ра во сколько?
   - Да прямо с утра. Часов в девять.
   - Я буду.
   - Ну, добро.
   И телефон пикнул, отключаясь.
   Инна задумчиво посмотрела в окно, поглаживая большим  пальцем  теплую
пластмассу. Это движение всегда  ее  успокаивало.  Над  белой  пустынной
дорогой ветер с Енисея вздувал языки  жесткого  неласкового  снега.  Они
мотались впереди и сбоку, как живые.
   В девять - это значит до  вице-премьеров  и  всех  прочих  московских
начальников.
   О чем Якушев хочет говорить с ней до?.. И почему до?..
   Машина летела мимо черных деревьев и натыканных по кустам  промерзших
до костей гаишников.
   У  Инны  Селиверстовой   было   правило,   которому   она   старалась
неукоснительно следовать, - и оно помогало ей жить.
   Она никогда и ничего не боялась заранее. Не изводилась, не  тряслась,
не пила на ночь валокордин, не придумывала "возможных вариантов" -  один
хуже другого. Согласно этому правилу, сначала  следовало  определить  и,
так сказать, хорошенько  прочувствовать  опасность  и  только  потом  уж
начинать бояться.
   Инне  правило  подходило  еще  и  тем,  что,  как  следует  разглядев
предполагаемую опасность, она неизменно обнаруживала, что все не так  уж
страшно, вполне можно бороться - и победить.  Она  начинала  бороться  и
забывала, что надо бояться.
   Она не станет думать, почему до, а не после. Она  не  станет  думать,
что именно должна доложить Якушеву о своей  поездке  в  Москву.  Она  не
станет думать, зачем Любовь Ивановна звала  ее  к  десяти  на  городскую
квартиру.
   Все станет ясно - когда время придет.
   Шоссе было совсем пустынным - всех разогнали в  связи  с  высочайшими
похоронами, - и Осип доехал до "Сосен" моментально.
   Последний гаишник перед последним поворотом  в  последний  раз  отдал
честь, и машина, притормозив перед шлагбаумом, проехала проходную.
   - Куда, Инна Васильна?..
   - Сначала домой.
   Она выпьет чашку чаю и  хоть  на  пять  минут  снимет  "шпильки",  от
которых заледенели пальцы на ногах, и можно будет продолжать.
   Она не любила казенное жилье - и проводила в нем времени  в  сто  раз
больше, чем в своем собственном. К каждому новому "казенному  дому"  она
привыкала, узнавала, как половица скрипит, как по ночам сипит в  трубах,
как заедает замок, когда открываешь с улицы, а когда изнутри - ничего не
заедает. И сразу забывала о нем, как только закрывала за собой  дверь  -
когда следующий "казенный дом" уже маячил за поворотом "дальней дороги".
   - Всю жизнь в общежитии живем, - ворчал Осип, втаскивая  в  очередной
дом очередные чемоданы, - по чужим углам. У вас, у государственных,  все
не как у людей!..
   В доме было холодно, или ей так показалось,  потому  что  она  сильно
промерзла?
   Может, душ принять?
   При мысли о горячей воде стало как будто еще холоднее.
   Не может она принять душ, это ясно как день.  Заново  рисовать  лицо,
самой укладывать волосы, утром уложенные парикмахершей Танечкой?! Ни  за
что, да и некогда ей -  в  губернаторской  даче,  наверное,  уже  начали
"поминать по русскому обычаю", и она должна там показаться, и не слишком
поздно,  чтобы  не  вызвать  лишних  вопросов  или  -  боже  сохрани!  -
неудовольствия предполагаемых кандидатов в цари и тех, кто сверху укажет
им путь на престол!
   Инна включила чайник, щелкнула толстой кнопочкой и прислушалась.
   - Осип Савельич! Ты чай будешь пить? Никакого ответа.
   - Осип Савельич! Я спрашиваю, ты чай будешь пить?!
