во опасности.
   Из-за того, что я хочу все повторить.
   Повторить и понять, в чем дело - в тебе или во мне самой. А может,  в
бывшем муже, который так старался убедить меня в том, что я ни на что не
гожусь, и я уже  почти  поверила  в  это,  и,  когда  появился  ты,  все
оказалось... совсем по-другому! Щекам стало жарко.
   - Александр Петрович, у нас с вами какой-то странный разговор.
   Александр Петрович и сам  был  не  рад,  что  затеял  такой  странный
разговор.
   - Я не хотел бы, чтобы вы играли против меня, - пробормотал он,  -  а
по-другому... не получается.
   - Не получается, - согласилась Инна. Они помолчали.
   Из крана капала в чашку вода - кап, кап... Ветер с Енисея налетал  на
стены, как будто хотел унести дом к Северному полюсу.
   Наверное, очень одинокое и печальное  место  -  этот  самый  Северный
полюс.
   - Ну ладно, - сказал он, злясь на себя  все  сильнее.  -  Спасибо  за
кофе.
   - Пожалуйста.
   - И помоги вам бог. Воевать против меня трудно.
   - Александр Петрович, я не собираюсь против вас воевать.
   - Да какое имеет значение, собираетесь или нет! Все  равно  придется.
Или мы по одну сторону линии  фронта,  или  по  разные.  Никаких  других
вариантов нет.
   Она сама прекрасно знала, что нет, но  с  фронтом  дело  обстояло  не
слишком понятно.
   За сегодняшний день столько всего случилось - словно бы открылся  еще
один фронт, ее личный, но как на нем воевать, она не  знала.  И  еще  не
знала - с кем.
   - С вашего разрешения я пойду.
   Она кивнула и следом за  ним  вышла  в  холл,  где  кошка  Джина  уже
пристроилась спать на его куртке. Тоника по-прежнему не было видно.
   Ястребов посмотрел на Джину - она, ясное дело,  крепко  и  безмятежно
спала, - а потом перевел взгляд на Инну.
   Инна пожала плечами. Кошки были частью ее жизни, а Ястребов Александр
Петрович не был.
   - Брысь, - не слишком уверенно велел Ястребов Джине. - Уходи.
   Джина вздохнула легко, как истинная леди, и повалилась на бок,  томно
раскидав лапы.
   Ну? Теперь-то ты понимаешь,  с  кем  имеешь  дело?  Ястребов  потянул
куртку. Джина не шевельнулась.
   - Что я должен делать?
   - Вы должны действовать решительно, - посоветовала  Инна,  подхватила
Джину и переложила. - Хватайте.
   Ястребов проворно схватил куртку и надел. Джина спрыгнула  с  кресла.
Вид у нее был недовольно-брезгливый.
   - А там у вас что? - кивок в сторону кабинета. - Ремонт?
   Инна оглянулась, увидела газетное поле от стены до стены и вдруг  так
струхнула, что опять повлажнели руки.
   - Ничего, - пробормотала она, кинулась и закрыла раздвижные двери,  -
мне надо было бумаги посмотреть.
   - На полу?!
   - Мне так удобней, - холодно сказала она, - когда бумаг много.
   - Вы разгадываете кроссворды?
   - Ну конечно, - согласилась Инна, - что мне еще делать!
   Он спрашивал просто так, оттягивая момент расставания.
   Почему-то он был совершенно уверен, что больше с ней не увидится.  То
есть увидится, конечно, -  во  время  телевизионных  дебатов,  куда  она
приедет с Якушевым, торжественного открытия моста,  закладки  городского
парка или чего-то в этом роде. Он со своей свитой, она с чужой.  Вернее,
в чужой. И легче заставить все сибирские реки впадать  в  Лимпопо,  Тигр
или Евфрат, чем объединить их, принадлежавших к разным  группировкам,  -
так уж устроено то, что называется политическими играми.
   Впрочем, наверное, было бы еще хуже, если бы она согласилась на  него
работать. Он плохо себе представлял, как сможет вынести  ее  присутствие
рядом с собой.
   - Кстати, - вдруг спросил  он,  -  вы  не  знаете,  что  случилось  с
Мухиным?
   Она посмотрела ему в лицо ледяными голубыми глазами.
   - Он застрелился ночью в своем кабинете.
   - Нет, - мягко сказал он, - вы  не  знаете,  кто  его  убил?  Никаких
слухов до вас не доходило?
   - Почему именно до меня?
   - Потому что именно вы знаете всех журналистов.
   - При чем тут журналисты?
   - При том, что журналисты всегда знают все.
