поет мои псалмы:
     Ты мне соловушка середь зимы,
     Ужели он меня изнесоблюдет?
     Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит:
     Там та же ясность, та, что паче тьмы,
     И дозревают в музыке умы,
     И мысленно слюна банкноты слюдит.
     Или вот этот: зрак его безост,
     Такой, должно быть, на погосте гост...
     Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей,
     Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей!
     Лучом звезды на жесткий их помост...
     Да я и не хватаю с неба звезд...

     Когда я не хватаю с неба звезд,
     Их Тетушка мне на подносе сносит...
     -- Зачем Антошу публика не сносит? --
     Промолвит, подворачивая тост.
     -- Оно конечно, он не больно прост,
     К тому же нынче он слегка гундосит.
     И по каким дворам опять их носит? --
     Лицо ее опрятно, без борозд,
     Гладенько, чистенько, глаза -- как небо.
     -- Он удивителен, мой шелохвост,
     Все кубок норовит пролить, как Геба...
     Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба:
     Она в глубинах моря алконост,
     Да из нее ведь песня бьет взахлест!

     Да из нее и песня бьет взахлест,
     И часто: Стеша, спой на сон грядущий!
     Она и грянет: Ты, поток ревущий,
     Зачем возносишь шепоток до звезд?
     Там, в небесах, ужель взойду на мост?
     Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей,
     Но душит сердце этот мрак всесущий, --
     Нет, видно, домом станет мне погост,
     И стану я березкой у погоста... --
     И рада Тетушка: все мило, просто,
     Мотив слезами сердце источил.
     -- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! --
     Кто дал такую силу бедной твари
     И кто тебя измыслил, источил...

     ТУТ ВСЕ.
     ИЛИ
     совсем уже засыпая:
     Кто выдумал тебя? Кто источил?
     Ужели песней ты мне душу вынешь?
     Тому и обречен, куда ни кинешь...
     И кто тебя лечил -- не долечил?
     Но не с небес ли голос заскворчил?
     Да уж того, что суждено, не минешь.
     Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь!
     Чтоб так себя на всех я ополчил.
     Опять же разберемся -- кто нас судит?
     Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост.
     Эредией он вовсе уж не будет.
     Да и вообще -- куда же смотрят люди-т:
     Ну, пусть я не хватаю с неба звезд --
     Да из нее ведь песня бьет, взахлест!





        ЧУМА
     Чума на оба ваши дома!
     ШЕКСПИР

     Сезон был мертв, и то -- не странно ль это?
     Палили мы и немцы по нему
     Столь тщательно, что вот -- убили лето.
     Билл на обоих призывал чуму,
     Отец его оставил без ответа, --
     Нам это безразлично -- почему:
     В окопе хлопнуло и смрадец вышел.
     Что говорил Шекспир -- отец не слышал.

     В болоте мы утюжили хвощи,
     Три танка вперлись в ил, туда, где грязно,
     И выйти им слабо, сиди -- свищи!
     Кому тащить -- Жидкову, дело ясно.
     Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! --
     С ним спорить, сами знаете, напрасно.
     К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец!
     -- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, --

     А только кто загнал -- тот сам и вынет! --
     -- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! --
     -- А как как пушку грязью подзаклинит? --
     -- Дурак, тащить же танк не носом, как? --
     Однако, чувствуя, что танк загинет,
     Помедли -- и не вызволишь никак --
     И все, что делается, сикся-накся, --
     Отец вдруг разупрямился и впрягся.

     И тут же был представлен ко звезде,
     Как выколупавший из грязи И-Сы.
     Но ротный не спускал ему нигде:
     Увы, и на войне свои кулисы!
     И вот уж точно было быть беде.
     Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы,
     Когда немецкий нас накрыл огонь,
     То ротный по отцу открыл огонь.

     Отец, естественно, слегка опешил,
     Но удивляться до смерти не стал;
     Во-первых, враг из миномета вешал,
     И в воздухе вовсю гудел металл, --
     А во-вторых, сообразив, что не жил
     Еще как следует и что питал
     К нему презренье враг, а не начальник, --
     Начальнику он раскрошил хлебальник.

