атель, милый -- брось ты всю любовь!
     Не пропихнешь ты шилом ключ железный.
     Сойди-ка прочь со скважинки, любезный!

        СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

     Москва, Москва! Люблю тебя, как свой,
     Как русский, как жилец полуподвала!
     Скажи, кому хмельной напиток свой
     От уст к устам, смеясь, ты не давала?
     Кого не выдавала головой?
     Кого ты каторге не предавала?
     С кого за сор грошовых перемен
     Не требовала жизни всей взамен?

     Кого не мучила, не облыгала?
     Кому с водой не предлагала яд?
     Кого налогами не облагала?
     Пред кем не предносила ты плеяд
     Сомнительных, бесовского кагала?
     Москва, все идолы твои таят
     Обманный тлен, туманную движимость.
     Они суть призраки. Одна кажимость.

     Все вьется, льется, мельтешит, живет,
     Все строится, все ластится, мостится.
     На четырех ногах бежит живот.
     Собачатся ответчик и истица.
     Все марево и морок, и кивот,
     Пред коим старушенция мостится:
     Мосты и храмы... И высотный дом
     Заявлен нагло городским прудом.

     А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
     Еще с зелененькой и так, и сяк!
     Все тает от полуденного солнца,
     И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
     В бокалах вмиг проглядывает донце,
     И верности не много от присяг.
     И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
     Ты должен утро посвятить газете.

     Ах, все не так, как в добрый старый век! --
     Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
     Все так же вольно дышит человек --
     Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
     Где времена, когда один Генсек
     Бывало стоил эры и державы,
     Когда одним лишь манием руки
     Влиялось на прилавки и кроки!

     А прочие изящные искусства!
     Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
     Ему, ему несли наплывы чувства
     Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
     Ему, а не Кармен, красневшей густо,
     Рыдали арии свои Хозе.
     И он внимал всегда полноты сердца
     С достоинством отца и самодержца.

     И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
     Испортил эту чудную гармонью, --
     Даря по телефону дураков,
     Завел с Верховным ту же антимонью!
     Он, правда, мигом выпал с облаков,
     Нахмурился и нос навел гармонью,
     Но было поздно: прозвучал приказ,
     Назначивший уж место, день и час.

     В глазах его тотчас же помутилось,
     Над переносицей сошлись дома,
     Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
     Он только чудом не сошел с ума,
     Чело холодным потом осветилось,
     В ушах стояли громные грома,
     И он не помнил, как из дальних далей
     Вдруг очутился перед теткой Валей.

     -- Мерзавец! -- тихо молвила она. --
     Сам расхлебаешь это, провокатор!
     Я говорила -- я была умна, --
     Что по ребенку плачет психиатор.
     В такое время! Рубль кило пшена!
     Да нас с тобой поместят в изолятор! --
     Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
     А.И. сказал, что он тут не жилец.

     Но Фрак уговорил его остаться,
     Сказав, что есть фальшивый документ,
     С которым обыска не опасаться.
     А.И. налег щекой на инструмент
     И... Но вернемся к мукам святотатца,
     В которого всего один момент
     Вперяла Ольга жуткие зеницы,
     Подстать ночному небу без зарницы.

     И вот уж снова в Хлебном он, а как --
     И сам не ведает. В квартиру впущен,
     Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
     Как будто в прорубь с берега опущен,
     Мотает только слюни на кулак,
     Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
     Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
     Играет в вист иль ставит на бегах.


     Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
     Кричит, изображая петуха.
     Однако до нее -- как до жирафе --
     Печально все же, что она глуха.
     Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
     Какая, впрочем, лезет чепуха!
     Бежать! Куда? Где тихая камора?
     Везде переполох, везде Гоморра.

     Уж он в Хамовниках, незнамо как,
     Вблизи присноблаженного Николы
     Со свечкой, купленной на четвертак...
     И тут, совсем возьмися ниотколи,
     Явись ему, читатель, ты, чудак
     С изустным ароматом полироли --
     И, допросив с пристрастьем о бегах,
     Ну путаться в Антоновых ногах!

