уда ему, понятно, и дорога.
     И безопасность секунданта в счет:
     У нас за поединки судят строго,
     И оттого все правильно течет.

     Повремени, мгновенье! Но -- течет...
     От секундантов слышится сквозь грохот:
     "Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот,
     "Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!"
     "Кто у барьера?" -- "Справа звездочет,
     А слева видный собиратель блох от
     Идеологии", -- и снова хохот, --
     "Ты привязал тэтэшники? Дай счет!"
     "Пятнадцать". Кажется, уже и время
     Вам описать противника, но бремя
     В том непосильное меня гнетет:
     Он без лица, лишь изо рта растет
     Ужасный клык, он колдуново семя.
     "Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет.

     Орел иль решка, нечет либо чет.
     "Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре,
     Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире,
     Сошлись мы, каждый взят был на учет.
     Я, разумеется, имел расчет
     Пасть не вперед, захлебываясь в вире,
     Но с локтя, словно римлянин на пире,
     За первый выстрел с ним вести расчет.
     Но я не мог принять в расчет масштабы
     Чудовищно горячего костра,
     Вдруг вспыхнувшего поперек нутра.
     Я как-то понял вдруг, что ноги слабы --
     Какое счастье: я не ел с утра,
     Но если не евреи, то арабы.

     Уж если не евреи, то арабы,
     И, не поев с утра, бываешь слаб,
     И, зараженья избежав хотя б,
     Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы.
     И где-то, в Средней Азии, мирабы
     Тебя изловят и снесут в михраб,
     Но ты-то отстрадался, Божий раб --
     Тебе давно все куры стали рябы.
     Я понял, что, взлетев над быстриной,
     Над яминой тихонько каруселю,
     А пистолет витает надо мной.
     Но я совсем недолго так викжелю
     И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю,
     Иду в объятья тяжести земной.

     Взамен привычной тяжести земной,
     Меня снедает как бы увлеченье
     Исследовать, не быстро ли теченье,
     Вдруг вертикальной вставшее стеной.
     Река теперь сияет предо мной
     Кромешной тьмой холодного верченья,
     Исполнена зловещего значенья
     С ее неизмеримой глубиной.
     Как если сну откажут в позолоте
     Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь,
     Что исплывешь его лишь камнем вплавь,
     Когда на гимнастерочном камлоте
     Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь,
     Из бездны рвущуюся к легкой плоти, --

     Так я просил немного легкой плоти,
     Но не у той, кто дважды бытия
     Мне не подарит, -- я забыл ея
     В тот миг равно, как о воздухофлоте,
     Но самый воздух в судоржном заглоте
     Спел Ваше имя, Тетушка моя,
     Чтоб Ваших юбок легкие края
     Подделали маршрут в автопилоте.
     Так, рея, словно утка на болоте,
     Лбом наперед -- цилиндром метров двух
     В диаметре, я улькал, что есть дух,
     Зерном, освобожденным в обмолоте,
     Отчаявшись, что снова выйду сух:
     Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.

     Но Блок и Ницше не были в комплоте
     Со мной тогда, да и теперь едва ль,
     В тот час бы самое Владимир Даль
     Не подал мне обложки в позолоте.
     Молитесь, Тетушка, о полиглоте! --
     Вот все, что я успел подумать вдаль, --
     И Вам меня внезапно стало жаль,
     И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте.
     И как причиной объяснить иной,
     Что у стены плывущего оникса
     Я медлил, как испуганная никса.
     И дрогнул и пошел, пошел в иной
     Конец, прочь от разгневанного Стикса,
     Чтоб взятым быть небесной глубиной.

     Быть взятым вдруг небесной глубиной,
     Когда я было счел себя умершим!
     Подобно птицам, крылья распростершим,
     Из хладной смерти возвратиться в зной! --
     Что, Тетушка, Вы сделали со мной,
     Каким чадолюбивым министершам,
     Каким силкам любви и лести вершам
     Мне быть обязанну моей спиной?
     Ах, все напротив, и не Вы мне вьете
     Веревку легкости, гнездо, где луч
     Блестит соломкой, нежен и колюч!
     Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети!
     А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч,
     Застрелен мной совсем уж на излете --

     И не в летальном, все-таки, полете
     Я покидаю адскую трубу,
     Благословляя Вас, мою судьбу,
     И оставляя секундантов в поте.
     Они ж, красны, как ягоды в компоте,
     Уже видавшие меня в гробу,
     С отчаяньем глядят, как я гребу,
     Подобно стройной, легкокрылой йоте,
     Как в океан вжимаюсь голубой,
     Сияющий глубинно и пространно,
     Где свет лениво плещет, как прибой.
     Я кинул все, что тяжко, что туманно,
     Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно --
     Парить собой, не токмо что душой.

