годков
     Возле окна, где с нами равноправный
     На постаменте высится Жидков.

     И Ермаков мне говорит: Жидков,
     Я бы хотел, чтоб вы мне без почтений
     Поведали круг ваших беглых чтений --
     Но только в лоб и без обиняков. --
     -- Мой круг, -- я морщу лоб, -- ну, он таков --
     Ну, прежде -- жизнь микробов и растений,
     Да проза всяческих хитросплетений...
     -- Какого вида? -- Да без ярлыков. --
     -- А все же? -- Видите ль, меня пороли
     В младенчестве за фальшь -- я в детстве пел.
     Писатель же фальшив всегда -- по роли.
     Тем более фальшив, чем преуспел
     Он боле в описаньи видов боли:
     Вся разница меж них в самоконтроле.

     Да я ведь преуспел в самоконтроле --
     Так я могу сказать вам, что фальшив
     Любой реалистический мотив,
     Любое зеркало, но фальшь и в Тролле.
     Тоска прыщавой девушки по дроле,
     А дроля трудовым потеньем жив,
     И все в среде, ей имя -- коллектив, --
     Вот реализма суть без бандероли.
     Таких писателей я б сократил
     В счет, скажем, производства камамбера...
     -- Неужли и Бальзака? -- И Флобера! --
     -- Но Чехова? -- И Горького! -- Хватил! --
     Тут он орал: Негодник! Черта с два те! --
     Так что во сне я вскакивал с кровати.

     -- А чем вы... дома... лежа на кровати? --
     Спросил он, думая меня задеть.
     -- Я "Детство" Горького мог проглядеть,
     Но не читать же вслух -- с какой же стати?
     Лет с четырех, как начал я читать и
     Задумывался, как мне время деть,
     Решил я к реалистам охладеть --
     И, право, не жалею об утрате.
     Зато Жюль Верн подводно-островной,
     Уэллс с его унылым Невидимкой,
     Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,
     Эдгар Алланыч с болью головной --
     Меня вознаграждают с лихоимкой
     Хотя бы только лишь листвой одной --

     Одной листвой, дрожащей под луной,
     За всяческие в жизни перепады.
     А удивительные эскапады
     В морях, на суше, в сфере надувной!
     Нет, где уж реалистам с их больной
     Холодной совестью до сей награды,
     С их кислым "чем богаты -- тем и рады",
     С общественным заказом за спиной! --
     -- Литературе, стало быть, земной
     И с социальной пользой сообразной,
     Великой и прекрасной, ибо разной,
     Вы предпочли неяcности иной,
     Неистинной, пускай благообразной,
     И потому, простите, но -- чумной! --

     В глазах его читал я: Вы -- чумной! --
     А он в моих прочесть мог изумленье,
     Непониманье, страх, затем -- томленье,
     Тотчас разгородивших нас стеной.
     Какое-то проклятье надо мной:
     И вечно их заботы проявленье
     Вдруг позовет меня на откровенье,
     А так нельзя! Ах, лучше б стороной!
     Ну где мне состязаться с ним в охвате
     Явлений письменности -- здесь он все.
     -- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,
     И вмиг с любой страницы по цитате --
     Ах, как наивно и ни то, ни се
     Звучала эта исповедь некстати

     Двунадесятилетнего дитяти!
     А я ведь взросл, я знаю, что бои
     Отнюдь не кончились и что мои
     Особенно жестоки в предикате.
     Ведь звезды, что теперь на небоскате,
     Еще вернутся на круги свои --
     Тогда "молчи, скрывайся и таи",
     Чтоб не нарушить буквы в шариате.
     И неудобно: мы в пансионате,
     Где выше, много выше всех заслуг
     С нами обходятся -- здесь тьма услуг,
     Не говоря уж о бильдаппарате --
     Так как же так мы стали бы здесь вдруг
     В нас замышлять, таиться, словно тати.

     Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
     Питать в себе холодную змею
     Нечестия и логики -- в струю
     С усопшим братом в пролетариате...
     Однако же летать в аэростате,
     Ползти по скалам в некоем раю,
     Иль в лодке у Мальстрема на краю,
     Не дрогнув мускулом, стоять в закате,
     Иль мчаться за белугой с острогой --
     Пока не значит жить асоциально --
     И это нам позволят век-другой,
     Хотя б в мечтах, или пером наскально --
     Хотя, конечно, это не похвально --
     От злобы дня бежать, бежать душой.