   - Может быть, журналисты и в курсе дела, а я ничего такого  не  знаю,
Александр Петрович.
   - Очень жаль, Инна Васильевна.
   - Мне тоже очень жаль.
   Вот тут, на том, что ей "очень жаль", он взял ее за локти, притянул к
себе и поцеловал - не зря же  он  выдержал  всю  эту  бессмыслицу,  черт
побери!
   Ледяная корка словно лопнула, осыпалась колкими брызгами, и там, куда
они попали,  кожа  зажглась  и  сильно  натянулась.  Удивительные  глаза
оказались совсем рядом,  и  вовсе  не  было  в  них  снежной  енисейской
равнины, а только жаркое июльское небо.
   Она обняла его так, что лопатками он почувствовал ее кулачки, сжавшие
свитер, и выяснилось: то,  что  представлялось  и  вспоминалось  ему,  -
чепуха, не правда по сравнению с ней, настоящей.
   У  него  вдруг  сильно  закружилась  голова,  и  он  шагнул  назад  и
привалился к стене, чтобы не упасть.
   Он все время думал, что не должен ее отпускать. Как только  отпустит,
то придет в себя и все кончится. Останутся неловкость,  стыд,  и  только
один выход - вон в ту дверь, а оттуда в енисейскую метель, начавшуюся  в
этом году так неожиданно рано.
   Да. Неожиданно. И, кажется, слишком рано.
   Кулаки разжались, и она сунула ладони ему под свитер.
   - Ты должен меня отпустить, - прошептала она ему в ухо, чувствуя, как
он пахнет - одеколоном и сигаретами. Оказывается, она забыла его  запах,
а теперь вдруг узнала, как волчица.
   Он кивнул, прислушиваясь только  к  ее  рукам,  которые  трогали  его
спину, и позвоночник словно вздыбился.
   - Слышишь?
   - Что?..
   - Отпусти меня.
   - Конечно.
   И опять поцеловал. Голова все кружилась, и хотелось закрыть глаза,  и
он закрыл их.
   Она была намного меньше его, и это он  тоже  позабыл,  и  теперь  ему
казалось, что все было вечность назад, а длилось - миг.
   Куртка упала на кошку Джину. Джина выбралась из-под нее,  унизительно
пятясь, рассерженная, хвост трубой.
   Никто не обратил на нее внимания.
   - Что теперь делать? - спросила Инна и щекой прижалась к его  шее,  к
тому месту, где дрожала надутая от напряжения жила. -  Ну  вот  что  нам
теперь делать?!
   Он точно знал, что они теперь должны делать, и не понимал, почему она
не знает.
   Это же так просто. Проще и быть не может!
   Второй этаж с ее спальней был слишком далеко,  не  добраться,  и  они
остались на первом, в гостиной, где полчаса  назад  она  увидела  его  в
новостях и с ужасом поняла, что он где-то совсем близко, может,  сегодня
она была рядом с ним, и не заметила, и не узнала...
   В гостиной стоял неудобный угловой диван, узкий и тщедушный,  который
подозрительно икал  каждый  раз,  когда  они  пытались  как-то  по  нему
перемещаться. И вся  казенная  обстановка  этого  дома  казалась  чужой,
словно надуманной,  как  будто  кино  снимали  -  про  страсть,  которая
"внезапно скрутила", - и Инка все время помнила об этом.
   В его зрачках плавали огоньки "трехламповой" люстры,  и  от  огоньков
глаза казались очень черными, страшными, долго смотреть  в  них  она  не
могла.
   Ты даже не понимаешь, что подошел слишком близко ко мне. Так  близко,
как только возможно.
   Я сама строила свои баррикады и потому отлично знаю, какой они высоты
и ширины, а ты перемахнул их, даже не заметив, и меня это пугает,  а  ты
не  понимаешь.  Что  ты  можешь  понять,  обыкновенный  земной  мужчина,
который, оказавшись на грани, уже не думает, не анализирует, не боится и
у которого цель - только вперед! Я-то все время знаю, что мы  не  можем,
не должны, что у нас все равно никогда и ничего не будет, а  ты  в  этот
момент знаешь только одно - простое, ясное, обжигающее, невозможное, - и
тебе кажется, что ты непременно умрешь,  если  не  доберешься  до  своей
цели. А добравшись, ты осознаешь то же, что и я, - что мы не  можем,  не
должны, что ничего и никогда не будет.
   Тогда ты был мне необходим, потому  что  спасал  от  несправедливости
мира, и возвращал меня обратно, и говорил мне: ты красивая, лучшая, и  я
непременно умру, если не получу немедленно - именно тебя.