     -- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! --
     Читатель, посмотри, как он смущен!
     -- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! --
     Решаешь, алкоголем, наущен,
     Но прежде чем в прихожую войти нам,
     В дверь ломишься и долго, поглощен,
     Рассматриваешь виды в круглой щели...
     Антон меж тем давно бродил без цели

     В Замоскворечье. Заболев тоской,
     Как птица, правда, вольный, словно птица,--
     В волненье духа стал он над рекой,
     Печально объявляя утопиться.
     Кладет одежду и плывет Москвой,
     Но не располагает торопиться
     С уходом в завидное никуда
     Холодная, блестящая вода.

     Он вновь, дрожа, является на берег
     В расплывчатую сферу фонаря,
     Штаны напяливает без истерик,
     Себя за нерешительность презря
     И лязгая зубами, как холерик,
     И Хлебный набирает. И не зря --
     Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! --
     На шабаш собрались бесовским скопом.

     Вошел и видит -- на него в упор
     Воткнулись немигачие гляделки,
     Что душ тут -- целый Пятницкого хор,
     Ну точно -- ведьминские посиделки --
     Во-первых, с Хомутовского весь двор,
     Вся, во-вторых, квартира -- не безделки!
     И только дверь еще открыл он -- вдруг
     Из ассамблеи прянул трубный звук.

     -- Явился, -- говорят, -- не запылился! --
     Он растерялся. Он застыл в дверях.
     Зачем не утонул, не застрелился?
     Зачем не выпал в окна в фонарях?
     Не взрезал вен, отравой не налился?
     Избавился бы вмиг от передряг.
     Теперь вот стой пред них среди собора,
     Как вошь на стеклышке микроприбора.

     И он стоит, бесчувствен, охлажден,
     Безропотен, безнравствен, безнадежен.
     И вдруг далекий голос слышит он,
     Что восхищает, и глубок, и нежен, --
     Тот звук был Стешенькою воскрылен.
     И замер он, послушен, пусть мятежен,
     Горней мелодии. О чистый тон!
     "Сначала будет выслушан Антон!"

     -- Пусть говорит! -- Кто знал, что этот нумер... --
     Он начал и осекся. -- ... я не знал! --
     Родился звук в груди его и умер,
     Как зуммера прерывистый сигнал,
     А впрочем, что там -- телефонный зуммер!
     -- Да знаешь ты, что в том весь криминал,--
     Сказал А.И. -- Звонками беспокоить! --
     А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!"

     -- Да ты хоть узвонись! -- сказал А.И.
     С физиономией бордово строгой. --
     Остервени все прочие слои,
     Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай!
     Не то все эти шуточки твои
     Тебя такою повлекут дорогой,
     Что... -- он махнул в отчаяньи рукой, --
     Что... -- и опять махнул он ей в другой.

     А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!"
     И санный мастер молвил: "Привлекут!"
     А Тетушка сказала: "Привлекли уж!
     Устроили ну форменный ну суд --
     Уж прям на дыбу уж поволокли уж --
     Такую околесицу несут --
     Всей этой вашей сессией иль радой,
     Что прям за косяки держись -- не падай!"

     Солоха вынула чертополох
     С предлинной цветоножкой из-за уха
     И молвила: "Пустой переполох!
     И на старуху может быть проруха.
     Я лично вижу для себя предлог
     Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо,
     И утром завтра без обиняков
     О нем с трибуны скажет Маленков.

     Все мигом приутихли от такого
     И высыпали в общий коридор.
     Звоним туда, но нету Маленкова.
     Солоху вовсе разобрал задор.
     Она, промолвив: "Дело пустяково!", --
     Давай звонить -- да все как на подбор:
     "Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?"
     Однако же кругом все волокита.

     Тот болен, тот и вовсе не в духах,
     У Кагановича на шее внуки,
     У Эренбурга нет стопы в стихах,
     У Молотова родовые муки.
     Она звонить в союзы впопыхах.
     Фадеев огорчился: "Это штуки...
     Я, Санечка, советовал бы вам..."
     И что советовать не знает сам.

     Солоха трубку в стену: "Трусят черти!"
     -- Как, трусят? -- Да и как не быть грешку!
     Верховным все напуганы до смерти,
     Оно понятно: рыльце-то в пушку...--
     Но тут пошли такие круговерти,
     Так сильно заломило всем башку,
     Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль?
     Переходи уж и к другой, читатель!

        ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

     В те незапамятные времена
     Воздвигшийся в начале государства,
     Над пропастью привставший в стремена --
     Был человек ужасного коварства,
     Чей ум был светел, а душа темна,
     Обрекшая столь многих на мытарства,
     Что и поныне говорят об нем:
     Гори мол негасимым он огнем.


     Однако ж, хоть всегда такое мненье,
     По смерти гениального вождя,
     Бродило средь народного мышленья,
     Тоску на дух и ужас наводя,
     В том власти не встречалось умаленья --
     Напротив -- все границы перейдя
     И как бы заново восстав из пепла,
     Его величье и росло, и крепло.

     В начале мало слышали о нем,
     Но постепенно все его узнали.
     Он ереси вытаптывал конем,
     Он несогласных предавал печали,
     И коль встречал он возраженье в ком,
     То только горемыку и встречали --
     Тот исчезал во мраке без следа,
     Никто не ведает того -- куда.

     Ходили, впрочем, по станицам слухи,
     Подобные станицам лебедей,
     Что есть места, затеряны и глухи,
     Где мучат несогласных с ним людей.
     С живых сдирают кожу, режут ухи
     И спать велят на ложе из гвоздей.
     Но слухи те не подтверждались дале,
     Поскольку кто их сеял -- пропадали.

     Был вправе ль, нет, кто слух распространял --
     Того не заручусь и не сыначу.
     Но чудо: что бы тот ни предпринял,
     Во всем имел он верх, во всем удачу.
     Крестьянство ли гуртом в артель сгонял,
     Промышленную ли решал задачу --
     Крушил ли храмы, строил ли дома --
     Фортуна шла во всем ему сама.

     Земель ли он решал приобретенье,
     Тотчас в соседних государствах с ним
     Народные вскипали треволненья,
     И уж роптали: "Под него волим!"
     А ворогов его хитросплетенья
     Вмиг исчезали, словно легкий дым
     Иль очерк мелом после влажной губки.
     Нет, именно не мел, а дым от трубки.

     И чудо как держава поднялась!
     Как закипела дивная работа!
     Заря образованья занялась,
     С чела рабочего сошла забота.
     Круши и строй! Рабочая вся власть!
     Все для себя! Довольно для кого-то!
     Но он умел меж строчек дать понять:
     Зарвешься -- будешь на себя пенять.

     Для авангарда наступали чистки,
     Не часто и не редко, а раз в год.
     Так баба, закупив в ряду редиски,
     С ножом идет на овощи в поход
     И в мусоропровод сует очистки,
     И вся парша у ней идет в отход.
     Хоть, подвернувшись в лапище багровой,
     Нож часто схватывает край здоровый.

     Опять не скажем -- нужно ль было, ль нет --
     Но таковые времена настали,
     Что пролетарий вдруг стал сыт, одет,
     Министры же, напротив, трепетали
     И до ночи оставить кабинет
     На произвол теть Дусь и не мечтали.
     А впрочем, коли в трепете министр,
     Так оттого он только здрав и быстр.

     Чтоб им доставить пуще огорченье,
     Творя разумный, впрочем, произвол,
     Не очень полагаясь на Ученье,
     Отец опричнину себе завел
     И ну князьям придумывать мученье,
     И ну, как вшей, у них искать крамол,
     Иного только лишь на смех поднимет,
     Того повесит, а иного снимет.

     Зато порядку было хоть куда --
     Почти никто не крал и не крамолил,
     В витринах стыли разные блюда,
     И сам отец икрою хлебосолил.
     Но чуть ему шлея под хвост -- беда!
     И написать, и вслух сказать изволил
     Такого, что хоть свет в Москве гаси
     И мощи из подвалов выноси!

     Возьмет и на науку ополчится
     Ни за что, ни про что -- а просто так,
     И так в своем гоненье отличится,
     Что в школах сеет уж не свет, а мрак.
     Врачей поизведет. К кому лечиться
     Идти? Зато полно печатных благ,
     А к Троице и на Преображенье --
     Два раза в год всем ценам пониженье.