     И тут же подведен был под расстрел
     Военно-полевым судом без следствия.
     Отец в том истины не усмотрел.
     Он думал: Ничего себе, последствия!
     Я, говорит, тонул и я горел,
     А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие!
     Подумайте! -- просил их тугодум.
     Его сатрапам было не до дум.

     Они его решили ухайдокать,
     На гибель обрекая целый мир.
     Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь
     Сороки, псы и розы, и Шекспир!
     И, верно, все б мы доставали локоть
     И первым -- батальонный командир.
     Но, появившись вовремя, последний
     Изрядно подшутил над их обедней.

     И в ротные беднягу произвел
     И выгнал всех, кто только вздумал вякать.
     А ночью вдруг мертвец к отцу пришел:
     Кость битая, расстроенная мякоть.
     Отец совсем в уныние пришел,
     И было от чего: стал дождик плакать,
     И, слякотью дороги развезя,
     Ухабами испещрилась стезя.

     Но рота ходко шла, как будто глиссер,
     И словно подозрительный эфир --
     Над ней висел усмешек мелкий бисер,
     Чудесный смех отца -- всех чувствий пир,
     И что с того, что день в такой хляби сер, --
     С ним шли и псы, и розы, и Шекспир!
     И сзади, как все мертвые, не потный,
     За ними бодро увивался ротный.

     Заметьте -- тяжких мыслей никаких
     Не знал и не терпел отец чем дальше, --
     Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих --
     И уж конечно -- стих, лишенный фальши, --
     Как поцелуй... пусть "ароматы их
     Соткали им из..." как? -- не помню дальше!
     Не помню... или стойте... вспомню щас...
     Но лишь с Жидковым-старшим распрощась!

     Где ты, душа, исполненная солнца?
     Где воздух горечью и кровью смят, --
     Ты не смогла исчезнуть, расколоться,
     Но превратилась в воздух, в аромат.
     Ты бродишь карпом в холоде колодца,
     И ведра полные тебе гремят.
     Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным
     Я обрету твой дух на дне стаканном!

     Исполненная жизни смерть -- не смерть, --
     Глубь бархатная, шелковая высь ли, --
     Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь.
     Отец веселый, погруженный в мысли.
     Сияет облачная коловерть,
     Сверкающие купы к нам нависли, --
     И умный пес, бесшумный, точно тишь, --
     В зубах приносит умершую мышь...

        В ЭВАКУАЦИИ

     Читатель, хорошо быть молодым!
     И мчаться в ночь к огням далеких станций,
     Забыв отечества приятный дым,
     Отбыть для Индонезий либо Франций, --
     Вообще испутешествоваться вдым.
     Читатель, посещал ли ты инстанций? --
     Там спуталась со сном и бредом явь:
     Одежду и надежду там оставь!

     Зато -- не лучше ли без происшествий
     Губительных чувствительной душе
     Стать пассажиром дальних путешествий,
     Лишь чуть означенных в карандаше,
     Не подвергаясь риску сумасшествий,
     Носильщиков свирепому туше,
     Загнившим нравам, воровским таможням, --
     Без тесноты и в поезде порожнем. --

     Без справок отправляться в никуда,
     Взяв лишь словарь для справок и фломастер, --
     И хоть у нас дороги никуда, --
     Езжать в Саратов там или Ланкастер,
     На Галапагос, Мартинику! Да!
     Пока еще хоть так вполне по нас дер.
     Покудова какой-нибудь журнал
     Нас не прибрал и нас не окарнал.

     Приятно съездить хоть в карман за словом,
     А съездить по водам иль по мордам?
     Слывешь тут доброхотом и злословом
     И вечно на худом счету у дам,
     И как ни прикрываешься Жидковым, --
     Все те же речи: не хочу, не дам!
     Попробуйте у Любы иль у Милы! --
     И дамы и унылы мне, и милы.

     Жидков, однако ж, вовсе не таков:
     Он, ласками и розами задушен,
     Бежал от роз и ласк для пустяков,
     В глаза любимых дев смотрел бездушен,
     Безмолвен, беспричинен, бестолков,
     Невинностью и музыкой усушен,
     Укушен музами, взбешен молвой,
     К луне восплескивая низкий вой.