     * * *
     Читатель, если, надоев душой,
     Тебе я окончательно наскучу, --
     То выпей чачу, промурлычь качучу
     И кинь меня совсем -- Господь со мной.
     Господь, как говорится, и с тобой:
     Совсем не для тебя твой слух я мучу,
     Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,
     Но просто чтобы быть в ладу с собой.
     Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,
     Ты в полном праве, славный книгочей,
     Вздремнуть от гуттенберговых речей.
     Что делать -- я пишу не для печати,
     Не ради ближнего не сплю ночей,
     Бегу в себя как воры, иже тати.

     Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
     От продотрядов укрывать зерно,
     Принадлежащее народу, но
     Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати.
     Пытаться медью вытянуть в набате,
     Когда нигде не полыхнет, -- смешно,
     А жечь сердца -- нелепо и чудно:
     Какая польза людям в Герострате!
     Вот почему свой замысел таю,
     Да мне и не с кем здесь идти в разведку, --
     Я лучше оседлаю табуретку
     У огненной геенны на краю --
     Кормить собой голландку либо шведку,
     Питать в себе холодную змею.

     Кормить собой нечестия змею
     В 57-м, 58-м и дале,
     Не видеть никакой "за далью-дали",
     Ползком отыскивая колею --
     Мог ли провидеть я судьбу мою
     Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:
     Ведь именно тогда нам подавали
     Совсем с иным напитком сулею.
     То было время чудной фьоритуры --
     Напомню: нас ввели за солею
     В алтарь и показали все фигуры:
     Святых и ангелов, и судию --
     Так начался расцвет литературы
     Бунтарски смелой, но вполне в струю.


     Тотчас, почуяв южную струю,
     Произросли и смоквы, и каркасы,
     Забывшие колючку и фугасы
     И не увидевшив ячею.
     Настало время див из айс-ревю,
     И юность побежала на баркасы,
     Запенив кальвадосы и левкасы,
     И в смоквах зачирикала: Фью-фью.
     В журналах записалось о растрате
     Каких-то средств, о странном ходе дел
     В эпоху, когда был еще у дел
     Тот, кто теперь не возбуждал симпатий
     И с кем тотчас пролег водораздел,
     Как с ложным братом в пролетариате.

     К усопшим братьям в пролетариате
     Не следовало б нам охладевать!
     Но в остальном -- на всем была печать
     Высоких дум, особенно в печати.
     Полезли дореформенные яти,
     Гонимые из книг лет сорок пять, --
     На рифмах что-нибудь "сопя -- дай пять",
     Отысканных в цветаевском халате.
     Как и сулил каркасовый прогресс,
     Под звуки спортдворцовой исполати
     Полез и первый ящер на полати,
     Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС,
     И птеродактиль припорхал с небес --
     Ведь не летать же впрямь -- в аэростате!

     И впрямь -- ни слова об азростате!
     Зато отличные слова: рекорд,
     Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт --
     Глаз будоражат, как киста в простате,
     И будят мысль -- ах, только б не отстати,
     С экранов что ни девушка -- то черт,
     С любимых нами уст: аванс, аборт --
     Все взрыто, пересмотрены все стати.
     Так нашим Сэлинджерам на краю
     Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась
     Реальность, но действительность явилась
     Отнюдь не дивой в эту толчею,
     Сказав: Друзья, я вами утомилась,
     Довольно ползать в угольном раю! --

     -- Где? -- В вами не оплаченном раю! --
     И ледниковым холодком пахнула,
     И лиственную мишуру свернула,
     И смоквам спела: Баюшки-баю.
     Тут вправе вы сказать: Постой, мусью,
     Литература мол -- не черт из стула,
     Мол хмарь литературу и не гнула,
     Напротив -- сыграно почти вничью.
     Имеются и пирровы победы,
     О них свидетельствуют интервью,
     Загранпоездки, матчиши, обеды. --
     Вы правы. Ведь обедаю, жую
     Еще мой хлеб, исчисливший все беды,
     На лодке у Мальстрема на краю.