   Сейчас ты мне нужен совсем по-другому, потому что, оказывается, я все
время думала о тебе, каждую секунду помнила, какой ты  и  какая  я  -  с
тобой. Сейчас ты мне нужен не от отчаяния и горя, а именно  потому,  что
это ты, такой, каким я тебя узнала в самый первый раз.
   И ничего этого ты не понимаешь, и я не стану тебе  объяснять,  потому
что ты и так сокрушил все линии моей обороны, и я не  пущу  тебя  ближе,
чем ты уже есть, и я справлюсь с собой, когда окажется, что  никогда  не
смогу получить тебя так, как мне бы хотелось.
   Ведь я и сама не знаю, как мне бы хотелось...
   Он шел напролом, и в этом она тоже узнавала его  и  радовалась  тому,
что узнает, а потом перестала думать - совсем.
   Он делал с ней все, что хотел, и даже рычал оттого, что все это  было
как надо - просто замечательно. Он вовсе не  был  лихим  и  многоопытным
любовником, что бы там ни писали про него газеты, а они чего только  про
него не писали, - обыкновенный, стесняющийся,  не  слишком  уверенный  в
себе человек.
   В тот первый раз он ничего не боялся - отказа или  неловкости,  из-за
того, что они почти не знакомы. Он часто видел  ее  в  репортажах  и  на
вечеринках, так что ему казалось, он давно и  хорошо  ее  знает,  и  его
отношение можно  было  выразить  примерно  так:  слишком  умна,  слишком
красива, ну ее к шутам!.. Инстинктивно он знал, что такие женщины  редки
и опасны, что именно такие  порабощают,  парализуют  и  губят  тех,  кто
слабее, - а слабее все.
   Кто там?.. Клеопатра, кажется, как раз из таких, очень редких,  очень
опасных.
   Потом  он  обо  всем  забыл  -  потому  что  она  была   бледненькой,
расстроенной,  ела,  как  маленькая  девочка,  задумчиво  и  равнодушно,
рассказала про мужа - он и предположить не мог, что  у  Клеопатры  может
иметься муж! - а потом зарыдала из-за того, что у нее остыла ванна, и он
почувствовал себя намного сильнее, чем она. Сильнее, увереннее, старше -
в конце концов, у него когда-то тоже была жена,  и  он  тоже  печалился,
когда разводился, и хотел, чтобы все осталось как было,  а  петом  долго
привыкал к  одиночеству  и  объяснял  сыну  какую-то  ерунду  не  своим,
педагогическим голосом, а сын, подумав, сказал: "Все ясно,  пап.  Просто
вам не надо было жениться. Зачем? Одна морока!"
   И вправду морока, подумал он тогда. Прав его ребенок.
   В первый раз он был утешителем и думать забыл про "Клеопатру".
   Теперь все повторялось - так и не так. Ее не  надо  было  утешать,  и
вряд ли он решился бы на что-нибудь, если  бы  застал  ее  в  том  самом
черном костюме, в котором она была на приеме, и с черными жемчужинами  в
ушах. Бриллианты вокруг жемчужин разбрызгивали холодный и острый свет, и
он вдруг подумал, что она похожа на эти жемчужины с бриллиантами -  свет
был ледяной и яркий, синие и белые искры, а в середине матовая  глубокая
чернота. В джинсах и свитере она казалась  странно  молодой,  невысокой,
ладной - каждый раз что-то  смещалось  в  голове,  когда  она  проходила
слишком близко от него, доставая чашки  и  встряхивая  дурацкий  кофе  в
дурацкой турке. Он помнил ее загорелую грудь в фестонах и  волнах  очень
дорогого белья, знал,  какая  она  на  ощупь,  помнил,  как  тяжеловесно
помещается у него в ладони - и в затылке начинало  сильно  и  равномерно
стучать, а Инна всего лишь наливала ему кофе, черт бы  его  побрал!..  У
него не было никаких шансов уйти "просто так" уже тогда, когда он только
принял решение пойти к ней "поговорить"!
   И еще он  все  время  помнил  о  противоборствующих  группировках,  о
сибирских реках и Лимпопо, и думал так: больше ничего не будет.
   У сына Ясира Арафата и дочери  Беньямина  Нита-ньяху  шансов  обрести
друг друга больше, чем у Инны Селиверстовой и Александра Ястребова, хотя
последние и не разделены рекой Иордан.
   Они разделены политикой, а это значительно хуже.
   И оттого, что в  их  разъединении  была  бесповоротная  неизбежность,
соединение оказалось слишком серьезным, болезненным, значительным, и его
не смог испортить даже подло икающий диван!..