   В ответ какое-то шевеление, словно в глубине  дома  возился  медведь.
Потом что-то упало, и опять тишина.
   Инна улыбнулась. Осип имел собственные представления о деликатности.
   - Осип Савельич, ты меня не слышишь, что ли?!. Опять никакого ответа.
   Тут Инна насторожилась - деликатность деликатностью, но странно,  что
он не отзывается.
   - Осип Савельич?..
   Чайник запел,  мешая  ей  слушать  тишину  "казенного  дома".  Метель
ломилась в окна и терлась о стены, а больше ничего  не  было  слышно,  и
Инна осторожно  пошла  по  коридору,  касаясь  стены  холодной  ладонью.
Шероховатость лиственницы была привычной и приятной.
   - Эй! Кто тут есть?
   Никого быть не могло. Поднявшись на крыльцо, она открыла дверь  своим
ключом - со второй попытки - и помнила это совершенно точно.
   Кругом охрана, усиленная, в связи  со  смертью  Мухина,  в  несчетное
количество раз. Никакой террорист, разбойник или бандит не проберется за
кордоны. Никого здесь не может быть.
   На первом этаже гостиная, кабинет, ванная и  кухня,  из  которой  она
только что вышла. На втором две спальни, еще  одна  ванная  и  выход  на
балкон, откуда открывался Енисей - в ледяных торосах и  языках  жесткого
снега. К весне балкон заметало снегом почти по самые окна.
   Пальцы зацепились за выключатель, и Инна зажгла свет  -  просто  так,
для собственного успокоения.
   Опять послышалось какое-то шевеление. Ей показалось, что звук исходит
из кабинета, из-за раздвижных двустворчатых дверей, которые сейчас  были
закрыты.
   Инна замерла.
   Она никогда не закрывала двери кабина - все ей казалось,  что  душно,
что она не услышит звонок телефона, который стоял на столике в гостиной,
что...
   - Осип Савельич, это ты там засел?.. И,  сильно  толкнув,  распахнула
двери.
   Неясная тень скользнула перед глазами, Инна  ахнула,  кровь  фонтаном
взметнулась к голове и ударила в мозг.
   - Кто здесь, черт возьми?!
   - Инна Васильевна... я Наташа.  Я...  тут  убираюсь.  Наконец-то  она
разглядела - худенькая девчушка в фартуке и сером  форменном  платье.  В
руках электрический  шнур.  Шнур  -  Инна  проводила  глазами  -  вел  к
пылесосу. Она посмотрела на пылесос  и  вновь  вернулась  к  девчушкиной
физиономии.
   - Вы кто? Что вам тут надо?
   Голос звучал отрывисто - все-таки она  сильно  струсила.  На  крыльце
топал ногами Осип, сбивал снег с ботинок.
   - Я горничная, - пропищала девчушка. - Я... пылесосить хотела.
   - Как вы сюда попали?! Где Аделаида Петровна?!
   - Она сегодня... выходная. А я... в дверь вошла, как... как всегда.
   - Не правда, - оборвала Инна, - что значит "всегда"? Я первый  раз  в
жизни вас вижу!
   - Ну конечно, - растерянно  забормотала  девчушка,  -  я  еще  только
неделю работаю, и меня сегодня в первый раз к вам направили... Вот ключи
дали... я убираюсь. На втором этаже я  уже...  а  тут  только  собралась
пылесосить, как вы пришли и...
   - И что?
   - Я не успела... хотела предупредить, что я  тут,  но  вы  прошли,  а
когда вы дверь открывали, я не слыхала, пыль вытирала... вот  туточки  и
тамочки... под столом.
   - Тамочки под столом, - повторила Инна.
   - Инна Васильевна, - негромко позвал из прихожей Осип, - ты одна  или
не одна?
   - У нас новая горничная, - объявила Инна во весь  голос,  чтобы  Осип
услышал. - Я с ней разговариваю.