     О, лодка у Мальстрема на краю --
     Одна метафора -- ну что ж, согласен,
     Мальстрем покамест тих и безопасен,
     И я мой хлеб, действительно, жую.
     Однако, нас ввели за солею
     И убедили, что порыв прекрасен
     Стать доминантой, он один всечасен,
     А в остальном мы гоним шемаю.
     Что все печали об усопшем брате,
     Все выходы в гражданственность и за
     Гражданственность, все вздохи о набате, --
     Простите, это только пыль в глаза,
     Чтоб, в счет того бубнового туза,
     Не дрогнув мускулом, стоять в закате.

     Литература обществ в предзакате
     Прекрасна -- мы заслуживаем той,
     Но будем веселить свой глаз тюфтой,
     Дабы не показать, что мы на скате.
     Мы не мостим литературной гати,
     Отнюдь, но с инфантильной простотой,
     Рассчитанной, а вовсе не святой,
     Глядим бурлючно, барыней на вате.
     И нам поэзия -- ни в зуб ногой!
     Поэзия в самой себе есть дело,
     И ей же ей -- ей вовсе мало дела
     До тех, кто пишет в месяц час-другой,
     Кто мечется по стройкам обалдело
     Иль мчится за белугой с острогой.

     Стило не равенствует с острогой,
     И пишущий в просодии поэтом
     Является не более при этом,
     Чем камешек возвышенной лузгой.
     Климации тропически благой
     Обязанный приростом и расцветом,
     Мог ли судить наш ящер по приметам,
     Что Север разочтет его пургой?
     Вот вам ответ: не мог судить нормально,
     Поскольку ящер наш не сноб -- дурак
     И, в вихре чувствий и скандальных драк,
     И сам он полагает, что скандально
     Искать в просодии укрытья, так
     Как это значит жить асоциально.

     Ну что ж? А мы живем асоциально,
     Почти вне времени и вне пространств,
     Себя избавив от непостоянств
     Погоды, воспитуемой журнально.
     И право -- действуем не машинально --
     Без громких выпадов и тихих пьянств,
     Без панибратств, короче -- без жеманств,
     Не приспособившись, а изначально.
     Ну мы -- не мы, а просто я -- изгой
     От ваших брашн -- весь скупость и вторичность,
     С температурой тела -- но другой,
     Не пляшущей -- простите околичность! --
     То ль единичность, то ли просто личность --
     И это нам позволят век-другой.

     Продлилось бы такое год-другой, --
     Я говорил весной 56-го --
     В конце десятилетия второго,
     Готовясь к жизни взрослой и другой.
     Но стоило мне в августе ногой
     Ступить на рижские брусчатки -- снова
     Я вспомнил ширь Воронежа родного,
     Поросшую серебряной кугой.
     Ах, как нескладно вспомнил и печально --
     Водимый отупляющей муштрой,
     Но с мыслью, мыслью -- там, безбрежно дально.
     И рассыпался, словно навий, строй
     Моей почти невинною игрой,
     Награвированной в мечтах наскально.

     Где вы, мои мечты, резцом наскально
     Награвированные в те года?
     Им не увидеть света никогда:
     Они погибли, как пришли -- скрижально.
     Неподневольный беготне, дневально
     Я вел их -- редко, но в ночи всегда,
     Покуда не пришла водой беда --
     От жуковщины, лазавшей журнально.
     Какой тяжелый ледниковый год --
     Те, кто кончал со мной, почти повально
     Тогда оставили -- казармы рот,
     А многие -- и жизнь, как тривиально.
     Тогда и я планировал исход
     Из армии, хоть это не похвально.

     Из армии, хоть это не похвально,
     Тогда я благовидно изошел,
     Не Пешков -- не пешком -- в Москву пришел,
     И было все в Москве провинциально --
     Из замкнутого стало коммунально,
     Страх быть услышанным не отошел,
     Но в элоквенции себя нашел,
     Все завитийствовало вдруг нахально,
     Былую стенку заменив иной --
     Без битых лбов, но с вывесом фамилий,
     Пытались подружиться и со мной,
     Но я бежал, хотя не без усилий,
     Чтоб в белизне запятнанных воскрылий
     От злобы дня бежать, бежать душой.