     И все же мне пора вам дать наглядный
     Его куррикулум: родился в год
     Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный,
     В семье, лишенной льгот, но не забот,
     Ребенок нежный, милый, ненаглядный, --
     Исчадье он родительских суббот
     И, словно агнец, незлобив и кроток, --
     Отрада матери, отца и теток.

     Так дожил он без цели, без трудов, --
     Воспользуемся кирпичом Поэта, --
     Без малого до четырех годов,
     Когда ж четвертое настало лето, --
     Его отец, прекрасен и бедов,
     Бежал на фронт, отринутый на это
     От канцелярских дел и чайных роз, --
     И далее сам по себе он рос.

     Мать из Москвы свезла его на Волгу,
     На родину свою: в Саратов, в глушь,
     Где писем от отца ждала подолгу,
     Лечила детский насморк и коклюш,
     Похоронив родителей по долгу --
     Умерших с голоду прекрасных душ --
     И дочь, окоченевшую в роддоме, --
     Всецело отдалась заботам в доме.

     Ее общительный, веселый нрав
     Бил, словно ключ, по заднице Антона,
     Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав,
     Снижая строгий штиль на четверть тона, --
     Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф,
     Мы с ним не будем соблюдать бонтона, --
     Итак, она его всегда драла,
     Восстав с постели, встав из-за стола, --


     Свирепо выговаривая сыну,
     Сменяла воркотню на дивий рык, --
     За то что в бане слабо тер ей спину,
     За то что он малец, а не мужик,
     Но бабы в мойке видят в нем мужчину,
     От коего их норов не отвык, --
     И вот пока душа ее томилась,
     На парня шайками лилась немилость.

     Он отвечал ей тем же до конца,
     Хотя, конечно, с матерью не дрался, --
     Он терпеливо поджидал отца,
     Чтоб тот пришел с войны и разобрался.
     Была в нем внешне легкая ленца,
     С которой нерв упорства уживался,
     И сладкие плоды он обещал,
     Но ничего, признаться, не прощал!

     Читатель! Что отшельник -- что ребенок!
     Их ничего не стоит оскорбить, --
     Так ключ глубокий прихотлив и звонок, --
     А бросишь камешек -- уж не добыть!
     Так коли хватит у тебя силенок --
     Их не обидь: уж лучше их убить, --
     Ни тот, ни этот подлость не отплатит, --
     Так Ницше говорит, об этом хватит.

     Но мать чудесно исправляла долг, --
     Нисколько не стараясь отличиться,
     Презрев мужской и злой, и льстивый толк,
     Она была среди волков волчица,
     К которой в кратком сне приходит волк,
     И сладко ноет вслед того ключица, --
     В ней, думаю, при мимике живой --
     В душе стоял утробный, подлый вой.

     Сотрудники отца все были в сборе --
     Никто из них не побежал на фронт, --
     И, верховодя мужественно в своре,
     Делили меж себя пайковый фонд.
     Но мать была с самой собой в сговоре:
     Осматривая черный горизонт,
     Она на цель всходила без оплошки
     И уходила лишь с мешком картошки.

     Зимой свозили книги на базар --
     И там раскладывали на газете, --
     От конских морд шел нестерпимый пар,
     И томы в коже, в золоте, в глазете
     К себе влекли и немцев и татар, --
     И покупали их держать в клозете,
     А бабы русские и мужики --
     Катать в них колоба и пирожки.

     К весне все образовывалось, вроде,
     И, кое-как лопату заскоблив,
     Мать начинала рыться в огороде,
     А сын таскать ей воду на полив.
     При восседавшем на скамьях народе,
     Он был нетерпелив и тороплив,
     И, чтоб таскал он лучше, не плошее,
     Давала мать ему раза по шее.

     Зимой и похоронка подошла --
     Совсем простая серая бумажка.
     Мать в канительных стонах изошла
     И прямо рухнула на снег, бедняжка.
     Ну а когда совсем в себя пришла,
     В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка!
     -- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак!
     И сыну моему ты первый враг! --

     Но слово враг ей показалось слабым,
     А дураком он не был, этот враль, --
     Рука не мужа, впрочем, а начштабом, --
     Но как проверить -- этакая даль!
     Она же вслух: Ты это как? По бабам?
     Так мой тебе поднадоел сераль?
     Не рано ли теперь тебе постыла? --
     И тут же села за "письмо из тыла".

