худое дело,
     У нас запасов нет, никто не сыт,
     Мы и самих себя не обеспечим,
     И поддержать двоих вас будет нечем.

     На рынке цены не про наш карман:
     Хлеб черный сто рублей, картофель сорок,
     По сорок молоко -- обрат, обман,
     Сливмасло 800 руб., сахар дорог.
     У тов. Курындина теперь роман
     С Саратовом, и он без оговорок
     Готов везти в Москву вас на себе --
     Думайте сами о своей судьбе.

     Всех наркоматы вызывают сольно,
     И с вызовом вписаться к нам пустяк,
     Но кто в Москву приехал самовольно --
     Живут без карточек и кое-как
     И за год так дойдут, что видеть больно,
     А малое заболеванье -- так
     И умирают без причин и следствий.
     Зимой ждем голода и прочих бедствий.

     Мрем словно мухи, трудим как волы,
     Ежевечерне топливо сгружаем,
     Всем наплевать, что силы в нас хилы,
     Жизнь человеческая нуль, когда им
     И миллионы на фронтах -- малы.
     Решайте сами -- мы не понукаем --
     Покончим ли со страхом и тугой --
     Уехавши из города в другой?

     Куда же ехать? И до куда ехать?
     Минуем голода ли и руин
     В Москве и Курске, да на Колыме хоть?
     У Вали комната, но нет дровин.
     А с холодом овладевает нехоть,
     И неотложных множество причин
     Является к нам при таком куверте,
     Чтоб преподать нас немощи и смерти.

     Как от уюта вам искать приют,
     Я посоветую? Терпеть в дороге,
     Бежать от голода сюда и тут
     И страх, и голод обрести в итоге.
     А люди... не заметят и пройдут,
     От них не следует нам ждать подмоги:
     Сердца нуждою ожесточены --
     Итак, вы, следственно, решать вольны.


     Конечно, ужас впереди немалый.
     Поговори с Курындиным, как он
     Тебя в совхоз устроит прилежалый --
     Тогда, конечно, ехать с ним резон:
     Тебя пропишут под Москвой, пожалуй.
     Покамест с нами поживет Антон --
     Курындин лично знает всех начпродов,
     Он ведает хозяйствами заводов.

     Он повезет в Москву в вагонах скот,
     Взять скарб ваш ничего ему не стоит,
     В совхозах жизнь наладится вот-вот,
     Саратов нынче очень беспокоит --
     Его черед, должно быть, подойдет.
     Отъезд же ваш родителей расстроит,
     Забросив их на гибель. Может быть --
     Их тоже следовало б сговорить?

     * * *
     24 апреля 1943
     Живем мы так же. В воздухе теплеет.
     Себя в порядок стали приводить.
     Все чистим, моем. Газ на кухне тлеет,
     И можем постирать, себя помыть.
     Близ бань хвосты, народ в них не редеет,
     А в ванной нашей трубы все забить
     Пришлось, поскольку в сильные морозы
     Вода коленца распустила в розы.

     С весной растет желание поесть --
     И стали прикупать немного хлеба
     По рыночным ценам -- пришлось известь
     На это тряпки -- такова потреба,
     А доживем до лучших дней? -- Бог весть!

     * * *
     26 мая 1943
     Письмо твое -- как солнышко, как небо
     Весеннее, как травушка полей --
     Я получила. И 600 рублей.

     Спасибо. Но прошу тебя -- не надо,
     Не присылай! Я продаю с себя --
     И в этом есть, пусть слабая, отрада.
     И точно, верь мне, прихожу в себя...
     А эти деньги... граммы рафинада...
     600 грамм масла... Не лишай себя
     Необходимого. Продам. Мне просто.
     Тем более, что все мне -- больше роста.

     О чем ты там начальство попросил?
     Все эти хлопоты по мне напрасны --
     Не надо тратить понапрасно сил --
     Ведь мы живем покамест безопасны,
     Опеки ж над собой, по мере сил,
     Я не терпела никогда -- согласны
     Еще терпеть ее от близких бы,
     А от чужих мы не возьмем хлебы.

     До просьб не унижайся ты николи
     И ради гибнущих нас -- не проси,
     Имей довольно принципа и воли
     И высоко достоинство неси,
     Останься человеком и в недоле,
     А лбом дверей, пожалуй, не сноси --
     И смысла никакого нет, и ранишь
     Мне сердце тем, что воздух лбом таранишь.