     * * *
     Нет ничего скучней, клянусь душой,
     Чем лжесвидетельствовать в странном роде
     Квасного реализма на исходе
     Литературы подлинно большой,
     И потому поэт, поэт с душой,
     Не приспособивший себя к погоде,
     Быть строже долженствует по методе,
     Чем спекулянты пробы небольшой.
     Поэтому в последний раз орально
     Предупреждаю тех, чей строгий взгляд
     Забрел сюда немного машинально --
     Тотчас оставить мой ленотров сад:
     Их отсылаю к Матери, назад,
     Хотя, должно быть, это не похвально.

     Добавлю, что, как было б ни похвально,
     В шестидесятниках застряв ногой,
     Приветствовать грядущее другой, --
     И это упразднил я бесскандально.
     А с теми, кто со мной здесь изначально,
     Я непараболической дугой
     Вернусь к ручью, поросшему кугой,
     К его струям, сияющим астрально.
     Пятидесятый год едва прошел --
     Для полной правды подлинных известий
     Смотри подшивки "Правды" и "Известий" --
     Хотя б ты в них меня и не нашел
     В пыли моих воронежских поместий,
     Откуда я пока не изошел.

     Пока я лишь слезами изошел
     Вдали кумиров, список их недлинный
     Давно я начал тетушкой Ириной --
     Я в 55-м к Тетушке пришел.
     Затем А.И. А.И. от нас ушел
     Году в 52-м под гвалт осиный,
     Раздутый умной теткой Валентиной,
     Поскольку к ней он как-то все не шел.
     Прискорбно! Он единственный нашел
     Дорогу в наши новые пенаты,
     С ним были фокусники, акробаты.
     Он сразу и до всех сердец дошел,
     Он возбудил восторги и дебаты.
     Что было делать -- он от нас ушел!

     Куда б, А.И., от нас ты ни пришел --
     Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник,
     Тебе -- наилегчайшему из нянек --
     Да будет путь и вовсе не тяжел.
     Молю Эдгара По, чтоб ты нашел
     Везде восторги Шурочек и Санек,
     Чтоб новый твой сынок или племянник
     Не заключал в себе надмирных зол.
     Лишенный принципов критериально,
     Нас пошлостью леча от маяты --
     Живешь ли ты все так же беспечально?
     Все так же ль будишь вздохи и мечты
     В любом углу, где б ни явился ты --
     И все там, как в Москве, -- провинциально?

     Не знаю. Я живу провинциально,
     Мой слух лелеет песнь про чудеса:
     Там степи одеваются в леса,
     А здесь язык рассмотрен гениально.
     В большущей спальне, где лежим повально,
     Пока не жнет морфеева коса,
     Произрастают в полночь голоса,
     Живущие не близким -- тем, что дально.
     Шесть корпусов построены в каре,
     В восточном корпусе, в огромной спальной,
     Мы шепчемся в холодном октябре.
     Нам виден двор с его стеной спортзальной,
     Весь утонувший в лунном серебре --
     Рай, замкнутый отвне и коммунальный.

     Мы жили замкнуто и коммунально,
     Не зная жалоб, не терпя рацей.
     Теперь я понял: это был Лицей,
     Как бы прочтенный нами досконально.
     Вдали Двора и родом и зонально,
     Вне досяганья фрейлин и цирцей,
     Мы жили с обществом теодицей --
     Различье это не принципиально.
     У нас бывал разнообразный стол,
     Учителя, не ниже прочих сортом,
     Питали нас науками и спортом.
     Мы ездили в театр и на футбол,
     И слог у многих вовсе не был стертым,
     А большинству мундир и просто шел.

     Пока от темы вновь не отошел --
     Из педагогов, кроме Ермакова,
     Вам назову, пожалуй, Кортунова,
     С которым я историю прошел.
     По химии я превосходно шел --
     Там Мацюком заложена основа.
     Терентьев математик был -- другого
     Такого я б, конечно, не нашел.
     Вели немецкий Лейцина, с ней -- Басин,
     И, предпочтя рунический подзол,
     Из недр органики, стыдливо красен,
     Я в басинскую область перешел.
     Но басинский восторг был не всечасен:
     Я в элоквенции себя нашел.