     А с демографьей -- просто рандеву!
     Чего-нибудь да уж набеззаконит:
     То в Казахстан поселит татарву,
     То немчуру вдруг на Урал загонит.
     Евреям кинуть повелит Москву
     И на Амуре их селиться склонит.
     То пишущим заявит: Не дыши!
     То "не пиши!" А се "перепиши!"

     И переписывают! Где же деться?
     Раз ты партеен -- то как раз должен!
     Зато -- какое голубое детство!
     Какой румянец золотой у жен!
     Где на парады эти наглядеться!
     Сколь ими созерцатель поражен!
     Храм Покрова, поповой моськи старше,
     А низом -- тьфу ты, пропасть, -- марши, марши!

     Но ежели уж мысль сю продляну,
     Могу ли скрыть я от тебя, читатель,
     Про мощную народную войну,
     Которой был он вождь и зачинатель.
     И то сказать вам толком -- в старину
     К нам лез столь оголтелый неприятель,
     С такою сволочью из разных мест,
     Что и не веруешь, а сложишь крест.

     Румыны, венгры, итальянцы, немцы,
     Испанцы, наше падло, япоши,
     Без племени, без роду иноземцы,
     Монархи, дуче, фюреры, паши --
     И поначалу задали нам бемцы,
     Помучили от полноты души.
     Пока веков не прекратится замять,
     Того народная не вытрет память.

     Взревела ревом русская земля,
     Не помнившая со времен Батыя
     Подобной крестной муки. От Кремля
     В ночь уходили воинства святые
     И встали вкруг Москвы, костры каля.
     Там пали сильные и молодые,
     Подрубленные пулями в снегу,
     Но стен Москвы не выдали врагу.

     И отметая гордости греховной,
     За крепостные отойдя зубцы,
     К народу русскому воззвал Верховный:
     "Вы, братья, сестры, матери, отцы! "
     Закляв их связью не духовной, кровной --
     Он говорил им: Дети! Вы бойцы
     За землю, на которой дрались деды!
     Хотите ли вы рабства иль победы?

     И криком закричал честной народ:
     Победы! Захлебнется враг проклятый!
     За нашу землю! За тебя! Вперед!
     Будь нашим знаменем! Веди, вожатый! --
     И должен здесь заметить наперед,
     Он веры той не осрамил крылатой --
     И веру ту, где б наш ни пропадал,
     Наоборот -- с избытком оправдал.

     С собой, как с прочими, суровых правил,
     Как все -- недосыпал, недоедал.
     Фон Паулюса за Якова не сплавил,
     Как Фриц ему поносный предлагал,
     И сына зверским мукам предоставил,
     Чтоб против нас не вышел генерал,
     Плененный в Сталинграде. Военкомом
     И деятелем после был весомым.

     Хотя холопьев все еще сажал
     И не терпел к проектам возраженья, --
     Но как при имени его дрожал
     Любой, кто был не нашего мышленья!
     Уж танки в городе воображал
     И достигал такого накаленья,
     Что белый китель, трубка и усы
     Вздымали мигом надо лбом власы.

     Ах, белый китель! Просто дивный китель!
     А трубка всклень "герцеговины флор"? --
     Но Тетушка сказала: "Не хотите ль
     Вы прекратить молоть подобный вздор --
     Он самый натуральный обольститель --
     В нем гения не видно и в упор.
     -- Ну, коль не гений, так вперед, бесславьте!
     -- Ах, милый Фрак, отстаньте и оставьте!

     Ваш протеже -- упырь. -- Ах, так? Упырь?
     Тут на совете мненья разделились:
     Кто говорил -- "упырь", а кто -- "пупырь",
     И атмосферы крайне накалились.
     Грозили пренья разростися вширь,
     А языки их просто с ног валились.
     А Ольга, сев с Антоном в уголок,
     В салфетку собирала узелок.

     Вот во что вылился вопрос Антонов:
     Успели и Антона отмести!
     Меж тем, на Ржевском генерал Антонов
     Совсем уж собирался спать идти.
     Тут звякнул телефон. Он снял. "Антонов"
     -- Послушай, батюшко! -- и ну кряхти! --
     Уж утряси, мы б за тебя говели...
     Уговори ты этого... Чертвели!.. --

     Антонов тут же сел на телефон --
     А был двенадцатый уж час как о ночь --
     И, услыхав известный миру фон,
     -- Иосиф, -- говорит, -- Виссарионыч!
     Вас беспокоит старый солдафон,
     Готовый к вам бежать на зов без онуч!
     Позвольте обратиться! -- и тотчас
     Ему был обратиться дан приказ.