     Что до Москвы -- то город наш большой,
     В нем люди разные и мыслят разно:
     Одни гуляют и живут душой,
     Другие трудятся однообразно,
     Рабочий день у них всегда большой
     И с выходными тоже несуразно.
     Кто не работает -- тот сыт, одет,
     Не устает и ездит на балет.

     Я ж ничего не вижу и не знаю,
     И времени свободного нейму,
     По выходным землицу ковыряю
     И к осени на трудодень возьму
     Немного овощей. А что читаю --
     Читаю мало -- иногда возьму
     С собою в очередь какую книжу,
     Но быстро устаю и плохо вижу.

     * * *
     25 сентября 1943
     Устала! И хотела б отдохнуть --
     Не все ж трудиться -- я ведь не машина.
     Ешь только, чтобы в зуб ногой толкнуть.
     Слабеет, разрушается Ирина
     И хочет прежние года вернуть,
     Что прожиты с чужого, видно, чина,
     По сказанному смыслу, при худом
     Вмешательстве, сторонним мне умом.


     Жизнь вспоминается, и хочешь плакать --
     Так жутко искалечена она.
     На всем серятина и одинакоть,
     И много лет назад жизнь вручена
     Тому, кто сам был сер, как эта слякоть,
     Кто и не знал, какая мне цена,
     И мною торговал, и без разбору
     Мной помыкал с любой, какая впору.

     И вот теперь я остаюсь одна,
     И горечь прошлого меня обстала,
     И с настоящим я разрешена.
     Где будущее? -- жду его устало,
     Не понимая, для чего должна.
     И так вчера из ящика достала
     Листок от липы и прочла у лип:
     "Ваш муж Максимов, капитан, погиб".

     Всю ночь по улице бродила вьюга,
     Порывы ветра были так сильны,
     Что даже стекла плакали с испуга
     И двери хлопали, возмущены.
     Вокруг ходила ходуном округа,
     И стены двухметровой толщины,
     Не озаботясь, пропускали воздух --
     Так мрак сочится сквозь стекло при звездах.

     Всю нашу дверь издергало струей,
     И комната, гранича с коридором,
     Была в нем только утлою ладьей,
     Высасываемой в ветра простором.
     Носились поверху -- Бог им судьей --
     Там крыша с вороном, тут дверь с запором.
     В ночь на двадцать четвертое число
     Мне злую весть к порогу намело.

     Погиб Н.М. Пал смертью... смертью храбрых.
     Спасая родину. Вот две строки!
     И скачут в песьих головах при швабрах
     Убийцы счастья моего -- легки
     На поминанье... Он пал смертью храбрых.
     Он пал... не сволочи... не пошляки...
     Мой муж. Н.М.Максимов. Мой Максимыч!
     Опомнись же! Вернись домой, Максимыч!

     * * *
     30 сентября 1943
     Любимый -- верю! Верю, что ты жив!
     И в этот день, день моего рожденья,
     Я собрала наш маленький актив
     Друзей старинных, и тебе мой день я
     Весь отдала, тоску мою не скрыв,
     И пролетел весь вечер, как мгновенье,
     В беседе о тебе... Погиб мой муж --
     И счастье, и страданье -- к одному ж.

     Двадцать три года им одним жила я
     И горя много за него снесла.
     На что надеялась? Чего ждала я?
     И годы утекли водой с весла,
     Поваленного около сарая.
     Бездонно глубока любовь была.
     Бездонна только мать земля сырая --
     Друзья ушли -- опять одна, одна я.

     Одна -- но как всегда! И он -- один
     В той стороне! Как в стороне! Как прежде!
     Не праздновали пышных именин
     С ним никогда. А общество! Ну где ж де
     Собрать его нам у себя! Один
     Он пропадает где-то вечно. Где ж? Где?
     Компании имел на стороне.
     Ирина оставалась в стороне,

     Он где-то пьет вино, целует женщин.
     Я в стороне. Без шума. Без вина.
     Я дома. Он -- в гостях. Балует женщин.
     Пред ним чужая женщина. Она
     С ним говорит. Судьба балует женщин,
     Но если женщина -- твоя жена,
     То ищешь ласок женщины ты кроме
     Нее везде, но не у ней, не в доме!