     * * *
     Не передать Вам, как я рад душой,
     Что травы изменяют цвет шпинатный
     В ярко-зеленый, иссиня-салатный,
     Лазурно-серый, льдисто-голубой,
     И в них цветковый пурпурный подбой
     Вдруг пробегает змейкой многократной,
     Вплетая в знойный воздух запах мятный, --
     Когда слегка касаюсь их стопой.
     И траурница в черном шевиоте,
     Чтоб не осыпать тонкую пыльцу,
     Отнюдь не думает менять грязцу
     На гуд крыла на очень низкой ноте,
     Когда роса ей хлещет по лицу
     В моем земном, но все-таки полете.

     В простой ходьбе, но все-таки -- в полете
     Я кинул пойменную часть реки,
     Где звонкая вода и островки
     Купаются в сиятельном азоте,
     Где дали в перспективном развороте
     Как бы непроизвольно велики,
     А ближние домки и хуторки
     У щиколки и в дымном креозоте.
     Вы помните строжайшее табу,
     Наложенное Проторенессансом
     На радиальных линий городьбу --
     Каким неуследимым диссонансом,
     Насмешкой рафаэлевским пасьянсам --
     В меня вдувало дали, как в трубу.

     Да, да, я слышал адскую трубу
     Неодомашенного! Боже правый,
     Какой был вклин томительно-журавый
     В разноголосых близей голосьбу!
     Педальный, он стоял, как марабу,
     Над комариным, рядом -- величавый,
     Звучащий ниже не одной октавой,
     Способный мертвых радовать в гробу.
     Но тут уже я взялся за скобу
     И проведен был комнатой передней
     В покой большой и светлый, и соседний
     С чудесным садом, где, подстать столбу,
     Теперь стою, как олух распоследний,
     Благословляя Вас, мою судьбу.

     Благословляю я мою судьбу
     И всех богов Эллады, что средь гилей
     Чудовищных Вы были мой Вергилий
     С живыми лаврами на белом лбу,
     Что, запретив гульбу, да и пальбу
     До времени для звуков всех игилей,
     Раскрыли прелесть для меня вигилий --
     Над вымыслом выпячивать губу,
     Что в легком пеплосе или в капоте,
     А то и просто в палевых цветах --
     Харита, нимфа, женщина в летах --
     Вы были рядом, вопреки тупоте,
     Чтоб рядом быть, бежали в чеботах...
     Вы оставляли даже море в Поти.

     Душа моя в поту, как море в Поти,
     Но не от зноя или страха -- нет,
     Но, словно замолчавшийся кларнет,
     Срывается на самой верхней ноте.
     И рад я каждой счастливой длинноте
     И мигу не надкусывать ранет,
     Но, бесконечно для и для сонет,
     Чертить страницу новую в блокноте.
     Но как теперь скажу Вам о заботе --
     Пленительной -- быть обществом для тех,
     Кто мне дарит нередко час утех
     А иногда и два часа -- в субботе,
     Да и в воскресном дне, а то и в тех,
     Что алы, словно ягоды в компоте.

     И я сижу в мечтах и при компоте,
     Задумавшись над шахматной доской,
     Нахмуря лоб в манере шутовской
     И чуть прикрыв глаза в полудремоте.
     И чистый лоб, почти в глазной ломоте,
     Оливковой прозрачной белизной
     Мне говорит, сияя предо мной,
     Не о ранете, но о бергамоте.
     "Души болезням в ней обрел цельбу", --
     Диагноз чуткого к любви Вильгельма,
     Неверный, как огни Святого Эльма.
     Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout"
     Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма,
     Давно видавшие меня в гробу.

