, быть может, диабет,
     А может быть -- давленье и подагра,
     И как по нем истосковалась Гагра.

     -- Пять лет такой работы и каюк! --
     Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?"
     Но тот не слышал, вопросивши вдруг:
     Народ ко мне по-прежнему мирволит?
     Ах, нет: то не любовь, один испуг!
     Едва умру, из гениев уволит.
     Теперь и плещут, и кричат виват,
     А что как завтра выйду виноват?

     Один, один кругом -- кровав и страшен,
     Зловещим чудным светом осиян,
     Уйду в небытие от этих башен,
     Чтобы являться -- Петр и Иоанн!
     -- Антон смотрел, пугливо ошарашен, --
     Я против Грозного имел изъян:
     Умело потрудился я, но мало
     Моих бояр я перевел на сало!

     И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль!
     Единодержцев сокрушала жалость,
     И нежностью, как ржой, изъелась сталь,
     В рот дуло положить -- какая шалость,
     Какая невеселая печаль!
     А сколько трусостью их удержалось!
     Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.
     Как думаешь, застрелится Фаддей?

     Небось, застрелится! И жаль Фаддея!
     Он много поизвел своей родни --
     Да все о животе своем радея --
     Как на Руси водилось искони.
     Россия, невенчанного злодея
     В своих молитвах светлых помяни --
     Кровавого Иоську-инородца!
     Уж попотел для твоего народца! --

     Антон взглянул и очи опустил
     Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:
     Верховный, разумеется, шутил,
     Как репортер Синявский на футболе.
     А может быть, и вправду ощутил
     Под печенью позыв саднящей боли --
     Как школьник, вытащив плохой билет --
     Поди-ка вспомни через столько лет!

     Однако помнится, что было утро
     Весьма прекрасней прочих над Москвой.
     На тротуары сыпанула пудра,
     Но съелась вдруг тотчас же синевой.
     С портретов Сталин улыбался мудро,
     А по Кремлю расхаживал живой.
     Не собираясь выходить с повинной,
     Окуривал усы "герцеговиной".

     Уже трамваев воскурен трезвон,
     Уже и город дворниками полит
     Обильно, но из рук, конечно, вон --
     Сноп брызг уйти от бровки нас неволит
     В не то амфитеатр, не то амвон,
     Где Тито, либо Франко глаз мозолит,
     А может, Мендель -- жрец антинаук --
     Под суперлупой ползает, как жук.

     И точно, помнится, в то время Тито
     Иначе не бывал изображен,
     Как только у корыта Уолл-стрита,
     Лицом до безобразья искажен,
     У Аденауэра ж лицо не брито,
     Он вечно лихоманкой поражен.
     Но нашего правительства все члены
     Зато столь мужественно просветленны!

     Сколь милый, сколь непьющий вид у них!
     Сколь воротник у них всегда опрятен!
     Бородки клинышками у одних,
     Усы у прочих всех без квасных пятен.
     Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,
     Властей мне предержащих вид приятен.
     А глас властей! Но, муза, помолчи!
     Не смей напрашиваться на харчи!

     А статуи! Ваял их, верно, Фидий!
     Какой величественный рост всегда!
     А позы, жесты! Не моги! Изыди!
     Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда!
     Мне никогда не быть в столь славном виде:
     Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда!
     А на карнизах -- волгари! Иртышцы!
     Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!

     А стройки! Строится и то, и се
     Быстрей, чем я пишу стихотворенье.
     Нет ничего построенного, все
     Возводится, как в первый день творенья!
     Сюда бы Маяковского! Басе!
     Слетаются, как мухи на варенье, --
     Весь день мотаются туда-сюда:
     Какая быстрая у нас езда!

     Сколь инженеры на площадках важны!
     Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт!
     А зданья до чего ж многоэтажны!
     А где таких отыщется Брунгильд
     В кассиршах? А у них сколь очи влажны!
     Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд!
     Хоть три рубля иной раз и со мною
     На выпивку -- увы тебе, мясное!