   Что-то все время казалось ей странным,  хотя  девчушка  была  мила  и
вполне натурально оправдывалась, да еще как-то так, что  очень  хотелось
верить, утешать ее, просить извинения  за  слишком  резкий  тон  и  даже
гладить по голове.
   Что такого странного? Ничего странного вроде бы нет.
   Девчушка пошевелилась,  моргнула  и  снова  уставилась  Инне  в  лицо
умоляющими и правдивыми "до ужаса" глазами. Шнур от пылесоса она держала
у груди, стискивала кулачки.
   - Извините меня, - все-таки сказала Инна, - продолжайте, пожалуйста.
   И вышла из кабинета, но двери закрывать не стала.  Осип  из  прихожей
кивнул вопросительно, снизу вверх. Инна в ответ пожала плечами.
   - Ты чай будешь, Осип Савельич? - спросила недовольно.
   От чая Осип отказался.
   - Тогда езжай домой, а часам к девяти я тебя  жду.  Нет,  к  половине
десятого.
   Осип пробормотал что-то невнятное в том  смысле,  что  чего  это  его
домой отправляют, нечего ему там делать, телевизор, что ли, смотреть, он
лучше тут!.. И как это Инна Васильна  на  губернаторскую  дачу  попадет,
если он, Осип, телевизор смотреть поедет?!
   - Ты же прекрасно знаешь, что его дача за  соседним  забором.  Я  все
равно на машине не поеду, я в калитку пойду!
   Осип, очень озабоченный ее статусом - даже не  столько  статусом  как
таковым, сколько его внешними проявлениями,  -  объявил,  что  так  идти
нельзя, а надо непременно ехать.
   - Двадцать метров ехать?!
   Осип замолчал и засопел - он всегда сопел, когда  не  соглашался,  но
"из деликатности" не высказывался вслух.
   Инна послушала его сопение, ничего не сказала - все равно  на  машине
она не поедет, куда еще ехать вдоль забора, курам на смех! - и  заварила
чай.
   На черный у нее аллергия  -  начинают  чесаться  глаза  и  неудержимо
хочется чихать. Зеленый она никогда  не  любила,  но  приходилось  пить,
потому что пить кофе каждый час из двадцати четырех невозможно.
   Вот и врач говорит - невозможно.
   Инна никогда не слушалась врачей, а тут послушалась, потому что кофе,
кажется, прожег у нее в желудке дыру, и  теперь  там  болело  и  тянуло,
настойчиво, постоянно.
   Темные листья болтались в желто-зеленой мутной жидкости,  похожие  на
мелких медуз. Инна осторожно отхлебнула и пошевелила замерзшими пальцами
на ногах.
   Купить бы себе на базаре тапочки - уютные, пошлые, из  искусственного
меха, чтобы спереди морда, сзади помпоны,  а  внутри  синий  самопальный
войлок. Еще теплую пижаму с розой на животе и любовный роман с пальмами,
яхтами и сочным красавцем на обложке. Лежать бы на диване, под оранжевым
торшером - прямо в тапках  с  мордами  лежать!  -  греться,  читать  про
красавца и ни о чем не думать - ни о смерти Мухина, ни  о  развороченной
кладбищенской земле, ни о вице-премьерах,  ни  о  Якушеве,  ни  о  своей
трудной и звездной карьере, которую нужно сделать еще  более  трудной  и
звездной - назло всем врагам на свете. И чтобы коты тихо препирались  на
ковре за место у нее под боком, вот как!
   Котов было два - Джина и, естественно, Тоник.
   За спиной тихо прошелестело - Инна  пила  чай  и  заставила  себя  не
оглядываться, - хлопнула дверь, одна, за ней другая, и все смолкло.
   Инна прислушалась - тишина.
   - Осип Савельич!
   - А?
   - Осип Савельич, ты где?
   - Тут. А что?