   Инна очнулась - словно из обморока  выбралась,  -  потому  что  очень
замерзла. Она стала подтягивать ноги, вяло недоумевая, что с  ней  такое
случилось, как это она ухитрилась заснуть на диване в гостиной,  да  еще
голой, да еще без одеяла, и поняла, что  рядом  с  ней  что-то  большое,
теплое и притягательное и об это вполне можно греться, и  она  подсунула
под это холодные ноги, завозилась, устраиваясь, и вдруг это большое тоже
зашевелилось, двинулось, и оказалось, что она  смотрит  прямо  в  черную
дыру, без проблеска света, в ничто - в его черные и страшные глаза.
   Господи, все повторилось!.. Все повторилось, и даже не так, как  было
тогда, в Москве, а - острее, жестче, сильнее, и с этим  теперь  придется
жить.
   Она засуетилась, стала натягивать покрывало, и  он  чуть  подвинулся,
чтобы она смогла натянуть.
   - Замерзла? - спросил заботливо и прижал к себе поплотнее.
   Если бы дело было в том, что она замерзла!
   Одежда - мужнин свитер, свекровины носки и джинсы, ее собственные!  -
была разбросана на ковре с розой посередине.
   Я ненавижу этот ковер. Я ненавижу розу кисельного цвета. Ужасно,  что
мои вещи валяются на этом ковре.
   - Как ты?.. - спросил ее любовник, и глупее и ненужнее этого  вопроса
ничего придумать было нельзя.
   - Все в порядке, - ответила она, соображая, как встать, чтобы  он  не
рассматривал ее. - Спасибо.
   - Пожалуйста.
   Он обнимал ее, и она обнимала его, и, наверное, в этот момент не было
людей столь же далеких друг от друга, как они.
   - Мне надо встать, - холодно сказала она, - ты отвернись, пожалуйста.
   Он не стал отворачиваться - спасибо хоть на этом! Поднялся,  подобрал
с кисельной розы свою одежду и ушел куда-то.
   Инна посмотрела ему в спину, не удержалась, - плотные  ноги,  тяжелые
руки, широкие кости.
   Ее муж был высок, худощав, в меру строен и широкоплеч  -  не  зря  же
"новая счастливая" польстилась! - и Инна всегда  была  уверена,  что  ей
нравятся именно такие мужчины.
   В этом смысле - она задумчиво оглядела помятый диван, который еще  не
отошел от испытаний - все у них с мужем было очень  живенько,  и  где-то
даже мило, и так же отличалось от только что пережитого, как высадка  на
Луну отличается от ее имитации в ванне с водой.
   И с этим теперь придется жить!..
   Она натянула свитер и джинсы прямо на голое тело и обнаружила его  за
дверью, уже полностью одетого. Он  глубокомысленно  рассматривал  стены,
как и тогда, в первый раз. Очевидно, ему тоже было неловко.
   Они прогнали с его куртки кошку  Джину  и  попрощались  с  торопливым
облегчением.
   Он сбежал с крыльца, и  под  фонарем  она  еще  увидела  его  голову,
мелькнувшую на уровне высоких окон, а потом он канул в метель, как будто
его и не было.
   Она постояла у окна, а потом пошла на кухню, где остался его запах  -
табака и французского одеколона, - решительно  ополоснула  его  чашку  и
сунула на полку, чтобы не маячила перед глазами, ни о чем не напоминала.
   На столе лежали сигареты и зажигалка. Инна искоса на них  посмотрела,
ей не хотелось брать это в руки.
   Завтра уберет, а пока пусть так.
   Она открыла воду в ванну,  с  брезгливостью  кошки  Джины  отнесла  в
корзину лифчик и трусики и опять посмотрела в окно.
   Конечно, его там не было. Странно было бы, если бы он  продолжал  там
стоять, но  она  почему-то  была  уверена,  что  увидит  его,  и  сильно
расстроилась, когда не увидела.
   Совсем ты, матушка, рехнулась, сказала она себе.
   Горячая вода привела ее в чувство, и она долго лежала, ни  о  чем  не
думая, отдыхая от всех сегодняшних переживаний и потрясений.
   Она была уверена, что ни за что не заснет этой ночью, и уснула,  едва
только пристроила на подушку голову - неподалеку от кота Тоника, который
так за весь вечер и не  спустился  вниз,  чтобы  посмотреть,  что  такое
происходит в его доме.
   Ее разбудила  горничная  Аделаида  Петровна,  вернее,  зычный  голос,
которым она созывала котов к завтраку.