     Чрез пять минут звонит он тете Рафе
     Чтоб ей о выполненье доложить --
     Однако до нее -- как до жирафе:
     Звонком и не пытайся услужить.
     Она глуха. У ней брильянты в шкафе.
     Ее уж спать успели положить --
     И до Чертвели ей ни -- вдуга -- швили,
     Ей даже свет в квартире потушили.

        ДЯДЕНЬКА ВЕРХОВНЫЙ

     На Спасской бьет три четверти часа,
     Луна сменилась дымкой непогожей.
     На Спасской бьет три четверти часа,
     Торопится домой, в тепло, прохожий.
     На Спасской бьет три четверти часа:
     Отбой, на погребальный звон похожий!
     Щемящий сердце русских эмигрант
     Пронзительный, спектральный звук курант!

     На тротуаре тень от катафалка --
     Минуй, минуй, читатель, эту тень!
     На тротуаре тень от катафалка --
     Чернильная, как смерть, -- скорей бы день!
     На тротуаре тень от катафалка --
     Минуй, читатель, дьявольскую тень!
     Хоть то, что именую катафалком,
     Служебная машина в свете жалком.

     Антон выходит с узелком в просвет --
     Как бледен он, в каком тоскливом теле!
     Садится в адовый кабриолет,
     Бесшумно завелись и полетели.
     Вот минули бульвар и парапет
     И Троицкую башню провертели.
     Остановили, вышли из дверец
     И входят в отуманенный дворец.

     Повсюду сон. Царицыны покои.
     Недвижим воздух. Лунный пятачок
     Мерцает в спаленке. Но что такое?
     Чей там забытый блещет башмачок?
     Но мимо! Мимо! Под окном левкои,
     Ужли затвора сухонький стучок?
     Нет. Показалось. Показался свет, и
     Как жар горят на стенах самоцветы.

     Смарагды, яхонты и бирюза.
     Их блеск невыносим и нереален.
     Он, словно дым, ест и слепит глаза.
     И вдруг огромный кабинет, завален
     Лишь книгами, в нем больше ни аза.
     Стол -- площадью, и за столом тем Сталин.
     Туманные портреты со стены
     Глядят угрюмы, либо смятены.

     О, как жестокие воззрились очи
     На мальчика! Как жжет их странный взгляд!
     На Спасской башне грянуло полночи.
     Теперь, должно быть, все в постелях спят.
     А ты сиди с узлом и, что есть мочи,
     Сноси его пронзающий до пят,
     Его нервирующий и саднящий,
     Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий!

     Проходит вечность каторгой души,
     И вдруг, как громом, полыхнули своды:
     "Что там в салфетке у тебя? Кныши?"
     Он отвечал не сразу: "Бутерброды" --
     И слышит как бы эхом: "Хороши?"
     Нет, там ни то, ни это: там разводы
     Лучка в селедочке. С картошкой вслеп
     Положен черный бородинский хлеб.

     -- А что картофель -- маслицем приправлен? --
     Спросил Верховный, пальцы заводя,
     И бок селедки, меж ногтями сдавлен,
     Исчез в усах народного вождя.
     Антон промямлил: "Да уж не отравлен!"
     И, на столе в бумагах наследя,
     Взглянул на китель в робости духовной.
     -- Ешь! Насыщайся! -- говорил Верховный.

     -- Я, брат, тут отощал и подустал.
     Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин!
     Некачественный, брат, дают металл,
     И пятилетний план почти провален.
     Я возразил ему: "А я читал..."
     Но увидав, что рот его оскален
     В усмешке, счел за благо промолчать.
     Он благоволил дальше замечать.

     -- Я положеньем дел, брат, не доволен... --
     И, выплюнув селедочный хребет,
     Смотрел верхи кремлевских колоколен
     И восходящий облачный Тибет.
     И было видно, как он стар и болен,
     Как у него