от властей ли, от природы ли никак не приходится. Нам самим  свою
Жар-птицу ловить, коли есть хоть какая к тому способность. Кто за  хвост  ее
ухватит, кто за горло возьмет, кто за когти уцепится, крови своей  не  щадя,
кто  хитрую  ловушку  для  нее  смастерит  или  сладкозвучным  пением  своим
заворожит ее. Потому-то за-граница и удивляется, что  талантами  Русь  столь
небывало одарена...

   А потом вновь заскрежетали двери, и  конвой  повел  меня,  раба  Божьего,
наверх по  крутым  лестницам.  По  навощенному  паркету  в  приторно-строгий
кабинет.
   - Так что же, Олексин, припомнили, на какой станции вы играли в  штосс  с
поручиком конно-пионерского полка?  И  кто  у  кого  выиграл  полный  список
"Андрея Шенье", собственноручно записанный коллежским секретарем Пушкиным?

   ...Поручик  конно-пионерского  полка?..  Насколько   мне   помнилось,   я
утверждал, что был настолько пьян, что формы его не приметил, как,  впрочем,
и лица. Стало быть, станцию  они  вычислили,  и  смотритель  моего  партнера
припомнил...

   И - закашлялся. Не для оттяжки времени, а вполне  натурально.  Как  я  ни
берегся, как версты  свои  ежедневные  не  отмерял,  а  сырость  казематная,
промозглая, скользкая какая-то сырость до меня все же добралась.
   - Застудились?
   - Немудрено сие... - прохрипел я сквозь кашель.
   - Сами виноваты. Лакей ваш умнее оказался. Сразу признался, что вы его на
кон ставили. Некрасиво,  молодой  человек.  Живого  человека  и  -  ва-банк.
Некрасиво.
   Вот тут-то и посетила меня благая мысль. Совладал я кое-как с кашлем и  -
со всей сердечной искренностью:
   - Совершенная ваша правда, господин полковник.  Мучительно  стыжусь  сего
пьяного поступка. Мучительно стыжусь. А посему и рискую обратиться к  вам  с
нижайшей просьбой помочь мне снять с души сей тяжкий грех.
   - Каким же-с образом?
   - Я ведь не лишен еще ни сословных, ни имущественных прав?
   - Пока не лишены. Пока!
   - Понимаю:  пока  суд  да  дело.  А  посему  прошу  вас  официально,  как
должностное лицо и  как  свидетеля  одновременно,  подтвердить  мое  твердое
решение. Я дарую вольную слуге своему.
   -  Хорошо  подумали?  -  нахмурился  полковник.  -  Допустим,  я   решусь
подтвердить ваше волеизъявление, а ваш батюшка возьмет да и опротестует  сей
документ?
   - Я распоряжаюсь личной собственностью,  господин  полковник.  Деревенька
Антоновка дарована  мне  со  всеми  сорока  шестью  душами  мужеского  полу.
Дарственная сия  подписана  моими  родителями  как  прежними  владельцами  и
утверждена властями.
   - Юридически безупречно?
   - Как де-юре, так и де-факто.
   Полковник помолчал, прикидывая, как мне показалось тогда, выгодно ли  сие
решение мое  для  его  дальнейшего  следствия.  А  затем  сказал  одному  из
истуканов-заседателей записать то, что я им продиктую.
   - Диктуйте без ошибок.
   И  я  начал  неторопливо  диктовать,  обдумывая  каждое  слово,  ибо   от
правильности документа свобода человека зависела:
   - "Я, потомственный дворянин Олексин Александр  Ильич,  владелец  деревни
Антоновки Псковской губернии  Островского  уезда  Опенковской  волости,  сим
документом навечно освобождаю крестьянина указанной деревни  Савву  Игнатова
от крепостного состояния и всех иных форм зависимости..."

   ...Ну, и так далее. Торжественно, с  радостным  подъемом  духа  диктовал,
кажется улыбался даже. Не только потому, что  исполнял  тем  свой  долг  как
перед памятью покойной кормилицы моей Серафимы Кондратьевны,  но  и  потому,
что снимал с души своей грех, который ощущал как банный раскаленный  камень,
как терзания совести собственной. Дети мои, поверьте мне! Нет большего стыда
и позора для чести собственной, чем унижение того, кто и права-то  не  имеет
ответить тебе хотя бы словом смачным, не говоря уж о пощечине, вполне  тобою
заслуженной. А потому счастлив я был, что успеваю, успеваю до решения  суда,
под который меня подвели, и совесть свою примирить, и честь спасти, и  Савку
наградить, как могу, за все то, что он для меня  делал  доброго.  За  каждое
переданное мне румяное яблочко, привезенное им из моего же барского сада...
   А еще потому радовался, что бессовестно время тянул, уведя допрос  совсем
уж в иную сторону...

