьерного процветания сочтены,  никому  он  не  нужен,
старый "кадровик", "волк",  "зубр",  не  то  что  какую-то  там  собаку,
мамонта съевший на аппаратной работе!
   - Я свяжусь с вами позже,  -  пообещала  безжалостная  Инна  телефону
"Нокия".
   - Какое еще расследование, - бормотал рядом  Симоненко.  -  Ты,  Инна
Васильевна, остереглась бы... Расследование!.. На поминках негоже...
   Чей-то взгляд сверлил ей голову, она чувствовала,  как  будто  видела
это сверло, блестящее и острое, и видела, куда оно  входит  -  в  скулу,
разгоревшуюся от трубки. Она быстро, внимательно и  незаметно  осмотрела
зал. Симоненко топтался рядом и ныл, и его нытье было ей на руку  -  она
могла смотреть почти беспрепятственно.
   Ничего. Никто не таращился, не пригибался к плечу соседа, не прятался
за зелеными шторами. Но сверло не исчезало, продолжало буравить скулу  и
щеку.
   Что за черт!
   Она завертела головой, уже почти в открытую, и опять  безрезультатно.
Посмотреть наверх она не догадалась.
 
*** 
 
   Там, где лестница заканчивалась небольшой закругленной площадкой,  их
было трое - задержавшихся  после  отъезда  московского  начальства.  Они
должны были кое-что обсудить, именно здесь и сейчас, не привлекая к себе
ничьего внимания. Один из них был вице-премьер, "самый-самый", второй  -
чиновник администрации  президента  с  труднопроизносимой  должностью  -
впрочем, редко кому приходило в голову ее произносить, все и так  знали,
что этот чиновник один из главных.  Третий  -  бизнесмен  со  сложной  и
неопределенной репутацией, то есть как раз из тех, кого  Гарик  Брюстер,
вздыхая и отводя глаза от страха, называл в своей программе олигархами.
   Все трое  сошлись  в  одной  точке  -  на  лестничной  площадке  дома
покойного Мухина, - объединенные некоей  общей  задачей,  и  чувствовали
себя неловко в обществе друг друга.
   Пауза затягивалась, и наконец чиновник не выдержал:
   - Ты кого там высматриваешь, Александр Петрович?
   Широченные  борцовские  плечи  под  безупречным  английским  пиджаком
дрогнули и опять окаменели.
   -  Хороша,  -  оценил  вице-премьер   негромко.   -   Очень   хороша.
Безрассудна, конечно, зато умна.
   - Селиверстова? - живо переспросил чиновник. - Крепкий  орешек.  Я  с
ней пару раз... беседовал.
   - Я тоже беседовал,  -  поддержал  вице-премьер,  -  еще  в  пору  ее
телевизионного детства.
   - Ничего себе детство, - пробормотал чиновник, - зампред  российского
телевидения!.. А ты что скажешь, Александр Петрович?
   На этот раз даже плечи не дрогнули.
   - Ничего не скажу. Я ее первый раз вижу.
 
*** 
 
   Инна догадалась посмотреть наверх, лишь когда сверло словно выскочило
из щеки, оставив только горячий след. Она потрогала щеку и ухо с  черной
жемчужиной в россыпи бриллиантов, а потом подняла глаза.
   Никого не было на лестничной площадке, но она почему-то твердо  знала
- за секунду до этого там стоял тот, кто рассматривал ее  так  упорно  и
пристально.
   Жаль, что она раньше не догадалась посмотреть.
   Губернаторский  сын  квартировал  в  хорошем  доме,  переделанном  из
старинного  купеческого  особняка.  На  улице  Ленина   осталось   всего
несколько таких домов - кто-то очень умный когда-то решил их не сносить,
а отремонтировать, спасибо ему!.. Этажей было три, и на каждом - по  две
квартиры.
   Инна знала дом - все в Белоярске его знали,  потому  что  именно  там
чаще всего губернаторский сын "гудел". Так "гудел",  что  стены  ходуном
ходили. Номера квартиры она не знала и теперь решала, как ей быть.
   Телефона Любови Ивановны, а уж тем более Кати,  она  не  знает.  Окна
освещены у всех - еще не поздно, и все, кто пришел с работы,  занимаются
привычными вечерними делами, вот бы и ей к телевизору, да  в  тапках  из
самопального войлока!.. Конечно, узнать, в какой именно  квартире  живет
Митя Мухин, легко - можно в любую дверь позвонить и  спросить,  но  Инну
останавливала нелепая секретность, с которой Катя сообщила ей о перемене
места встречи.
   Однако нелепая или нет - правила этой игры устанавливала не  Инна,  и
поэтому она не станет их нарушать.
   Холодная   подъездная    дверь    проскрипела,    открываясь,    Инна
поскользнулась на обледенелой ступеньке, взмахнула рукой. За  ее  спиной
остался верный Осип, готовый в любую минуту прийти на помощь. Из-за всех
сегодняшних мелких происшествий - вроде  исчезнувшей  горничной,  темной
машины, телефонного звонка ниоткуда и ни от кого, Катиного  напряженного
шепота у нее над плечом - сейчас Инна чувствовала себя неуютно. Вот  про
Осипа подумала и про то, что он может "прийти". Она ничего не боится,  и
помощь ей не потребуется. Она сама может помочь кому угодно.
   Шесть квартир. Которая?..
   Держа руку в перчатке над  вытертыми  перилами,  она  стала  медленно
подниматься  по   широкой   купеческой   лестнице.   Стены   тоже   были
"купеческими" - толстенными,  не  пропускающими  ни  звука.  Лампочки  в
железных намордниках светили тускло, как будто через силу.
   Инна  бесшумно  поднялась   на   последний   этаж   и   остановилась,
прислушиваясь. Ничего.
   Низкое оконце с широким подоконником, за ним мертвенный свет  фонаря,
и метель будто кидает в окна пригоршни снега. Инна  глянула  вниз,  и  в
круге неверного синего света увидела св