-- см. ранее ("Нет ничего скучней...").
     Сели -- то же, что сили -- см. выше ("Смятенной, восхищенною").
     Etc. -- et cetera -- и так далее...

     Комментарий к Предисловию

     Харибда -- морское чудовище в "Одиссее" Гомера -- являла собой сплошную
пасть, поглощавшую морскую воду (и корабли вместе с нею).
     Протей  --  низшее  божество  у  Греков, склонное  часто  и  радикально
изменять собственную внешность.
     Алкивиадоград,  Платоновполис,   Критийбург  --  вымышленные   названия
несуществующих   городов   --  подробнее  см.  в  Комментарии  к   "Жидкову"
("Аристофан").
     Инвенция  -- лат.  изобретение  --  вид распространенного  музыкального
сочинения, изобретение Иоганна Себастиана Баха.
     Стогны -- церк.-слав. площади, а также и улицы в городе.

     Комментарий к Приложению 1

     Und  so lang...  -- четверостишие  Гете для  эпиграфа взято из сборника
"Западно-Восточный  Диван" (книга Певца),  стихотворение  называется  Selige
Sehnsucht (Священная страсть). Перевод на русский язык -- А. А. Бердникова.
     ...кипу  листочков...  --  роман  первоначально ходил  по рукам в  виде
машинописи.
     Диатриба -- греч. отповедь.
     Эмпиреи -- небо, страна блаженных.
     Маммона -- то же и мамона -- боготворимая выгода, деньги.
     Анабасис -- греч. поход, зд. марш-бросок, экскурс.
     Агапе -- Греки различали эрос (секс) и просто любовь; агапе -- духовная
любовь.
     Do ut des -- лат. даю, чтобы и ты мне дал.




        СПИСОК ОРИГИНАЛЬНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И ПЕРЕВОДОВ
     А. БЕРДНИКОВА

     Оригинальные работы
     1. Малые стихотворения (1955--1977)
     2. Поэмы (1965, 1975)
     3. Семь колодцев. Роман. (1971--1976)
     4.  Жидков,  или  О смысле  дивных роз,  киселе  и  переживаниях  одной
человеческой души. Роман. (1964--1978)
     5. Рем, или Все браки на небесах. Роман. (1979)
     6. Некий Муж, или Низложение Ренессанса. Роман. (1980)
     7. Городок Всегда. Роман. (1981)
     8. Поэма Цвета Танго. Роман. (1982)
     9. Записки доктора Иволгина. Роман. (1984)
     10. Блеск и нищета 60-х. Роман. (1985)
     11. Двадцатый век: фуги и шлягеры. Роман. (1988--1991).
     12. Танец Пчелы, или Здешние Вечера. Роман. (1993)
     13. Книга Подношений. Роман. (1993--1995)
     14. Евгений. Роман. (1996, 1999)

        Переводы
     1. Поль Верлен. "Галантные празднества". (1965, 1982, 1997)
     2. Поль Верлен. Переводы из различных книг ("Песни без слов",
     "Посвящения" и др.). (1973)
     3. Т. Тассо. Перевод фрагмента поэмы "Освобожденный Иерусалим". (1974)
     4. А. Рембо. Перевод четырех стихотворений. (1973).
     5. Ф. Петрарка "Канцоньере", "Триумфы" (1985--1987, 1999)
     6. В. Шекспир "Сонеты". (1997--1998)










        Приложение 1
     Und so lang du es nicht hast,
     Dieses: Stirb und werde!
     Bist du nur ein trueber Gast
     Auf der dunklen Erde.
     Goethe
     (И пока не умер ты
     И не стал ты боле, --
     Смутный гость ты средь тщеты
     Темной сей юдоли.
     Гете)

     Аминь, аминь, глаголю вамъ,
     аще зерно пшенично падъ
     на землю не оумретъ, то едино
     пребываетъ; аще же оумретъ,
     многъ плодъ сотворитъ.
     Ев. от Иоана, 12; 24.