     Уж так и сяк -- селедочка с лучком!
     Сказал и вспомнил чесучевый китель.
     Читатель, милый, здесь бочком, бочком!
     Сей тип -- обыкновенный возмутитель
     Покоя твоего. Власы торчком?
     Да он давно усопши! Он обитель
     Себе нашел под елью вековой.
     Небось, не покачает головой,

     Не отойдет, попыхивая трубкой,
     Не станет в мир иной переселять.
     Спокойство обрети! Беги за шубкой,
     Которая пошла хвостом вилять
     Между народом -- с беленькою зубкой
     И прочая -- канальством удивлять.
     В разрез с обыкновеньем деревенщин,
     Ты знаешь: нет изделья лучше женщин.

     Все царства мира и вся слава их --
     Ничто в сравненьи с оргиями плоти,
     Да каб для одного! Для обоих!
     Из коих оба временно в комплоте...
     Ты рвешься к власти... Вобрази на миг
     Кошмар допросов... мошкару в болоте!
     Ну, предположим, ты успел, ты стал!
     В тебе все сердце, а ведь не металл!

     Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы
     Без содроганья? Отправлять в расход?
     И в страшные российские морозы
     Благословлять казачество в поход
     С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы!
     От грез, читатель, нам один расход.
     Негрезлив будь! Будь весел и кристален!
     Не выйдет... не пытайся быть как Сталин.

        ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

     Читатель, милый, очень любишь книг?
     Ну, тех, что собираешь по подписке
     В своей квартире по месту прописки,
     Покоя не даря себе на миг?
     Тех, к коим, чуть увидел, уж приник,
     Которые, не подвергая чистке,
     Ты выстроил для совести очистки
     В шкафу, что, как столь многие, безлик.
     Ну, в том, на коем выставлены вазы?
     Еще шепча: Все суета сует! --
     Ты громоздишь на песнопенья сказы,
     Которые пора снести в клозет...
     Похвал в сем сердце не ищи -- их нет,
     Страшусь тебя, бегу я, как заразы.

     Какой в свой дом не тащишь ты заразы?
     Я не имею здесь в виду их суть,
     Хоть и она, благонадежен будь,
     Являет редко перлы и алмазы.
     Но повести, романы и рассказы
     Меж пухлых строк своих скрывают жуть
     Унылой болести какой-нибудь,
     Какой томятся все еще Евразы.
     Поверь -- печатный том есть род турбазы
     Для молей, тараканов и клопов,
     Животных, любящих сухие пазы
     В твореньях корифеев и столпов.
     Так если ты не моден, не хипов,
     Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы.

     К чертям твои Марго и Рюи-Блазы!
     Возьмем Аксенова -- какой в нем прок?
     Хоть он в чужом отечестве -- пророк,
     Подумаешь -- глоток карбоксилазы!
     Нам эмигранты вовсе не указы:
     Нам кажется, в них скрытый есть порок
     Смотреть с тоской на кинутый порог,
     На Питеры, Одессы и Кавказы.
     На под Ельцом растасканный сенник,
     На неколхозную копенку в поле,
     На киселем залитый крупеник.
     На выходцев России свежих боле...
     Я не люблю "певцов народной боли",
     Мне дорог лишь молчанья золотник

     Полцарства за молчанья золотник!
     Но Роберта молчанье стоит больше --
     Уж царства целого размером Польши.
     Да он не помолчит -- ведь он шутник!
     К стопам Евгения бы я приник,
     Чтоб он сидел над строчкой можно дольше...
     А чудные стихи другой гастрольши?
     Да ведь она души моей двойник!
     Сей голос из Элизия изник,
     И, в злейший час мой за него ратуя,
     Люблю, друзья, его за красоту я!
     Какая ложь, что стих у ней поник!
     Его ахматовскому предпочту я.
     Да что ж я вскрыл души моей гнойник?

     Открою до конца души тайник,
     Поведав, что люблю мою Татьяну
     Любовью чистой, братней без изъяну --
     Нежней, чем Антигону Полиник.
     Какой прекрасный девственный родник
     Ее поэзия! Пока не стану
     Землей унылой, восхищаться стану.
     Да где прочесть? Она не пишет книг...
     Хоть книгами в Москве полны лабазы,
     Но редко вижу книг моих друзей,
     Иду в библиотеку, как в музей.
     А те, кто напечатались лишь разы
     Десятком строчек? Сколь их ни глазей --
     Не выищешь, хоть закрывай музей!