     Шампанское в бутылочном гробу
     Тихонько зреет подо льдом побитым,
     Меж тем как Лера пешечным гамбитом
     Решает целой партии судьбу,
     А Рика поверяет ей журьбу
     На тему: Я потею тут, а вы там... --
     И повод мне не кажется избитым,
     Хотя б Христос тут был и ел щербу, --
     Я наблюдаю тонкую резьбу
     Изящной кисти, вафельной салфеткой
     Укутывающей стакан в абу...
     Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий,
     И пара глаз под черной вуалеткой
     С отчаяньем глядят, как я гребу.

     Плеск волн в борта, я больше не гребу,
     Я вышел на мостки, помог сойти им,
     Театр еще не отдан был витиям,
     Ничто не предвещало в нем стрельбу.
     Толпа мусолила смерть Коцебу,
     Подверженная всем перипетиям
     Грибковости, эпидермофитиям
     С наклоном то в мятежность, то в мольбу.
     Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. --
     Кто на хорах? -- Арам или Арно... --
     Но тут в глазах от фрачных пар черно,
     И вы совсем от фраков устаете,
     Но вот привлечь вас девушке дано,
     Подобной стройной легкокрылой йоте.

     Подобно стройной легкокрылой йоте,
     Она летит на бал, она бледна
     И лихорадочно возбуждена,
     Вы в ней знакомую не узнаете.
     Чтоб уступить ей место, вы встаете,
     Но пролетает мимо вас она,
     И ароматов легкая волна
     Еще секунду веет по полете.
     И снова вы одни, само собой,
     Что с вами ваша грусть или улыбка.
     Вот, кажется, опять шаги... ошибка!
     Часы хрипят, вот раздается бой,
     Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка --
     И снова тихий сумрак голубой.

     Где нет свечей -- там сумрак голубой,
     Но что это -- шаги на антресолях,
     А кто -- не видно, свечи на консолях
     Как будто ярче, где-то над тобой, --
     Спугнув ночную мглу, заржал гобой,
     Но, потерявшись, захлебнулся в солях,
     Две-три секвенции на парасолях
     Спустились, изрыгнутые трубой.
     Вот флейты прочирикало сопрано,
     И, чтобы не менялся больше галс,
     Виолончельный продундел казальс.
     Потом молчок -- и музыки ни грана.
     Тут скрипки зазвенели легкий вальс,
     Сияющий глубинно и пространно.

     Их тон сиял глубинно и пространно...
     Но что ж танцоры? -- Как велит типаж,
     Там раньше под гобой прошелся паж,
     По стишьи -- в двери выскользнув нежданно,
     Потом как бы наметилась павана,
     В которой коломбину вел апаш,
     Но так неясно, словно метранпаж
     Еще втирал селянку и пейзана.
     В скрипичный вальс зато само собой
     Вплелся прелестных дев роскошный танец,
     Витавших в воздухе наперебой.
     И в партитуру мимолетных странниц
     Второю строчкой ввел паркетный глянец
     Веселый симметрический прибой.

     Свет плещется повсюду, как прибой,
     И часто щиколка или ключица
     Является, блеснув, как приключится,
     А виноват кларнет или гобой.
     Но скрипки правят подлинный разбой,
     И оттого-то кринолин лучится
     И смокингов приличная горчица
     Вполне довольна и дурна собой.
     И что здесь ни реально -- все обманно,
     Особенно две юные сестры,
     Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры,
     Чьи мысли... даль свободного романа...
     Их не прочесть глазам, сколь ни остры --
     Ну, словом, все прозрачно, все туманно.

     Но вот из зазеркального тумана:
     -- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, --
     -- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... --
     -- Мы, верно, все тут опились дурмана!
     Бурля, как переполненная ванна,
     Он вплескивает нам свою струю,
     И с ним душевный наш покой адью, --
     Ведь это происходит постоянно! --
     -- Конечно, милая, тебе желанно,
     Чтоб гость наш, по возможности, был здесь,
     Когда он тут... частично и не весь... --
     -- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? --
     Вступаю в разговор, откинув спесь:
     Взгляните вверх, не будет ли вам странно?

     Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, --
     Над нами нет лепного потолка,
     Но ферма, и кругла, и далека,
     В пролетах держит купол невозбранно.
     И свет ее мерцает непрестанно
     На столике, как лампа ночника, --
     У Рики есть прелестная рука,
     У Леры -- лоб, лучистый окаянно.
     И если в пальцах тех стакан пустой
     Блестит алмазом осиянных граней,
     Протертых тряпкой, чистой, но простой, --
     И если светлый лоб тот средь гераней
     Задумчиво взойдет над пустотой, --
     Впиваю звездный свет тогда душой.

     * * *
     Дитя и муж с младенческой душой
     Проходят вдоль чугунного плетенья
     По снегу, убелившему растенья,
     У ног и за оградою резной.
     Они невнятны, и тому виной
     Отсутствие в лице их средостенья
     Меж светом и несветом и смятенья
     Блестящих трав под белою шугой.
     Их речь расплывчата, как текст Корана, --
     Должно быть, потому, что чуть слышна,
     Хотя пространство ей и невозбранно.
     То незвучна, то смысла лишена,
     То неуверена в себе, она
     Близ них, и в лунном свете ей не странно.

     Там, в вышине, пусть вам не будет странно, --
     Стоит, застыв, готический покой,
     Построенный властительной рукой,
     И основанье храма восьмигранно.
     Еще скорее поздно, нежли рано,
     И мгла неодолимою рекой
     Течет по дну унылой мастерской,
     Сводя обломки вниз стрелой тарана.
     Вот крикнуто из тени ямщика,
     Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто,
     Вот ванькой почесато с облучка.
     Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто,
     Вот тронуто и вскоре утонуто
     Во мгле, как бы натекшей с потолка.

     -- Все данные взяты не с потолка --
     В них кровь и пот промышленных рабочих,
     Пора отбросить мысль о нуждах прочих
     И действовать, бунтуя мужика.
     Пора за дело браться нам, пока
     Российский царь на Гатчине иль в Сочах,
     В ЦК колеблются, пойдем опрочь их,
     В столицах нехватает костерка. --
     -- Отец, мы действуем наверняка? --
     Воскликнул сын во власти пароксизма. --
     За нами нет ни одного полка!
     Есть множество сторонников марксизма,
     Но в духе пролетарского расизма,
     Царь близко, а Женева далека! --

     Тут мысль их стала снова далека
     Момента нуждам: это их свиданье
     Судьбы холодной было состраданье,
     Улыбкой каторжного далека.
     -- Смотри, отец, ты постарел слегка,
     В Сибирь отправленный на созиданье,
     А я здесь обречен был на страданье --
     Двенадцать долгих лет! Века! Века! --
     -- Я плохо сохранился? Там охрана...
     Питание, бумага, ну, кайло... --
     -- Да ведь моя душа сплошная рана.
     В моих глазах все мировое зло
     В себе сосредоточил, кто светло
     В пролетах держит купол невозбранно. --

     -- Такая мысль, пожалуй, невозбранна
     Всем независимым, как ты да я,
     Кем презрена любая колея,
     Кто видит даже в гении тирана.
     Но в нашем Господе того ни грана,
     Что хочет в нем заметить мысль твоя, --
     Он плюнул на российские края,
     Отгородившись белизной экрана.
     И кровь что льется в мире неустанно,
     И детский плач, и вопли матерей, --
     Выкушивает ваш протоерей.
     А с вашею хулой он нерасстанно
     И спит, и в баню ходит, -- так острей:
     Она, что перл, лучится непрестанно. --

     -- Отец, так значит, битва непрестанна?
     Положим, через пять, ну, шесть веков
     Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков,
     Нам не к лицу порфира и сутана.
     Земного и небесного Вотана,
     Взирающего мир из-за штыков,
     Мы борем, а для прочих пустяков
     Армейского довольно капитана. --
     Но мысль их стала снова далека
     Моментам Вечности, и глаз зерцала
     У сына отуманились слегка.
     И юноши прозрачная рука
     Перед отцом бесчувственным мерцала
     На столике, как лампа ночника.