   Закончили. Утвердили. Свидетели расписались,  и  я  вздохнул  с  огромным
облегчением:
   - От души благодарю вас, господа.
   - Знаете, Олексин, почему я пошел  на  столь  явное  нарушение  всяческих
повелений,  наставлений,  разъяснений  да  и   просто   порядка   проведения
следствия? - спросил вдруг полковник. - В Санкт-Петербург мы с вами  сегодня
же помчимся на курьерских. Из первопрестольной в столицу империи Российской,
где вам не удалось бы свершить столь благородного поступка,  под  следствием
находясь. Но попали  вы  в  некий  как  бы  просвет  юридической  процедуры:
московское следствие закончилось, а петербургское еще не началось.
   * * *
   ...Петербург? Зачем же - в Петербург?..  Какое  же  следствие  еще  может
быть, когда полковник получил подтверждение, что я спьяну выиграл пушкинский
список у коннопионера?..

   - Вещи ваши из каземата уже на выход доставили, - продолжает тем временем
мой дознаватель, ставший сегодня неожиданно великодушным. - Сейчас пообедаем
и - в дорогу. В дальний и, признаться, неведомый не только  вам,  но  и  мне
тож, путь по юридическому бездорожью России...

   Странно, но обедали мы с  ним  вдвоем.  Мне,  изголодавшемуся,  обед  тот
лукулловым пиром показался, поэтому не до бесед мне было. А полковник  мило,
порою остроумно даже болтал, как водится, ни о чем. Как принято  болтать  на
полуслужебных, полудружеских, но - официальных застольях: обо всем гуртом  и
ни о чем в частности.
   И лишь под конец, за доброй рюмкой вина сказал вдруг вполне искренне:
   - Знаешь, Олексин, почему я твою просьбу уважил?  Дед  мой  -  крепостной
мужик. Спасибо, барин в нем талант углядел и отпустил его  на  полную  волю,
как ты своего лакея. Цветы дед такие выращивал, каких ни у кого в округе  не
было, а тут деревеньку за долги должны были в казну  забрать,  вот  барин  и
поспешил на волюшку моего деда отпустить, чтобы он кому иному  не  достался.
Россия - страна загадочная. В Англии - законы,  в  Германии  -  орднунг,  во
Франции - галльская дерзость, а у нас - барские капризы...
   Свеча пятая
   Мой дотошный следователь, как мне показалось, был  весьма  рад,  что  нас
неожиданно востребовал Санкт-Петербург: уж  очень  много  гордости  и  некой
мечтательности, что ли, звучало в его  голосе,  когда  он  поминал  о  самом
способе нашего передвижения - "курьерский!..". Но помчались мы куда быстрее,
чем мчатся курьеры, поскольку нас неожиданно решили доставить в  столицу  по
фельдъегерской  связи.  С  ее  государственной  стремительностью,   готовыми
поставами и трубачом впереди, оповещавшим об  особой  срочности  и  важности
нашего путешествия в Северную Пальмиру.

   ...Впрочем, скорее - бешеной скачки, при которой мы не только  дремали  в
карете, но и перекусывали в ней: какое уж тут - "в пути  шествие"!  Пишу  об
этом потому лишь, что вдруг припомнился мне спор меж Пушкиным и Раевским как
раз по поводу этого странного русского  слова,  никогда  не  воспринимаемого
нами буквально. У нас можно  передвигаться  и  вскачь  на  лихой  тройке,  и
упорным солдатским маршем, и даже - по морю на  корабле,  и  все  это  будет
называться "путешествием". Чуден русский язык, и я не  завидую  иностранцам,
пытающимся постичь его с позиций усредненной европейской логики...

   Да, мы неслись вскачь, и  это  обстоятельство,  как  ни  странно,  весьма
озадачило моего голубого полковника. Он внезапно  утратил  свое  добродушие,
ясно проявившееся во время нашего последнего свидания в Москве и -  особенно
- во время почти дружеского обеда tкte-а-tкte. Что-то его  озадачило,  и  он
стал вдруг не просто молчаливым, но скорее - угрюмо озабоченным. И  я  ломал
голову, пытаясь понять причину этой внезапной перемены.