     Друзья разлили горькое вино --
     Но тост один нам в душу был заронен --
     Пить за твое здоровье. Ах, одно
     Проклятое -- "погиб и похоронен" --
     Встречаю всюду. Нет, не верю, но
     Конец твой был, должно быть, подшпионен!
     Пожалуй, тут руками разведешь,
     Но не объедешь и не обойдешь!

     Лишь у людей ошибки в извещенье,
     А у меня -- с походом! На весах!
     Был взят, как враг. Ждала освобожденья.
     Ошибка, думала, напрасный страх.
     Все выяснится... Ссылка! Разлученье!
     Другим приходит извещенье. Трах!
     Мертвец является к ним преназойно!
     Но твой не оживет -- ты будь покойна.

     Что ж делать-то? Пишу ему письмо:
     Николушка! Родной! Что ж снова бросил!
     Кому покинул? Грядеши камо?
     Наобещал и опростоволосил,
     Как будто это так -- собой само,
     Как убежать воде с постылых весел.
     Покуда рвался -- не жалел чернил.
     Уехал, позабыл. И изменил.

     Какие приняли тебя -- стать недры?
     Где ты поял последний свой покой?
     Быть может, косточки размыли ветры,
     Быть может, перстью поросли сырой --
     И ни родной души на километры --
     Овыть исход из жизни молодой.
     Я ж ощущаю знойно, зябкотело
     Все твое нежное, большое тело,

     Прекрасные конечности твои,
     Упругость мышц и крепость сухожилий.
     И что все ласки, все слезы мои,
     Когда ты их минуешь без усилий!
     Что за тебя с судьбой мои бои,
     Когда ты в вышних в белизне воскрылий --
     Я же в долинах скорби подлежу --
     Что мертвому тебе принадлежу.

     Будет искать и не найдет покоя
     Измученная тусклая душа
     С ее тлетворной боязной тоскою --
     И как была юна, и как свежа --
     И ты, один ты знал ее такою,
     Пока не поделила нас межа --
     Ее же не заступишь, как ни рыскай...
     Прощай, мой лучший, мой прекрасный близкий!

     * * *
     25 октября 1943
     Я говорила ей: Не умирай!
     Тебя проводит Павел на Ваганки --
     Не я! Не я! Не смей! Не забывай!
     Не хочешь ты избыть волшбу цыганки!
     Не знаю, помогло ль, но невзначай
     Она почти уж бренные останки
     Свои смахнула с одра и сейчас
     Забегала, морщинками лучась.

     Устала я от перенапряженья,
     Одна моя "молочная сестра"
     Бесчувственна и самоуваженья
     Исполнена до перелей нутра --
     Она как бы из дерева растенье,
     Или -- чурбан, иль -- манекен -- хитра
     Тяжелой хитростью куста мясного.
     "Что вам меня завить бы -- право слово!"

     Холодным мастером сапожных дел
     Я стала -- в проволоку шью подметки
     На туфле ношеной -- таков удел,
     И нам сапожники идут в подметки.
     Наш гардероб изрядно похудел,
     И кое-что в нем смазало подметки --
     В обмен на масло или молоко --
     И без вещей носильных нам легко!

     * * *
     5 ноября 1943
     Уж матушка совсем восстала с одра,
     Предерзостно становится за печь
     И, бегая трусцой на кухню бодро,
     Грозится шаньги к празднику испечь,
     А я промазываю стекла в ведро.
     Купили вин и ожидаем встреч.
     Без вас -- тоска на сердце, а не праздник,
     И даже самый праздник нам не в праздник.

     Соседи завалили коридор
     Весьма материальными дровами,
     А мы чего-то ждем -- зима на двор --
     А мы все ждем чего-то. Кто-то нами
     Займется? Батареи с коих пор
     Лежат у нас на кухне штабелями.
     Но вам-то пылко, вам-то не с руки
     Болеть, чем заняты тыловики.

     * * *
     10 ноября 194З
     Наш дорогой, наш миленький малыш! Ишь --
     Как только перешел ты Днепр-реку,
     Ты загордился и теперь не пишешь,
     А нам тоска подносит табачку,
     Когда не спрашивают, чем ты дышишь.
     А скука -- так, ей-богу, начеку,
     Не дремлет, да и мысли не зевают,
     Когда нас родственники забывают.

     Живем скучнее скучного, зато
     Соседам весело, а мы скучаем
     От этого еще сильней -- и то:
     Мы писем никаких не получаем --
     И это нам, конечно же, ничто,
     Но письма получать мы все же чаем.
     Мать верит в возвращенье сыновей.
     А это все. Что делать. Хоть убей.