     У столика, где лампа ночника
     Вполне усугубляет тьму лучами,
     Привык он думать долгими ночами
     О мыслях и движеньях старика.
     Воображалась Колыма-река
     С ее сатрапами и палачами,
     Отец, не дороживший калачами
     И ненавидящий наверняка.
     Он, не боящийся ни сыпняка,
     Ни пули, ни всесущего доноса,
     Умеющий посеять цепняка.
     Такой уйдет от стражи, кровь из носа,
     Его духовной мощи нет износа,
     И все ж... какая хрупкая рука.

     -- Отец, ответь мне, милый, чья рука,
     Имеющая силу приговора,
     Казнила вдруг сиятельного вора
     Иль обнаглевшего временщика? --
     -- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,
     А будущее светлое нескоро
     Похерит все достойное укора,
     Тут нужен глаз... приличного стрелка.
     Однако поклянись, что, постоянно
     Обдумывая странный ход вещей,
     Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.
     В конце концов, есть множество вещей,
     Способных вызвать поворот вещей,
     А суета -- будь это окаянно! --

     -- Отец, трудясь надменно, окаянно,
     Расчетливый холодный утопист,
     Скажи, кто ты: группостровец-марксист,
     Народоволец иль от Либер-Дана? --
     -- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,
     Что ты меня заносишь с ними в лист,
     Я попросту Жидков, отпавший лист,
     Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.
     Но поклянись с душевной простотой,
     Что, как бы чернь глаза нам ни колола,
     Ты не пойдешь стезею произвола,
     Не станешь светской властию и той,
     Нам данною от Божьего престола,
     Не поступишься для тщеты пустой.

     Иначе будет как стакан пустой
     Тебе дарованная власть, и жажды
     Не утолишь ты ею, и однажды
     Лишишься этой, как лишился той.
     Но пусть язык твой чудной немотой
     Скорее расцветет, да не подашь ты
     Себя носителям нечистой жажды,
     Испив, да не попрут тебя пятой.
     Ты и друзья твои пусть бегом ланей
     Летят от сборищ их к себе, в себя --
     Лишь о единой истине скорбя,
     Ревнуя лишь о ней у Иорданей,
     Ее лишь ненавидя и любя,
     Блестящую алмазом чистых граней.

     Блестит алмазом осиянных граней
     Она, принадлежащая тебе,
     Все прочее, прекрасно по себе,
     Годилось бы для русских глухоманей... --
     -- Отец, ужли для Тул и для Рязаней
     Не порадеем? -- Только на дыбе.
     Ты знаешь, я и в лубяной избе
     Подчас бежал застолий и компаний.
     В Рязани, как на войсковой постой,
     Глядят на толкотню идеологий:
     Смущает жителей их быт убогий.
     Полно посуды, но живот пустой,
     Хотя вполне по мне вид горниц строгий,
     Протертых тряпкой чистой, но простой. --

     -- Отец, ведь русский человек -- простой,
     А ты непрост, ты вежливо критичен,
     Быть может, даже космополитичен,
     Тебе, конечно, труден наш застой.
     Но где не встретишься ты с маятой,
     С презрительным цинизмом зуботычин,
     Где б солдафонства глас не так был зычен,
     И где б народом управлял святой. --
     -- Сынок, живем мы в мире стертых граней
     Межгосударственных, пожалуй, здесь
     И перепад: то -- город, а то -- весь.
     И родина теряет смысл свой ранний:
     Что нам отечество -- не мир ли весь,
     Везде, где есть окно горшку гераней! --

     -- Отец, весь ужас в том, что вид гераней
     И европейство мудрого скопца
     Нам не способны заменить отца
     Холодным блеском чистых филиграней.
     В лесах каких Колумбий и Кампаний
     Смогу пройти, не потеряв лица,
     Где встречу я не честные сердца,
     А сердце, свернутое в рог бараний?
     Поэтому пред выбором не стой:
     Что ненависть твоя -- с моей любовью! --
     Тебя могу заклясть я только кровью.
     Но, если хочешь, заклинаю той,
     Поскольку рядом, с вечной обиновью,
     И вечность заклинает -- пустотой. --

     Задумчиво взойдя над пустотой,
     Луна глядит на тихую равнину,
     Лаская то подростка, то мужчину
     Улыбкой света, грешной и святой.
     Пусть смысл речей их, вовсе не простой,
     Невнятен был бы да