     * * *
     Так  ли уж неправы  те, кто, взяв в руки  эту кипу  листочков с честным
поначалу  намерением   разгадать  авторские  резоны,  исподволь   теряют   к
написанному интерес, в глубине души признаваясь в неспособности, а под конец
(далеко  не дойдя до естественного окончания рукописи,  бросив  ее где-то на
середине)  и в нежелании нащупать  ускользающую твердь, захлебываются в этом
месиве неточных рифм,  реминисценций,  эрудиции и, изнемогая,  с облегчением
вступают  в  хор,  твердящий  --  с  радостным  сознанием  своей  правоты  и
неуязвимости  (как  автор  ни  старался  нарушить  душевное  равновесие)  --
"Ужас-с-с-но!"  Критиков охватывает упоительное  чувство солидарности людей,
прочно стоящих  на Итаке,  счастливо  избежавших разверзшихся  было  зыбей и
хлябей...
     И пусть простывают  Тетушкины  обеды, рвется к небу осатанелый дискант,
сквозь кровавые сопли взывающий: "Ав-ва Мария!", пусть собака  несет в зубах
серебристую  мышь,  а  Сталин   подходит  к   телефону   --   все  напрасно.
Роман-фельетон  обречен на  провал.  Автор  обязан  это  понять,  если хочет
остаться  поэтом.  Ему  не простят  ни  его  злобы, ни  мата,  ни крови,  ни
спермы...
     Его будут обвинять в  претенциозности, надутости, жестокости,  зависти,
похотливости, сентиментальности, косноязычии, многословии...
     Но почему это недружелюбие должно так уж мучительно терзать слух и душу
поэта? Не обрек ли он себя на это еще в тот момент,  когда (да  нет, раньше,
раньше!) из-под его пера  вылились строки о синевзором мальчугане, что  "...
окружающим поган уже затем, что в них чегой-то  будит, когда их к делу нудит
чистоган..."? И пусть пафос этой диатрибы несправедлив -- ведь и вправду, не
всех же нудит именно "чистоган", иные и в эмпиреи воспаряют, -- но суть-то в
том, что  у  поэта с  публикой и не может  возникнуть диалога; осознав  свою
особенность, поэт  и не вправе рассчитывать  на  сочувствие тех, кого в душе
презирает. Нельзя одновременно служить Богу и маммоне...
     Не льстя  себя надеждой  устроить  брак столь неравной пары -- поэта  и
публики, я,  однако,  не  в  силах  противиться  соблазну  совершить дерзкий
анабасис в то прошлое, те тайники, в которых зародилась сила, влекущая поэта
в   "бистр  свирепых   грез".  Из  темной  глубины  истоков  --  детства  --
поднимаются, омывая душу  поэта, струи, что, соединившись, пресуществились в
плоть его Музы. Их -- так нам видится -- три...
     ...  Искони бе слово...  Но  "слово" это в родословной  Жидкова не было
Богом. Богом была Мать -- ее начало, ее темная, уходящая в бездну прапамяти,
сила, знающая только себя, свирепо  верящая  в свое право  самки. Вот откуда
влечение  поэта к  страшному,  женскому,  и  ненависть  к нему, и страсть, и
страх,  жажда  припасть  к "коленям" и  отвращение к немому, плотскому.  Вот
почему  поэт, косясь оком анахорета на "прелести", в ужасе  и тоске бежит от
них,  вот  почему  дамы ему и "унылы, и милы".  Фламандское буйство женского
начала,  жаждущего  завоевать,  покорить,  возобладать  --  над  судьбой  ли
злодейкой,  над  мужиком  ли,  унесенным  войной,  над сопротивлением  сына,
отчаянно (в  ущерб собственной  заднице) бегущего "уроков" пения... Насилие,
совершенное в детстве над душой Жидкова, имя  которому --  вызов Женщины  --
навеки перебило ему дыхание, смяло волю и изуродовало желания.
     И как противовес этой бездуховной силе у колыбели Жидкова встает  Отец,