   "Кулак и белобандит" показался на пороге кухни. Вид вопросительный, в
руках газета - белоярский "Московский комсомолец".
   Инна вздохнула.
   Вот интересно, если белоярский, то почему "Московский"?
   - Если хочешь, наливай себе чай.
   - Налью, -  решил  Осип  и  бочком,  хотя  кухня  была  просторной  и
огромной, протиснулся к столу.
   - Ушла?
   - Ушла.
   - Откуда взялась? - задумчиво спросила Инна  сама  у  себя.  -  Новая
какая-то!
   - Они в хозяйственном управлении небось каждый день новые.
   - Да ладно тебе, Осип Савельич! Я же не  маленькая!  В  хозяйственном
управлении штат по тридцать лет не меняется! Они за свои места до смерти
боятся, им и платят хорошо, и вообще...
   - Ну да, - задумчиво согласился Осип.  -  Только  все  равно  зря  ты
всполошилась, Инна Васильевна. Что там, горничная новая!.. Тебе-то  что?
Она птица не твоего полету.
   Осип очень гордился Инниным "полетом"  и  ревностно  следил,  кто  ей
подходит, а кто нет.
   -  Метет-то  как!  Разгулялся  Енисеюшка  под  вечер.  Завтра  небось
аэропорт закроют, и все начальство тут застрянет.  Переполоху  наделают.
А, Инна Васильевна?
   Инна вдруг стремительно поднялась и поставила кружку на край стола.
   Метет, это точно. Ветер снаружи словно когтями скребет по  камням,  и
встопорщенные крахмальные занавески на окне чуть  подрагивают  -  не  от
сквозняка, а от напора.
   - Ты что?
   Инна отмахнулась от него.
   Она вышла из машины, поднялась на крыльцо, открыла дверь - со  второй
попытки - и вошла. Кинула в кресло шубу, стащила сапоги и пошла на кухню
ставить чайник. Только на кухне она услышала, что в доме кто-то  есть  -
горничная Наташа за раздвижными дверями кабинета, которые  Инна  никогда
не закрывала. Эта самая горничная так перепугала ее потому, что  до  той
секунды, как Инна услышала шевеление и поняла, что это не Осип, она даже
не подозревала, что в доме кто-то есть! А должна  была  бы  -  горничная
наверняка не пришла в платье и шлепанцах! Наверняка у нее есть шуба  или
пальто, и еще сапоги, платок или шарф, или что так еще!.. Ни пальто,  ни
шарфа не было на вешалке, когда Инна вошла в дом и кинула в кресло  свою
шубу.
   Там вообще ничего не было, кроме старой-престарой дубленки, в которой
она иногда ходила на обрыв, к Енисею. Все остальные свои шубы - по одной
на  каждый  день,  как  грезилось  бедолаге  Гарику   Брюстеру   и   его
высокоинтеллектуальным  коллегам  -  она  держала  на  втором  этаже,  в
крохотной "гардеробной".
   "Гардеробную" по ее  просьбе  соорудил  местный  столяр  -  пришел  и
отгородил фанерной  перегородкой  угол.  Набил  полки,  повесил  крючки,
провел свет. С момента появления "гардеробной" Инна никогда не оставляла
одежду внизу, да и Аделаида Петровна - та самая, что  сегодня  оказалась
"выходной", - свое дело знала.
   Инна  зачем-то  побежала  в  прихожую.  Ее  шуба  стекала  с   кресла
светло-коричневой переливающейся меховой волной,  а  на  ней  разлеглась
Джина - лапы раскинуты, бочок мерно вздымается, глаза блаженно  закрыты,
а уши тем не менее топориком, что означает - ситуация под  контролем.  Я
отлично знаю, что мне здесь не место, что ты почему-то не любишь,  когда
я сплю на твоей шубе, но мне это нравится, так  что  я  буду  продолжать
спать, а ты как хочешь!..