     Подамся в хрипуны и скалолазы.
     В опальные поэты. Так верней
     Найти аудиторью -- а без ней
     Тоска и склочность лезет во все лазы.
     Еще немного и скажу: Заразы!
     А ну набрать меня да пожирней!
     Уж бисерком попотчуем свиней,
     Привыкших хряпать только хризопразы.
     И разревусь, как не ревут белазы,
     Но лишь одни белуги. Тяжело
     Быть ясным, как оконное стекло,
     За коим все огни овощебазы
     Иль детский сад... дороги замело,
     И скверным инеем покрылись вязы...

     Когда везде сплошные неувязы --
     В писательском и личном бытии...
     Но самои нелегкости мои
     Подчас дарят мне чистые экстазы,
     И вспоминаю Тетушкины зразы,
     Иль Царского певучие струи,
     Иль давние Воронежа строи,
     Или Жидкова-старшего проказы.
     Во мне кипит и плещет как родник,
     Куда-то вдруг уходят боль и морок.
     Как светел я тогда без оговорок!
     Творя эпохи двойственный дневник,
     Я лишь дитя, которому под сорок
     И тесен мне фуфайки воротник!

     Как вора, я держу за воротник
     Эпоху целую. Мне нет предела.
     А равным образом мне нету дела,
     Какою ворожбою я проник
     В ее алмазный каторжный рудник,
     В горячий гиблый кряж водораздела.
     Ведь труд проходчика и рудодела
     Со слов отца я знаю, не из книг.
     Как сын отца, как выходец с Урала,
     Я жесткости встречаю кайляком,
     Трудом без судорог и без аврала.
     Эпоху не размелешь языком.
     И молвит мне гранитным языком:
     Не надо в честь мою писать хорала!

     Не надо в честь твою писать хорала?
     Тогда, быть может, гимны? Я бы смог...
     Как раз для гимнов эта мгла и смог...
     А на мотив хоть Старого капрала!
     Или венок сонетов магистрала
     Столь вычурного, что спасай нас Бог!
     Или эклогу закатать в сапог,
     Да так, чтоб самого слеза пробрала!
     Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх,
     Чтоб был в Москве я проклят всенародно.
     Соборно! Всенощно! Садогородно!
     Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг.
     Да чтоб: "Ступай ты, брат, куда угодно!"
     Мне молвил со щита Святой Георг.

     Нет, я ему скажу: Святый Георг!
     Москвы светлопрестольной покровитель!
     Санкт-Петерборха брат и отравитель!
     Чем гнать меня, веди уж сразу в морг.
     А то еще есть Лондон и Нью-Йорк --
     Загубленных талантов всех обитель, --
     Так сразу не обидь, душегубитель,
     А посылай в что далее -- Нью-Йорк.
     Пускай я там над золотом исчахну,
     Спаду с лица, с души от всех каторг,
     Из коих горшая -- кликуш восторг.
     Там, умерев, сенсацией запахну,
     С единственным прозваньем на губах, ну
     Чьим, если не твоим, Святой Георг?

     С чьим, если не твоим, Святый Георг,
     Чудесным именем, Москвы зиждитель,
     Рассыплюсь в прах охальник и вредитель...
     Да если б только я уста расторг
     Мои поганые, сколь глаз расторг
     На нас тотчас бы пораженный зритель!
     Какой восторг, о мой благотворитель,
     Ты внял бы вдруг -- изюм, а не восторг!
     Хурма в себя столь сока не вобрала,
     Сколь этих уст хвала, а и хула
     Моя тебе столь радостно светла --
     Как ток, в долину льющийся с Урала...
     Нет, право, даже и моя хула
     Курится наподобие хорала!

     "Не надо мне ни Славься, ни хорала!"
     Ах так! Изволите пренебрегать
     Гортанью, что отнюдь не станет лгать,
     Как бы цепная свора ни орала.
     На цепь не дам перековать орала.
     Не жрете и не стану предлагать.
     Как странно, что изволят полагать
     Себя превыше хора и хорала!
     Ужли презревший истинный восторг,
     Он над хоралом? Он хорала ниже:
     Ему ведь не доступен и восторг,
     Смотрите -- и глаза он держит ниже...
     Ужели не его -- чьего-то ниже
     Сужденья мой некупленный восторг?