     * * *
     14 ноября 1943
     Паршивое какое состоянье --
     Тоска, тоска, тоска. Покоя нет.
     Во всем нервозность. Хлопоты, стоянье --
     Все раздражает. В мыслях -- винегрет.
     Что ни начну -- напрасное старанье.
     И нет душе моей покоя, нет.
     Что как задумаю -- все выйдет худо.
     Все люди надоели. И не чудо.

     Война все продолжается. Давно
     Не получаю писем ни от Саши,
     Ни от Павлуши. Братья мне равно
     Тот и другой. Где-то они, все наши?
     Увидеть их мне больше не дано.
     И я одна... одна... одна -- при чаше.
     Кругом чужие. Ненависть. Грызня.
     Собаки. Душно. Душит все меня.

     Я, как в осаде, в собственной квартире.
     Соседи ходят, шепчутся и... ждут!
     Как при аресте мужа! Как четыре
     Года назад! Таятся! И прядут
     Паучью шерсть и, сети растопыря,
     Подкопы всюду под меня ведут.
     И сплетни, сплетни -- с каждым днем все гаже --
     Меня пятнают. Ты, Ирина, в саже!

     * * *
     18 ноября 1943
     Павлуша! Как ты на руку нескор!
     Все медлишь отвечать, томишь молчаньем!
     Прошло немало времени с тех пор,
     Когда ты нас обрадовал посланьем --
     А мы все с ящика не сводим взор --
     Все ждем. Все ждем. Что делать с обещаньем
     Писать, пусть даже занят, пару слов,?
     "Ужасно занят" -- или: "Жив. Здоров".

     Но этих-то двух слов и нет. Их нету!
     И беспрестанно в пустоту трубя,
     И чувствуем, и знаем мы, что это,
     Должно быть, не зависит от тебя.
     Но хочется двух слов, а без ответа
     Хоть в двух словах -- нам будет жаль себя.
     Поэтому надеемся и снова
     Расчитываем на письмо в два слова.

     Твоей сестре кухмейстером служить
     Теперь приходится (впервые!), ибо
     Стараюсь родной маме услужить,
     И, заради кухарского пошиба,
     Я начала эпитеты сносить
     Что "некрасивая" я и что "рыба".
     Но больше обвинений никаких
     Не слышу от соседушек моих.

     * * *
     29 ноября 1942
     От братьев писем нет. Ужель убиты?
     Нет никого в живых. Одна! Одна!
     Нет больше Ники. Нет -- и хоть кричи ты!
     Смотрю его портрет. Волос волна,
     Открытый нежный взгляд. О, не молчи ты!
     Он жив! Он жив! Я снова им полна.
     Павлушу жаль безумно. Не хотелось
     Ему... но, видимо, пришлось... так делось.

     Писал тогда же, что уходит в бой,
     Добавив, что "гадалки врут, должно быть".
     Несчастные, не можем быть собой --
     И нас толкают, как слепых, чтоб гробыть.
     Нутро твое кричит наперебой,
     Но ты насилуешь себя -- що робыть?
     Нет личности -- остался имярек
     И раб условий, а не человек.

     Спать нераздетым. Жить в земле под прахом
     И наблюдать страданья, кровь и смерть
     С гадливым ужасом и смертным страхом.
     Не мочь в земной траве себя простерть
     И кольчатым червям и хрупким птахам
     Завидовать мучительно. Не твердь
     Небесную, не глаз сиянье видеть,
     А ненависть одну и ненавидеть.

     * * *
     9 декабря 1943
     Павлуша, милый! Что же ты молчишь?
     Какой же ты, наш мальчик, терпеливый!
     А мы внимаем всякой ночью тишь,
     Глаз не смыкая в муке боязливой,
     Не спим, все думаем -- как ты гостишь,
     Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый!
     Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать.
     Сестра Ирина. И старушка мать.

     * * *
     12 декабря 1943
     Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе.
     Жизнь серая. Ни в чем просвета нет.
     Ужели Ника не придет -- ни вскоре,
     Ни вкоротке. Ни через сколько лет.
     Не будет никогда. На зимнем море,
     На Севере, в лесу -- в шинель одет --
     Лежит. Над ним насыпана могила.
     В ней все, чем я жила, что я любила.