   Тоник сидел на полу, дергал то хвостом, то откушенным в давней  драке
ухом и, прищурившись, смотрел на Джину - мечтал выжить ее с Инниной шубы
и занять вожделенное место.
   Никаких следов горничной Наташи или ее верхней одежды.
   Инна посмотрела на котов, занятых своей внутренней политикой.
   - Осип Савельич!
   - А?
   - Ты не видел, на вешалке... ничего не было?
   - На какой вешалке? Украли чего?!
   - Да нет, - сказала Инна с досадой, - ничего  не  украли!  Ты,  когда
вошел, не обратил внимания на вешалку? Ничего на ней не висело?
   - Вот эта самая дубленка твоя висела!  -  Осип  схватил  дубленку  за
вытертый рукав и потряс у Инны перед носом. - Так вот она и висит!
   - Господи, я вижу,  что  висит!  Горничная  в  чем  пришла?  В  одном
платье?
   Осип остановился, выпустил рукав и медленно произнес:
   - Мать честная!..
   - Вот именно.
   Инна секунду думала, потом побежала в кабинет, где,  ясное  дело,  не
оказалось никаких шарфов и шуб, а потом выскочила на  крыльцо,  прямо  в
чулках - нет у нее тапок с мордами и самопальным синим войлоком, нет,  и
все тут! - и прямо на  ледяную,  присыпанную  жестким  крупчатым  снегом
коричневую плитку.
   - Куда?! - закричал страшным голосом "кулак и белобандит", но она  не
слушала.
   Ветер с Енисея, разошедшийся не на шутку, крутил по дорожкам  снежные
вихри, языками лезшие на плитку.
   И никаких следов.
   Замело? Занесло? Исчезли?
   А был ли мальчик?! То есть девочка! Девочка Наташа была или нет?!
   В дверь стал лезть Осип с ее сапогами в руках,  и  совать  их  ей,  и
хватать за руку, и тащить в дом, и она  в  конце  концов  позволила  ему
втащить ее.
   - Что ты как угорелая скачешь,  Инна  Васильевна?!  Мороз  на  улице,
метель,  а  она  босая  скачет!  Хоть  бы  ноги   обула,   накинула   бы
что-нибудь!..
   - Если она ушла, должны были остаться следы. Или не должны?
   -  А  шут  их  знает!  Ноги  небось  мокрые,  ты  вон,  гляди,  следы
оставляешь!..
   - Как же она ушла? Без шубы и шапки, без следов на снегу?!
   - Вот далась она тебе! Как пришла, так и ушла,  какое  тебе  дело  до
нее?!
   Инна  и  сама  не  могла  бы  объяснить,  что  уж  ее  так  сильно...
встревожило. Ну, была какая-то непонятная горничная, ну делась  куда-то,
ну и что?
   Не об этом ты  должна  сейчас  думать,  Инна  Васильевна!  Ты  должна
думать, как тебе держаться, чтобы угодить всем,  кому  надо  угодить,  и
уклониться от тех, от кого надо уклониться. И так, чтобы никому не  было
обидно, и так, чтобы сохранить образ царицы, который часто выручал тебя,
и выразить должную скорбь - но при этом тоже не пересолить, ибо излишняя
скорбь может повлечь за собой  ненужный  интерес,  вызвать  удивление  и
лишние вопросы - что, мол, так-то уж убивается? Спроста ли?
   Ноги в самом деле были мокрыми, придется переодевать колготки  -  зря
она выскакивала на крыльцо и всматривалась в метель, все равно ничего не
увидела бы! А надежды на то, что непонятная горничная стоит без пальто и
шапки возле Инниного забора и ждет не  дождется,  когда  та  выскочит  и
пристанет к ней с вопросами, и так не было никакой.
   По гладкой полированной лесенке "с поворотом" она поднялась на второй
этаж и достала из ящика колготки.