     Но Тетушка мне говорит: Восторг,
     Когда он истин, -- сам себе награда.
     Квартальной премии ему не надо,
     Поскольку есть не просит он, восторг.
     Вот аппетит племянника -- восторг,
     Едва он воротится с променада,
     "Существенного, Тетушка, бы надо!" --
     Мясные блюда у нее -- восторг!
     Ведь кухня Тетушкина -- род хорала,
     Где отбивная тенором блажит,
     Ей вторит глас борща, бас-генерала.
     Сама стоит, да вдруг как побежит!
     Да это у других всегда бежит.
     Ни разу у нее не подгорало!

     И стоит, стоит Тетушка хорала,
     Я думаю, поболе, чем эпох
     Идущий козам на потраву мох,
     Чем все, кого когда-нибудь прибрала
     Земля -- от стоика до аморала,
     От всех, кто ловко бить умел под вздох,
     До всех, кто, получив туда, подох --
     От маршала до самого капрала.
     От тигра, полосатого, как тик,
     Грозы четвероногого бекона,
     До жалкой истины на дне флакона.
     ...Равно же и тебя, Архистратиг,
     Пронзающий крылатого дракона.
     ...Что почерпнешь и не читая книг!

     Читатель, милый, очень любишь книг?
     Какой в свой дом не тащишь ты заразы!
     Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы,
     Мне дорог лишь молчанья золотник.
     Да что ж я вскрыл души моей тайник...
     Подамся в хрипуны и скалолазы,
     Когда везде сплошные неувязы
     И тесен мне фуфайки воротник.
     Не надо в честь мою писать хорала...
     Нет, я ему скажу: Святый Георг!
     Спаду с лица, с души от всех каторг...
     Не надо мне ни Славься, ни хорала...
     На деньги я не продаю восторг
     И на цепь не перекую орала.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     Канон

     К. -- церковное либо светское многоголосие.
     -- Из словаря.

        Голос первый. ИЗБОЛЕВШАЯ МОЯ ДУША

     * * *
     27 марта 1940
     Любимая, бесценная Ирина,
     Единственная радость и мечта!
     Вот из какого ныне карантина
     Пишу тебе! Унылые места!
     Колючая обвилась серпантина
     Вкруг жизненного моего креста.
     Я погибал. Ты строчками участья
     Меня спасла. Благодарю за счастье!

     Вот мой весь путь: семь месяцев назад
     Меня, внезапу, на работе взяли
     И, предъявив мне на арест мандат,
     Карманы безотложно обыскали.
     Затем свезли в Лефортов каземат,
     Где еженощно на допрос мотали
     И обвинили с осени самой
     В измене по статье 58-ой.

     Сознаться в ней же очень помогли мне,
     И я ослаб, сломился, на беду.
     Я, правда, брал, как ты запомнишь, Зимний,
     Но то в сравнение не приведу.
     И я протестовал, но понял: им не
     До шуток вовсе. "Поимей в виду, --
     Сказали мне, -- уж мы тебя осудим,
     Мы тут с тобой валандаться не будем!"

     И тут же для острастки стали бить,
     И так зашли побои и глумленье,
     Что я не вынес этого, как быть,
     И подписал свое сам обвиненье.
     А им того бы только и добыть.
     "У нас, -- сказали, -- нет другого мненья,
     Как то, что ты изменник. Так-то брат!"
     Тут я сказал, что я не виноват

     И на суде им поломаю перья.
     "Попробуй, -- говорят, -- а мы тебя,
     Чтоб ты пытал побольше к нам доверья,
     Покамест вновь помелем в отрубя".
     И как смололи! Только ведь теперь я
     На свежем воздухе пришел в себя.
     Изменнику мне выходила вышка,
     А отрекусь -- забьют и тоже крышка.

     Вот так семь месяцев я жил и ждал,
     Что каждый час меня поставят к стенке,
     Но суд меня внезапу оправдал:
     Измена-то не вынесла оценки.
     Тут я впервые в жизни зарыдал
     И рухнул о земь -- подвели коленки.
     Ко мне теперь применена статья
     193-17-а.

     Теперь я получаюсь не предатель,
     А как бы это попросту сказать,
     Недоноситель что ль, иль наплеватель,
     Не смогший контру в узел завязать,
     Халатный относитель, обыватель --
     Обидно, право, а кому сказать!
     Кому пожаловаться! И что толка!
     Ну вот. Твой незадачливый Николка.