     Никто его очей не закрывал,
     Не целовал последним целованьем
     Его уста. Вдали от всех! Он знал!
     Проклятие мое впивал сознаньем.
     Я говорила: Ты, что растоптал
     Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем.
     Попросишь помощи -- но не спасут,
     И будешь звать в тоске -- и не придут.

     И не пришли и не спасли. Зарыли.
     Где Саша? Где Павлуша? Умерли.
     Их разнесло на части. Разве были?
     Нет. Не были. Не жили. Не могли.
     Страдали, да. И зло переносили.
     А жизни не было. Теперь в земли.
     Там осознали истину простую.
     Я не желаю знать! Я протестую!

     Хочу, чтоб были живы! Я хочу,
     Чтобы они вернулись! Чтоб их лица
     Я видела веселыми. Кричу:
     Ужели я одна из них жилица!
     Ужели из Жидковых повлачу
     Одна существованье! Нет! Не длиться
     Ему! Не теплиться! Не снесть все зло --
     Моих родных на части разнесло.


     Мы не живем -- мы только длим сознанье,
     На ящик смотрим с жалобой мольбы,
     В нем -- пустота, без грамма основанья.
     Не верим ей! Мы, жалкие рабы
     Привычки, спорим, мы ведем дознанье,
     О пустоту раскалываем лбы!
     Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока.
     Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко.

     Кому исплачу сердце я свое,
     Кто мне вернет утраченное с ними.
     Сгибло, потеряно счастье мое --
     Мы пели с ним когда-то молодыми,
     Счастливыми. И счастье все мое
     В нем было. Я его любила. С ним и
     Ушла за реки в дальние края
     Любовь моя и молодость моя.

     * * *
     16 декабря 1943
     Лежу больная гриппом. В доме хаос,
     И так же вывернуто все в душе.
     Мое письмо два месяца шаталось,
     Вернулось с записью в карандаше --
     Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось.
     Ну так и есть -- знакомое клише,
     И почерк, точно детский, кругл и честен --
     "Адресат выбыл. Адрес не известен".

     Куда мог выбыть человек в бою?
     Все ясно, если он еще, к тому же,
     Два месяца не пишет. Узнаю
     Мою судьбу! Как по убитом муже!
     Но кто-то жив остался там в строю
     Чтоб написать родным возможно уже,
     Как именно он выбыл. Странный полк!
     Нет человека нас навесть на толк.

     Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове!
     "Врут все гадания ворожеих" --
     Тебя мне никогда не видеть внове,
     Я чувствую -- тебя уж нет в живых.
     Одна, одна. Без близких мне по крови.
     Мой муж убит. И братьев нет моих.
     А рядом мать с душою полной веры
     И гордости -- ведь "дети-инженеры"!

     * * *

     17 декабря 1943
     Какой тяжелый год переживать
     Приходится семье. Семья? Но где же.
     Семьи осталось только я да мать.
     Павлуша в октябре погиб. В Днепре же,
     На части разлетелся. Труп лежать
     Остался. На войне -- как на войне же.
     Любовь, страданья, знания, тоска --
     Всосались в одурь белого песка.

     Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен".
     Да нет, известен. Вечность и земля.
     Убили. То есть миг настал. Торжестен
     Для убиваемого, лестен для
     Начальства и родных. Весьма уместен,
     Необходим. Для тех, кто румпеля
     Пасет и кто, как "дети-инженеры",
     Сидит на веслах по бортам галеры.

     "Ирина, не хочу я умирать".
     Но умереть велят. Отдай игрушку.
     И нет суда виновных покарать.
     Да их и не к чему вязать на пушку,
     Раз человека не переиграть.
     Списался с корабля. Ушел в усушку.
     И словно так сложилося само --
     Назад приходит за письмом письмо.

     И Родина моя -- большая лодка,
     Плывущая от раннего толчка
     В зыбях и снах морского околотка
     С гребцами, выдохшимись с волочка,
     Идет не валко и не споро -- ходко.
     Гребцы гребут, вздымаемы с ничка
     Тяжелым дышлом весел, сон их цепок,
     Как чистое позвякиванье цепок.

     Их сон певуч. Во сне они поют
     О жизни сытой. О любви победной.
     Но тоны их соврать им не дают.
     И радостные всхлипы песни бедной
     Смокают, отмолкают, отстают,
     Слиясь в воде с луною захребетной,
     Якшаясь с ней под перебор лопат,
     Уключин скрип и дыхов перепад.