     Любезный Пашинек! Такую мать!
     Я стало быть прочла твою депешу --
     Как мне ее тепереч понимать?
     Ты полагал, что от нее опешу,
     Плечами, может, буду пожимать?
     Слезьми зальюсь и голову повешу?
     Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!
     Ты, сластенька, меня слегка дивишь!

     Во-первых, как могу тому я верить,
     Чтобы тебя штыком прикончил фриц,
     Когда при автомате ты теперь ить
     И можешь их сшибать, не видя лиц --
     Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить
     И нас менять на баб и на девиц,
     Которые в окопах, чать, в избытке
     И только зырют обобрать до нитки!

     А мы-то думаем: отец в бою,
     Куда его послал товарищ Сталин!
     Тебе бы совесть поиметь свою, --
     Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,
     Что ж -- волен, сыт, идешь по острию --
     Уж как доволен ты и достохвален!
     Он шутки шутит, слушайте его!
     А мне в тылу, сиротке, каково!

     Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну --
     Не фритцевой, а дамскою рукой.
     Дойду по первопутку я до Дону,
     А там и до Днепра подать рукой.
     Тебе я шею-то намну казенну!
     Блядям... косма пообдеру... какой!
     Беги вперед, не простудися только.
     Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.

     Я размышлял: уж здорова же мать
     Иметь в руках меня, отца, скотину!
     Папашу только матери держать!
     Ведь в самом деле выйдет на путину,
     Ее "катюшами" не испужать,
     От ней в окопе не найти притину.
     Она не "тигр", она не "фауст-патрон" --
     По морде бьет, забывши про пардон!

     Меня под утро пробуждает грохот.
     -- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! --
     И переливчатый отцовский хохот:
     Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! --
     -- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?
     Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! --
     -- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! --
     И жалобный обвал посудной горки.

     Тут я не выдержал и вылез к ним,
     В себе боясь, что мать его угробит,
     Поскольку дух отца легко раним.
     Стою и вижу, что сервант весь побит,
     Отец же, хоть испуган -- невредим,
     Лишь портупею сильный смех колдобит.
     И мать, ах мать! Невинная душа!
     На нем висит без слов и не дыша!

     Ее он держит навесу умело,
     Как будто вправду Божий дар какой,
     Прекрасное все без покровов тело
     За ягодицу прихватив рукой.
     Она смеясь стыдливо, оголтело
     Мне тычет в дверь лилейною рукой.
     Пробормотав, что шум какой-то слышал,
     Я засопел и мрачно в двери вышел.

        296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ

     Себя винила, ныне извиняю,
     Всегда оправдан -- днесь ты виноват:
     Зачем ушел в небытие, солдат,
     От ласк моих и щей, и нагоняю?
     Смерть нагоняет, я ли нагоняю?
     Бежал ты от работ иль от ребят?
     Что ж, лучше там, где надолбы долбят?
     Иль я тоску сердешну нагоняю?
     Да был бы ты любовнее с любой,
     Которая тебе до гроба люба?
     И кто она, разлучница, голуба?
     Ты называл ее своей судьбой...
     Я, может, плоскогруда, синегуба?
     О нет, упоена, горжусь собой!

     Да, я упоена, горжусь собой,
     Затем что я существенно прекрасна,
     И оставлять меня одну -- напрасно
     Заради той, курносой и рябой.
     А если непременно нужен бой,
     То я уж, кажется, на то согласна,
     Чтоб морду били бы тебе согласно
     У Нилихи за заднею избой.
     Чтоб ты лежал оглохший и немой,
     Опухший ртом с ужасным словом "надо",
     Чтоб мне примачивать тя сулемой.
     Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,
     Ведь ты един и жаль мне, и услада,
     И горечь ран, и плен почетный мой!