   Ему удалось удостовериться, что я и впрямь выиграл полный список  "Андрея
Шенье" в штосс: Савка и смотритель оказались тому  свидетелями  и  клятвенно
подтвердили мои слова. Истина - для него, разумеется,  -  была  установлена,
что  и  привело  полковника  в  доброе   расположение,   но   фельдъегерская
стремительность нашей переброски в Санкт-Петербург явно насторожила  его  и,
как  мне  представилось  вдруг,  поколебала  его  приятную   уверенность   в
результатах  собственного  расследования.  Я  не  понимал,  что  же   именно
послужило тому причиной, но в окончательном выводе своем не сомневался,  ибо
угрюмость жандармского дознавателя  весьма  красноречиво  говорила  сама  за
себя. И, признаться, встревожился этим обстоятельством.

   Чуть ли не до Твери - а уж до Клина во всяком случае -  я  раскладывал  и
перекладывал пасьянсы из собственных соображений в собственной  голове.  Они
никак не желали складываться, и я, не расстраиваясь,  тут  же  перетасовывал
колоду и раскладывал новый пасьянс. И в конце концов добился...

   Нет, не добился - додумался до единственного расклада, при котором каждая
карта легла на свое место, не мешая, а,  наоборот,  способствуя  определению
точных мест карт всей колоды, стасованной всею судьбой моею.

   Я пришел к  выводу,  что  санкт-петербургская  жандармерия  провела  свое
следствие без моего участия, для чего меня и задержали в Москве, подальше от
столицы. И весьма возможно, что им удалось добыть доказательства  моей  лжи,
уличив не только меня, дворянина и  офицера,  в  заведомой  неправде,  но  и
поставив под сомнение profession de foi самого полковника. И для  нас  обоих
это  могло  означать  одно:  мы   оба   впадали   в   немилость   с   самыми
непредсказуемыми последствиями.

   Однако кто мог разрушить мою легенду, подтвержденную двумя свидетелями  и
поддержанную следователем? Только тот, кто подарил мне "Андрея  Шенье",  или
тот, кому я об этом сказал. Александр  Сергеевич  Пушкин  и  моя  нареченная
невеста Полиночка. Даже поручик конно-пионерского полка не знал всей  правды
и мог лишь опровергнуть мое утверждение, что я выиграл у него рукопись, а не
он ее - у меня с последующим проигрышем. Тут могла начаться такая  путаница,
в которой мне забаррикадироваться  беспамятством,  сославшись  на  недельное
беспробудное пьянство, не составляло никакого  труда.  Нет,  нет,  показания
коннопионера никак не требовали фельдъегерской поспешности в  доставке  меня
пред грозные очи грозного жандармского начальства. Поводом для  этого  могли
служить только признания либо моего дорогого друга, либо дорогой -  да,  да,
вновь и дорогой, и бесценной!.. посидите в гнилом каземате: в России  именно
там познаются истинные ценности! - любезной невесты моей.

   Не из-за своей судьбы я страдал и терзался в том стремительном броске  из
Москвы в Санкт-Петербург. Нет, не за будущее болела душа моя, а за  прошлое.
За треснувшую дружбу или рухнувшую любовь.
   Потому-то и молчали мы с полковником, забившись  в  противоположные  углы
кареты.