     Кто в элоквенции себя нашел,
     Кто знает: соль земли -- софист и ритор, --
     Тот в синтаксисе честный композитор,
     Плевавший на божественный глагол.
     Не то чтоб мне в стихах претили пол --
     Изборожденный колеями iter --
     Или природа -- честный реквизитор
     Банального от роз до розеол,
     Иль был я враг всего, что эпохально,
     Избито, выспренно -- конечно, нет:
     Мне свойствен даже в этом пиетет.
     Прошу лишь не хулить меня охально
     За то, что я родился как эстет,
     В стихах явившись сразу и нахально.

     В поэзии явился я нахально --
     Как братья Диоскуры из яйца --
     Целехонек с начала до конца,
     Весь зашнурованный просодиально --
     С дыханьем, сразу вставшим идеально,
     С необщим выражением лица,
     Затем, что от макушки до крестца
     Был подчинен и мыслился формально.
     Сегодня две строфы передо мной
     Конца романа -- я романом начал,
     Чем критиков сломал и озадачил.
     Так, на упряжке ямбов четверной,
     Я ранний путь мой прежде обозначил --
     Теперь пишу в каденции иной. --
     Зачем пускать в глаза туман
     И пыль ненужного обмана?
     Как видите -- пишу роман,
     И автор, и герой романа.
     Но если автору видней,
     Как план романа вызревает,
     То часто до скончанья дней
     Герой и не подозревает,
     Что уготовил для него
     Создатель повести его.

     Неведенье есть панацея
     От будущих сердечных спазм,
     И не нужна тому рацея,
     Кто задней мудростью Эразм.
     Пусть от конечной катастрофы,
     Неотвратимой, как судьба,
     Спасают авторские строфы
     Меня, презренного раба,
     Ведь автор -- бог, triste fantоme,
     А стиль -- Oh, le style c'est l'homme.
     La forme c'est l'аme -- Никто иной
     Во всей заблоковской литературе
     Так это не прочувствовал на шкуре,
     Как я -- крестцом и шеей, и спиной.
     И то -- по бесконечности дурной,
     Печально процветающей в культуре,
     О ней сужу я как о некультуре
     Мышленья, выраженья и иной.
     Безликость производственных идиллий
     И ерничество в духе Шукшина --
     Какого ж надо нам еще рожна.
     Я, впрочем, шел всегда от Шеншина,
     Творца безукоризненных идиллий
     Где нет неточных фраз (и нет фамилий).

     Главу испортив перечнем фамилий,
     Продолжу тем же: в голубой дали
     Верлен и Валери мой стих вели,
     Подобно опытным вождям флотилий.
     Для сведенья гремучих литрептилий
     Замечу, что тогда ж узнал Дали,
     Читая "Le Cocu moderne" и "Lit"
     И что он стоил кинутых усилий.
     Его "Cеnacle", его жена спиной
     Перед беседкой и "Lеde atomique"
     И старенькая обувь, и "Pudique
     Et chaste vierge" -- и были основной
     Мой хлеб, поболе, нежли pain antique
     Мыслителей, пренебрегавших мной.

     Пытались подружиться и со мной --
     Я был тогда хорош собой и кроток --
     Но я не пал до уровня подметок
     И дал понять, что им я не родной.
     Добавлю, что был, в общем, не иной,
     Чем все, напротив, как-то мене четок,
     Поскольку наш забытый околоток
     Был славен самой умною шпаной.
     Я не считаю откровенных свилей
     В романтику, к каким принадлежит
     Скрещенье с аксолотлями кальвилей, --
     Моя душа к такому не лежит,
     Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит,
     Куда бежит он, не щадя усилий.

     Рассмотрим приложение усилий
     У тех, чей ум был безусловно здрав,
     Кто не искал параграфов и граф,
     Куда вогнать собаку Баскервиллей.
     Живой регистр существовавших килей,
     Где Черепков? В каких он спорах прав?
     Где резвый Макашов, сминатель трав,
     Соцветие ума и сухожилий?
     Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей?
     Где Мусинов, геометр наизусть?
     Где Саломатин -- логика и грусть,
     И глубина эпох и разность стилей?
     О, вы со мною, в этом сердце, пусть
     Один, один я в белизне воскрылий.

     Я в белизне запятнанных воскрылий --
     Один из вас, а вы, вы в белизне
     Непогрешимой там, в голубизне,