чья  суть --  не  от  мира  сего.  Веселый, ласковый,  покладистый, ранимый,
рассыпающий  "бисерный   смех".   Свет,  не  рассеивающий  тьмы,  брезжущий,
манящий...  Он наполнил трещины раздавленной души тихой, нездешней  музыкой,
вложил в персты рожок, погнал в  неведомое,  прочь от тверди, обрек Сына  на
вечный Исход -- залог высокого беспокойства.
     Но,  оплетая эти  две струи, два  рукава судьбы, венчая их сретенье  --
поднимается  третье  начало. Это  -- Тетушка. Примиряя Мать --  бессловесную
плоть,  хаос органического прабытия -- и Отца -- ищущий ум,  слово, Логос --
дух  святой   (Тетушка!)  рождает  любовь.  Любовь  --  не  притязающую,  не
обладающую,  не античный  "эрос", а  животворящую,  благостную, христианскую
"агапе". В  этом -- Тетушкином -- начале воплощена  доброта, очищенная и  от
женского,  страшного, и от слабости Отца. Доброта  эта превозмогает уставный
мир, противопоставив ему свой, неказенный --  "и сладкая... купает  в ванне,
на завуча с училкой  наплевав". Это мир  не закона,  а  благодати.  Мир,  не
призывающий к  ответу, а  бескорыстно дарующий --  "... с вами мне бесцельно
хорошо..."
     И  обласканный этой  "бесцельной"  любовью,  поэт  отрешается от  мира,
живущего по принциду "do ut des", от мира "где ходят в главки, где радуются,
любят  лишь  на зло",  противопоставляет  себя  ему,  взяв  в союзники воду,
воздух, бегущие наперегонки звуки, людей, смотрящих друг  на друга взглядом,
говорящим  о  младенческой  доверчивости,  уязвимости  и бессмертии,  хорал,
вьющийся вокруг "хозяиньки" домашним фокстерьером, простые, как пение  ветра
в листве, мелодии, свитые в неуловимую связь перекликаний...
     И тогда рождаются строки,  перестающие быть стихами, трудно уловимые на
слух,  в  которые  нужно  напряженно  вчитываться, преодолевая сопротивление
материала, "штудировать", если угодно...
     Людям,  не  научившимся  слушать  "высокую" музыку,  она представляется
шумом...  Людям с необученной душой... Но  тут  я  останавливаю разошедшуюся
руку, чуть было не сотворившую панегирик поэту, оборачивающийся пасквилем на
инакомыслящих.  Грешно  огулом подозревать аудиторию  поэта  в бездуховности
(Бог  простит  им их  бездушие к  нему!). Скажем  осторожнее --  нешаблонное
богатство  языка, инструментовки, многоголосия  этого "монолога"  ошеломляет
тех, кто привык  "жить спокойно",  не замечая, что  стереотип  их восприятия
покоится  на уютном наборе штампов. Такие люди заранее, при одном взгляде на
рукопись, ощущают утомление,  не дав себе труда погрузиться в коловерть этой
пoлифонии, ощущая ее лишь как граничащую с графоманством инфляцию слова.
     И   все   же  --   гнетущее   чувство  не   оставляет  критика,   равно
беспристрастного и благожелательного (отнюдь не парадокс!). Смертный грех --
давать  поэту  рекомендации.  И  все  же  --  отнюдь  не  движимый  желанием
установить "гармонию сфер" или "пожалеть" обиженного гордыней поэта читателя
-- я  не могу расстаться  с ощущением, что поэту трудно до конца выдерживать
раз взятый  "отрешенный", "злой" тон, что позиция анахорета не может быть (я
не  говорю --  искренней) правдивой, если разуметь  под этим  словом высокую
правду, рождаемую единением Поэзии и Жизни. И тут мне приходят на  ум слова,
сказанные неким Порфирием Петровичем  некоему Родиону Романовичу: "Отдайтесь
жизни прямо...  не рассуждая. Жизнь  вынесет... Вам  теперь  только  воздуху
надо, воздуху, воздуху!"