     Ведь горечь ран и плен почетный мой
     Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,
     И оттого ты мной на кошт зачислен,
     И знают бабы все вокруг -- ты мой!
     Но плен ты сделал для меня тюрьмой,
     А был он просто горницей замыслен,
     И срок твоих отсутствий стал бесчислен,
     А щас совсем не явишься домой, --
     В чем ныне горько я тебе пеняю,
     Не дуясь, что осталась на бобах:
     Я бабью глупость всю искореняю.
     Сижу, как Зевс при громах, при гробах,
     Когда уж все, что было в погребах,
     Снесла и ни на что не променяю.

     Снесла и ни на что не променяю
     К тебе любовь мою и боль мою,
     И хоть я от людей других таю,
     Но от тебя я их не применяю.
     Я, словно заяц по весне, линяю,
     Что осенью вода, все лью и лью.
     Почто ты пробудил печаль мою --
     Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.
     В избе все неполадки устраняю
     Иль за скотиной тощею хожу,
     Чего-то все стенаю и тужу.
     Завечерею или ободняю,
     В том, что вечор тебя не нахожу,
     Судьбам ревнивым горько я пеняю.

     Судьбам ревнивым горько я пеняю:
     Зачем изыздевалися сполна?
     Хоть я теперь партейна и умна,
     Все перед образом главу склоняю.
     Я с Богом вечну тяжбу выясняю,
     Хоть я ячейке духом предана,
     Я чай зачать иль воскресить она
     Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!
     И стала я язычницей прямой,
     И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,
     В которых тоже верю самоуком, --
     Зачем уж не вернут тебя домой?
     Зачем меня ведут ходить по мукам?
     Зачем силок порвали ясный мой?

     Зачем силок порвали ясный мой,
     Сплетенный из твоих сокольих взоров,
     Моих восторгов и моих укоров
     И снега летом, и дождя зимой?
     Но и над Летой, и над Колымой
     Я отлечу зигзицей от дозоров
     И буду кликать с елок и угоров:
     Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!
     Я выйду к речке девкою простой,
     Рукав мой вдовий омочу в Каяле...
     Зачем тебе срока не припаяли
     В год тридцать пятый или же шестой?
     Зачем меня безлюбьем окаяли?
     Сломали острие стрелы златой?
     Сломали острие стрелы златой
     Мальчонка неразумного Эрота,
     Что, как острога, жуткая острота --
     Томила сердце сладкой немотой.
     Теперь, кажись, подрылась под плитой
     С умильной кротостью не бабы -- крота,
     Чтоб ночью уволочь тебя в ворота --
     Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!
     Что страстию души не проясняю,
     Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,
     А смерть в ее правах не утесняю.
     И только на любовь слегка дивлюсь:
     Ее напитком уж не отравлюсь --
     Ей гибель сладкую в вину вменяю.

     Ей гибель сладкую в вину вменяю,
     А жизни горькой иск вчиню ль тебе? --
     Что ж, благодарна я моей судьбе,
     Ее хвалами не обременяю
     И все ж на лучшую не обменяю:
     Подумай-ка, жить вечно при тебе
     И сварничать, по нашей худобе,
     Характер портить нашему слюняю.
     Чтоб с горечью глядел ты, как легли
     На лоб мой преждевременные складки,
     А чернь волос взыграла в прядках в прятки,
     Как стройный стан склоняется к земли,
     Как блекнут очи сладостной солдатки...
     Да я горда, затем что хоть влекли!

     И я горда, затем что, хоть влекли
     К себе меня мечты такого рода,
     Себя я зачеркнула для народа,
     Послав тебя на смерть на край земли.
     Там пули милосердые нашли
     Того, кто был мне тополем у брода,
     Кто знал един лишь тайну приворота,
     И захлебнули, что червя, в пыли.
     Лежи и радуйся теперь: свобода!
     Нет маяты для сердца и для нерв,
     Ни окрика начальств, ни визга стерв.
     Ты сомневался в благости исхода?
     Восхитила б скорее та ж метода
     К нему меня в лета его. Свобода...

     К себе меня в лета его свобода
     Влекла. Как часто, сидючи вдвоем,
     Смотрели мы в кристальный водоем
     Под этим самым топольком у брода.
     Я не был