     * * *
     Пришли мне сальца в виде хоть корейки
     Или другой какой свиной клочок,
     Да кубики из мяса иль курейки,
     Халвы да сахарцу, лук, чесночок.
     Да не видала ль где ты телогрейки
     И старых (не в Никольском ли?) брючок.
     Пока что без калош все ходят всюду,
     Но коль пришлешь их -- возражать не буду.

     Необходимы: полотенец -- два,
     Носков -- четыре пары, две -- портянок.
     Без одеял я не прозяб едва:
     Такая холодина спозаранок.
     Да, кожанка. Тем боле, рукава
     Ты вделала, покамест со двора ног
     Еще не вынес я, а где такой
     Набрюшник, вязанный твоей рукой?

     Все это высылай мне понемножку,
     А сразу вышли мне два-три платка,
     Эмалированную кружку, ложку
     Из липы, а на ней прорежь слегка
     Мои инициалы, ниток трошку,
     Иголок да белья. Ну все пока.
     С едой, прошу, поторопись теперь ты.
     Забыл: пришли бумагу и конверьты.

     * * *
     9 ноября 1940

     Привет моей единственной любимой
     Иринушке! С великим днем тебя!
     Как прошлый год, в тоске невыразимой
     Все без тебя -- встречаю праздник я,
     Бесправый, надругаемый, гонимый,
     Эксплуатируемый, что любя,
     Того и вовсе лицезреть лишенный,
     Как желдорлага подлый заключенный.

     Родная, как ни странно, есть и тут
     Живущие за счет горба чужого,
     Обрекшие других на жалкий труд
     Без отдыха, без должного съестного,
     Заради показателей сосут
     Из человека соки -- право слово --
     И не скрывают низменный свой нрав,
     Хотя никто таких им не дал прав.

     Моя колонна ставила рекорды
     По кубатуре насыпи в путях,
     И люди были достиженьем горды,
     К тому же, нам вручили красный стях.
     Представь, что делают свиные морды:
     Всех лично награждают при гостях,
     А мне -- организатору движенья --
     Дают червонец -- в виде одолженья.

     За что ж, родная, мне такой плевок?
     Что на собраньях я не лью елея,
     Что не бегу на зов, не чуя ног,
     Что правду режу, глаз их не жалея,
     Что не сгибаюсь ниже их сапог,
     Что равен человеку, а не тле я,
     Что для одной лишь Родины тружусь,
     Хотя, возможно, жизни тем лишусь.

     Прости, Иринушка, что я отвлекся
     От нежных жалоб твоего письма,
     Моими помпадурами увлекся --
     Да и несправедливостей здесь тьма.
     А между тем -- и у тебя итог со
     Служебным окружением -- эх-ма!
     Как не поставить острого вопроса,
     Чтоб там к тебе не относились косо!

     Любимая, за правду постои!
     Ты не должна, не можешь так сдаваться,
     Ведь в этом деле все права твои.
     Не хочешь от начальства добиваться --
     К общественности обращайся и
     Порядка требуй, да ведь может статься,
     Что ты раскроешь им глаза и вдруг
     Поймут! Поймут, что здесь творят вокруг.

     Жаль, что за все здоровье наше платит.
     Тебя прошу: себя побереги,
     А то тебя так не на долго хватит.
     Спокойством матери не небреги,
     А мужу, что себя в неволе тратит,
     Твой голос и поддержка дороги.
     Любимая, ты здесь дала мне слово,
     Но я прошу тебя об этом снова.

     Останься человечною хоть ты
     Со мной, загубленным в младые годы.
     Дай разбирать мне ясные черты
     Родных мне слов в их редкие приходы.
     Когда б ты ведала, что за мечты
     От них в душе родятся, как легко да
     Улыбчиво душе от строк твоих,
     Я по десятку раз читаю их.

     И часто мне приходит облегченье,
     Когда в строках подробен твой отчет,
     И чувствую сердечное влеченье
     Туда, где жизь нескованно течет.
     А иногда такое мне мученье --
     Чуть вспомню дни прожитые невсчет,
     Особенно предлагерные годы,
     Когда тебе я дал одни невзгоды.

     Я, знаешь, все же рад, моя любовь,
     Что столько мук изнес в неволе клятой,
     Что до сих пор терплю позор и боль.
     Все это мне должно служить расплатой
     За пытку, выносимую тобой
     В теченье лет от мужа и от ката.
     А вот ведь