     А. Дранов
     Декабрь 1976 года


        Приложение 2

     ФРАГМЕНТ ПЕРЕДАчИ НА РАДИО "БИ-БИ-СИ":
     "ТЕТРАДЬ, НАЙДЕННАЯ В ВЕШНЯКАХ"
     (июль 1994 года)

     Действующие лица
     Лондон:
     Лидия Григорьева -- ведущая передачи, поэт;
     Равиль Бухараев -- поэт, литературный критик;
     Александр Воронихин -- архитектурный критик;
     Александр Кустарев -- литературный критик, писатель;
     Наталья Рубинштейн -- литературовед.
     Москва:
     Лев Аннинский -- литературный критик;
     Алла Марченко -- литературный критик;
     Алексей Бердников -- поэт.

     Лидия Григорьева. Алексей Бердников.  Это  имя стоит на десяти огромных
томах не  изданных никем произведений.  Они напечатаны на  ксероксе, любовно
переплетены, иногда -- в атлас и кожу, и оформлены рисунками  самого автора.
Тираж --  пять, реже десять экземпляров, то есть библиографическая редкость.
В  конце  70-х Борис Слуцкий,  обладавший в  ту пору  огромным  литературным
авторитетом, сказал на  одном  из  совещаний  молодых  писателей, что  готов
отказаться   от   публикаций   собственных   произведений,   чтобы   увидеть
напечатанными  хотя  бы главы  из  романа  Бердникова  "Жидков".  И  добавил
задумчиво:  "Кто знает,  может быть,  когда-нибудь скажут, что все мы жили в
эпоху Бердникова".  Миновала  и канула в небытие с тех  пор эпоха Евтушенко,
Бондарева  и  Чингиза Айтматова. Прошелестела эпоха гласности, открывшая нам
архипелаг   писателей-возвращенцев,   разно-ценных   и   разно-значимых.   А
Бердников, написавший после  "Жидкова"  еще семь романов-просодий, как он их
сам называет (в миру -- просто романы в стихах) так и не напечатан.  Почему?
На  этот  вопрос  в  нашей  передаче  пытаются ответить  писатели  Александр
Кустарев, Равиль Бухараев, литературовед  Наталья Рубинштейн,  архитектурный
критик Александр Воронихин,  а также московские критики Алла  Марченко и Лев
Аннинский. Ведет передачу Лидия Григорьева.
     А  для  начала  --  сам  автор с  затонувшего  литературного архипелага
Алексей  Бердников прочтет  раннюю,  начала 70-х  годов, поэму "Окно". Поэма
"Окно"  -- это  жестокий городской романс с трагической  развязкой. Сюжет ее
очень характерен для той эпохи. Интеллигент, безработный  и пьющий, живет на
содержании любимой женщины  -- официантки. Он и  стыдится  этого, и  обороть
себя не может, потому что гордыня -- первейший из человеческих грехов и мать
всех пороков. Кто из нас не видел таких полу-семей, полу-сожительств. Кто не
бывал в те годы в таких домах -- уютных и гибельных.
     Итак, поэма Алексея Бердникова "Окно". Читает автор.
     * * *
     Л.Г. Ради справедливости, следует сказать, что стихи Алексея Бердникова
все-таки  публиковались  в отечественных  журналах  и  за  рубежом.  Широкую
известность в узких литературных кругах ему принесли прежде всего рукописные
издания его стихотворных  романов и, что самое главное, чтения самим автором
новых написанных  глав  очередного романа,  во  тьме  времен, на  освещенных
московских кухнях. В Банном, например, переулке или где-нибудь в Вешняках.
     И стекалось  на эти кухни всякий  раз до десяти человек  и более, и они
несли весть далее.  Есть, мол,  такой уникальный поэт. Все  романы  пишет  в
сонетных венках. Да вот не печатают. Не привыкли, дескать,  к сонетам. Знают
его и  Слуцкий,  и  Самойлов, и Окуджава, и  Лев  Аннинский,  а  вот  помочь
напечатать не могут. Да и где столько бумаги  взять?  Уж очень  огромные эти
поэмы, романы. Как их назвать -- даже никто не знает.
     Лев  Аннинский и сейчас, через  столько лет после кухонного бума вокруг
Бердникова, охотно откликнулся на нашу просьбу поговорить об этом поэте.
     Лев Аннинский. "И в этой идиотской ясности Восходят,  ко всему бывалые,
Допущенной   ошибкой  гласности  Цветы,  быть  может,  запоздалые".  Алексей
Бердников -- шестидесятник уникальный:  просидевший  в  поэтическом подполье
все 60-70-80-е годы, ничего, кажется, так и не издавший ни в оттепельные, ни
в  застойные, ни  в перестроечные годы, пустивший  в  самиздат пару  любовно
переплетенных томов и только теперь, наконец-то, выходящий на свет Божий.
     Странная фигура. Странная  судьба. Не  знаю,  совпадет ли мое  мнение о
поэте с  тем, какое вынесет читатель, --  но с  самоощущением Бердникова оно
вряд ли совпадет.
     Л.Г. С самоощущением Бердникова, похоже,  вообще мало что совпадает. Но
речь все же  не столько о  нем и  его  отдельных стихотворениях, сколько  об
эпосе,  который он пытается создать. Что думает Лев Аннинский о стихотворных
романах Бердникова?
     Лев Аннинский.  В  них сильнее выражена драма: драма  духа,  загнавшего