   - Кысь-кысь-кысь, - надсаживалась Аделаида Петровна, - кысь-кысь!
   Иннины кошки терпеть  не  могли,  когда  их  звали  "кысь-кысь",  как
каких-нибудь безымянных, и на  призывы  не  откликались.  Они,  конечно,
снизойдут до завтрака, но только когда непонятливая Аделаида, которая не
догадывается позвать их по имени, уберется из кухни.
   Инна улыбнулась и с головой накрылась одеялом. Еще десять секунд.
   Десять секунд тишины, и темноты, и покоя, а потом - утро, как  прыжок
в холодную воду.
   - Кысенька! - возликовала внизу Аделаида. -  Иди,  кысенька,  я  тебе
рыбки принесла! Кысь-кысь!..
   Инна про себя досчитала секунды, далеко откинула одеяло -  так,  чтоб
уж не было пути назад, - и потащилась в ванную, волоча за  собой  халат.
Халат ехал  по  кисельной  розе  с  тихим  шуршанием.  На  втором  этаже
кисельных роз тоже хватало.
   Спустя двадцать минут она уже была похожа на человека и  даже  успела
накрасить  перед  зеркалом  правый  глаз.  Полюбовавшись  на  наведенную
красоту, она принялась за левый, вдруг вспомнила и усмехнулась.
   Однажды у нее брали интервью для какого-то дамского журнала  -  очень
солидного.  Инна  Селиверстова  предлагалась  в  разделе  "Бизнес-леди",
хорошо хоть не "Шесть  основных  правил  секса"  или  "Как  убедить  его
жениться". Очень молоденькая, очень ухоженная, очень душистая и пушистая
девочка приехала с утра к ней в офис на интервью. Первым  делом  девочка
выложила на стол перед  Инниным  носом  связку  автомобильных  ключей  с
символикой  "Лексуса",  затем  шикарно  пристроила   ножку   на   ножку,
посверкала идеальной улыбкой, долженствующей  означать,  что  "мы,  мол,
тоже не лаптем щи хлебаем, может,  ты  и  большой  начальник,  зато  мне
двадцать два года и любовник у меня - будь здоров!"
   Инна дружила с журналистами, умела с ними общаться так, чтоб и нашим,
и вашим - и  свои  интересы  соблюсти,  и  их  почесать  за  их  острыми
журналистскими ушами, а тут не устояла. Слишком велик был соблазн, да  и
эдакое женское взыграло. Через сорок минут пушистая и душистая  убралась
восвояси - к двери задиком продвигалась,  не  смея  повернуться  к  Инне
спиной,  и  ключи  прибрала,  которые  вроде  бы  уже  не  сверкали  так
победительно, и улыбка чуть-чуть полиняла.
   Да и статья получилась - первый  класс.  Жаль,  что  ее  нельзя  было
назвать "Идиотка", ибо она уж заранее называлась "Бизнес-леди",  да  еще
из уважения к памяти Федора Михайловича. Согласно  данному  опусу,  Инна
каждое утро делала часовую гимнастику - хатха-йога, поза лотоса,  стойка
на голове, укрепление внутреннего "дао", а может быть, "инь", а может, и
"ян", кто его знает. Затем  на  "Мерседесе"  с  охраной  из  пары-тройки
джипов, полных добрых молодцев, ехала руководить. Поруководивши малость,
отправлялась в бассейн и в тренажерный зал. Немного  спорта,  потом  еще
немного чаю из трав, затем совсем немного - хлеба из неочищенных злаков.
Под вечер - закрытый показ открытых мод, премьера в "Современнике", ужин
в "Метрополе". Затем - здоровый сон.
   Про десять нерасчетных секунд с одеялом на голове, про  ненакрашенный
глаз, про кошек, про "казенный дом", про ночь с  полузнакомым  мужчиной,
про ноги, сведенные ледяной судорогой от усталости и каблуков, в  статье
не было ни слова.
   Ну и слава богу.
   Инна докрасила глаз, будь он неладен, посмотрела оценивающе  -  ровно
ли, произвела необходимые буровые работы в гардеробной и спустилась вниз
"полностью готовая", как пишут в английских романах.
   - Инна Васильевна, - озабоченно застрекотала Аделаида, -  я  вот  тут
списочек принесла, так вы взгляните, будьте добреньки, все ли на месте.
   - Какой списочек?.. - рассеянно спросила Инна.
   На столе стояла кружка, из которой она всегда пила по  утрам  чай,  а
рядом лежали сигареты и зажигалка Ястребова.
   - Списоч