   Бодро щелкало отопление, как будто отделяя домашнюю  теплую  прелесть
от разгулявшейся за окнами метели. Ее муж - теперь уже бывший - почти не
приезжал в Белоярск. Ему  здесь  было  неуютно.  Инна  занимала  большие
должности, в городе ее знали в лицо, и машину знали "в лицо", смотрели с
любопытством, кланялись, провожали глазами. Он был "при ней", и его  это
задевало.
   Инна - умная, прогрессивная и деликатная жена - отлично его  понимала
и не настаивала на частых посещениях. Как в тюрьме: дни свиданий  редки,
время ограниченно. Теперь он ушел, и у него "новая  счастливая  семейная
жизнь",  а  она  сидит  одна  на  царской,  мягкой,   пуховой   кровати,
застеленной казенным зеленым  атласом,  и  будет  одна  всегда  -  очень
хорошо.
   Она обулась, решив, что пойдет в туфлях, раз  уж  недалеко,  зашла  в
ванную, бросила в корзину колготки и посмотрела  на  себя  в  зеркало  -
словно со стороны. Бледная, под глазами  немного  синевы,  даже  искусно
наложенная косметика не слишком помогла.
   "Бледная  и  очень  интересная",  писали  в  каком-то   романе,   она
запомнила.
   Светлые волосы - да, безупречны. Черный  жемчуг  -  да,  уместен.  Не
слишком вызывающе, сдержанно и с достоинством. Пиджак. Блузка.  Каблуки,
на которые страшно смотреть, не то что на них стоять. Все правильно, все
как надо.
   - Осип Савельич! Я ухожу. Ты все-таки прими решение, здесь  остаешься
или домой едешь?
   - Я тебя отвезу, Инна Васильна.
   - Ты меня отвезешь, но только после десяти.
   - Как ты в такую метель пойдешь?!.
   - Мне только участок перейти.
   - Дак и участок попробуй перейди, когда метет!..
   - Осип Савельич, я дверь закрываю.
   Джина, заподозрив самое ужасное, открыла глаза и повела ушами.  Тоник
злорадно  ухмылялся,  предвкушая,  что  конкурентку  сейчас  прогонят  с
нагретого коричневого меха.
   - Давай-давай, - сказала Инна Джине, -  ты  же  знаешь,  что  я  шубу
сейчас надену.
   "Надень еще что-нибудь, - велела Джина, которая никогда просто так не
сдавалась, - а меня оставь в покое".
   Осип выдвинулся в прихожую и стал сердито натягивать ботинки.
   - Домой  поеду,  -  натянув,  объявил  он  громко.  -  В  полдевятого
приезжать?
   - В полдесятого.
   - Ну, добро.
   Этому "добро" Осип выучился у местного начальства, которое  вслед  за
первым замом Якушевым любило так выражаться.
   Инна переложила в кресло Джину, которая и  не  думала  уходить  с  ее
шубы, - та тут же спрыгнула на пол в знак протеста  против  насилия  над
личностью и пошла, недовольно дергая  спиной.  Только  кошки  умеют  так
выражать свое отношение к событиям - спиной.
   - Ну, я пошел.
   - Давай, Осип Савельич. До встречи.
   Инна еще  постояла  перед  зеркалом.  Английский  кашемир  шарфа  был
приятно шелковым на ощупь. Он прикрыл волосы  и  сделал  ее  похожей  на
монашку.
   Все хорошо. Ты справишься. Ты справилась, когда твой муж сказал тебе,
что он больше не твой, а чей-то, и наплевать ему на  тебя,  и  на  самом
деле ты - "самая большая ошибка его жизни", он наконец-то это понял.
   Справилась.
   Ей было лет восемь, родители ссорились, почти  дрались  за  тоненькой
фанерной стенкой, мать визжала: "Урод, дерьмо!!", отец тоненько скулил в
ответ, что-то падало и грохотало, словно рушились