себя  в подпол и  безостановочно перемалывающего  вокруг себя земную породу:
факты, быт, историю, литературу.
     Иногда кажется, что подземельное перемалывание само себе отдает отчет в
беспросветье. "И  я хочу такого, неведомо чего -- о чем нет никакого понятья
моего". Реминисценция из Зинаиды  Гиппиус  не случайна: у Бердникова скрытые
цитаты  на  каждом  шагу.  Это   установка:  жизнь   --  ощупь,  непрерывные
истолкования,  поток знаков,  мозаика сигналов, какофония символов, переклик
голосов. Если не  Пушкин (не Фет, Блок, Слуцкий,  Самойлов  и  т.д.), то все
равно чей-то "голос", голос "жителя", Пал Палыча.
     Реальность как  таковая  -- невместима; дух от  нее надрывается; отсюда
усталость формы: "прольят" вместо "пролетариата" и прочие  опущенные удила у
поэта,  технически  весьма изощренного.  Поэзия --  не  образ реальности,  а
оползень впечатлений, притаившихся в "щелях" и "складках" реальности. В этом
смысле Бердников -- постмодернист, чудесным образом вызревший в самых недрах
шестидесятничества.
     Абсурд принят как данность. "Там спуталась со сном и бредом явь". Жизнь
замкнута  в фантазиях, вытеснена фантазиями,  нереальна вне  фантастического
восполнения.  Жизни,  собственно  говоря,  как бы  и  нет  --  реально  лишь
непрерывное пересоздание,  перемалывание  ее  в  слова, в  знаки,  в  стихи.
Творчество  -- блуждание из ничего в  ничто. В этом смысле Бердников -- дитя
эпохи, попавшей в сети "второй природы"  и уже  отчаявшейся дождаться глотка
воздуха, просвета в природу первую. Первая -- слишком резка, слишком груба и
ясна для этих ко тьме притерпевшихся глаз.
     Л.Г. Даже не напечатанные, произведения Бердникова, распространяемые на
ксероксе,  оказали скрытое,  как подводное течение, влияние на  литературный
процесс. Породили подражателей, эпигонов. Многие  в те годы писали если не с
оглядкой на Бердникова, то с учетом его реального существования в литературе
последнего десятилетия. Почему же все-таки его не напечатали?
     Лев Аннинский.  Во-первых,  вы чувствуете, он  занимается  вождями  без
конца.  Это было совершенно непроходимо.  А сейчас, когда вождями занимаются
все -- это  уже не  очень существенно.  Он  не вписывался  ни в  андерграунд
по-настоящему  дерзкий,  ни  в  официоз,  естественно. Кроме того,  огромное
количество впечатлений, перемолотых им, -- они как-то не формировались ни во
что. Эти гигантские романы... Куда с ними можно было вписаться? Он и сидел в
подполье.
     Л.Г.  Но  как  все-таки  считает  столь  искушенный  в  хитросплетениях
литературной жизни критик, будут ли романы Бердникова печатать теперь?
     Лев Аннинский. Безусловно, будут. Я только не знаю, много ли  народу их
прочтет  --  они  слишком  огромны.  Опубликуются, конечно.  А поскольку  он
одаренный  человек, очень изощренный  человек, какие-то избранные  его стихи
безусловно найдут широкого читателя, я думаю. Тоже изощренного.
     Л.Г.  Изощренный  читатель,  однако, табунами  не ходит. Скорее  всего,
автор  писал  без  оглядки  на читателя,  поступая нехарактерно  для текущей
советской поэзии.  Его произведения  иногда  сродни архитектурным памятникам
времени,  и  я  спросила у критика  архитектуры Александра  Воронихина,  что
думает он об этих гигантских построениях Алексея Бердникова.
     Александр Воронихин. Качество стихов и произведений Бердникова, вообще,
безразлично  к тому, что  его  мало печатают и он мало  известен. Количество
написанного  Бердниковым  может  как  бы  быть  поводом  для  обвинения  или
подозрения его в графоманстве. И  это подозрение нельзя отбрасывать с порога
так же точно, как нельзя говорить о том, что это низкого качества поэзия.
     Другой  вопрос в  том,  что нельзя объяснить  замалчивание Бердникова и
какими-то цеховыми отношениями среди поэтов.  Ведь известно,  что многие его
очень высоко  ценят и ценили и неоднократно заявляли  о  том,  что  приложат
любые усилия для того, чтобы его опубликовать. Поэтому ссылка на то, что вот
если бы Бердников был опубликован,  то писатели бы потеряли хлеб, или поэзия
была бы задавлена или уничтожена,  по-моему, несостоятельны. Здесь возникает
тень  какого-то, якобы  существующего  заговора вокруг  Бердникова.  Но ведь
такого заговора на самом деле нет, и это все прекрасно понимают.
     Л.Г. Может быть, Бердникова современные критики и московский цех поэтов
считали просто блаженным? Этаким шаманом от поэзии?
     Александр Кустарев. Мне кажется, что у него очень сильный темперамент и
характер мага. Он,  собственно  говоря, когда  пишет  стихи  совершает некое
магическое действие. Я не знаю, -- наверное, считается, что вообще искусство
связано  с  магической  функцией  исторически,  в  целом. Бер