   Въехали мы в Санкт-Петербург в сумерки.  Впрочем,  там  всегда  для  меня
сумерки, даже в белые ночи... Но это - так, к слову.
   Въехали  в  сумерки,  завернули  куда-то,  чтобы  высадить  полковника  -
признаться, расстались мы молча, сухо и как-то весьма напряженно, что ли,  -
и  далее  меня  помчали  одного.  Не  считая,  разумеется,  трех  жандармов,
сопровождавших нас всю дорогу. Окна кареты были зашторены снаружи -  все  же
арестантской она была, - я ничего не видел, а потому и ведать не ведал, куда
меня везут.  Да  и  не  желал  задумываться  об  этом,  потому  что  путевые
размышления мои, а главное, горькие выводы, к  которым  пришел  я,  породили
полнейшее безразличие к собственной участи.
   А потому даже не удивился, когда карета вдруг остановилась.  Распахнулась
дверца с наружным засовом,  и  я  ступил  на  крупный  обледенелый  булыжник
внутреннего дворика Петропавловской крепости.
   Меня встречали. Старший из жандармов  подал  крепостному  офицеру  пакет,
получил расписку на конверте и тут же уехал со товарищи в опустевшей карете.
Офицер неторопливо прочитал присланную  сопроводительную  бумагу  при  свете
факела, свернул ее в трубку и равнодушно глянул на меня:
   - Бывший поручик Псковского...
   - Почему "бывший"? -  взъерепенился  я.  -  Офицерский  чин  жалован  мне
Государем, а посему только им и может быть отозван.
   - Пардон, оговорился, -  устало  вздохнул  офицер.  -  Декабристы  голову
заморочили. Судя по сопроводительной бумаге, вы - дворянин Олексин Александр
Ильич?
   Чина моего он решил все же на всякий случай вслух не  произносить.  Но  я
уморился  и  от  скачки,  и  от  горестных  размышлений,  а  потому   просто
подтвердил, что я - это я.
   - Следуйте за мной.
   Следую. Впереди - солдат с фонарем, позади - солдат с ружьем,  посреди  -
офицер и я. Но не рядом, а я  -  следом  за  ним.  Крепость  есть  крепость,
порядок есть порядок, и закон есть закон.
   Ожидал опять крутых лестниц с  истертыми  ступенями  -  вниз,  ан  ничего
подобного. Длинный коридор, скудно освещенный тусклыми фонарями со слюдяными
стеклами и гулкими каменными плитами на полу. Массивные двери с закрытыми на
задвижки форточками и - тишина. Только грохот  солдатских  сапог.  Когда  же
вниз поведут? - думаю.
   Никакого низа. Остановились перед дверью. Точно такой же, как  остальные.
Глухой,  окованной  и  -  с  закрытым  на  засов  окошком  посредине.   Чтоб
заглядывать снаружи, что ли. Или - еду давать.
   Офицер своим ключом разомкнул замок.  Ключ  -  крепостной,  в  карман  не
спрячешь: он его от пояса отцепил. Солдат открыл  дверь  -  почти  бесшумно,
петли здесь то ли уже разболтались от частого употребления, то ли  смазывали
их.
   - Свечу зажги.
   Солдат с факелом прошел в распахнутую темноту. Мы молча ждали,  когда  он
вернется. Вернулся скоро, и за спиной его я увидел затеплившуюся свечу. Свою
очередную.
   - Прошу, - сказал офицер.
   Я шагнул за порог, и дверь тут же закрылась за мною.
   Свеча шестая
   Все здесь было создано из камня, огорожено камнем и одето им. Но  сырость
была иной, менее липкой, что ли. И угрюмость после подвального узилища моего
в первопрестольной не давила на меня этажами да перекрытиями. И даже  тишина
- тоже омертвелая, тоже гробовая - не с такой беспощадной силой сжимала душу
мою, как было то в московском каземате. Да и от стены с дверью  до  стены  с
зарешеченным окном здесь оказалось не девять, а все тринадцать шагов, и я  -
поверите ли? - повеселел. Ей-Богу, повеселел, хотя, признаюсь,  пишу  сейчас
не  то  слово.   Смысл   ощущения,   мною   восчувствованного   в   каземате
Петропавловской крепости на первом шагу пребывания в нем, словом сим  просто
обозначаю. Как некое противопоставление  каземату  московскому  всего  лишь.
Будто из подземелий разбойного приказа перевезли меня в суровый  крепостной,
но - более или менее - современный, что  ли,  замок.  Равнодушный  ко  всему
живому настолько, что даже  склизкой  плесени  на  стенах  не  было.  Только
сырость, холод да безмолвие.
   В бешеной скачке нашей меж двумя столицами надремался я вдосталь, и спать
мне не хотелось. Свеча была потолще той, что столько недель  светила  мне  в
средневековом подземелье. И хоть свет ее был жалок, я осторожно, чтоб,  Боже
упаси, не погас огонек, взял ее и оглядел новое свое  жилище.  Прошел  вдоль
стен, осветил малое оконце,  забранное  крепкой  -  не  согнешь,  Сашка,  не
турецкое изделие! - решеткой. Ложе осмотрел, выяснил, что  не  каменное  это
возвышение, а - узкая  железная  койка  с  приплюснутым  сенником,  подушкой
размером в  лепешку  и  грубым  солдатским  одеялом.  Обнаружил  на  столике
глиняную миску, деревянную ложку да  оловянную  кружку.  А  под  столешницей
оказалась полочка, на которой что-то лежало. Я присел,  посветил  и  вытащил
толстую тяжелую книгу.

   Книгу...

   Это была Библия. Рыхлая,  зачитанная  предыдущими  постояльцами,  изрядно
потрепанная, но - целая. И я нежно погладил ее, странное тепло вдруг  ощутив
в груди.
   Матушка в детстве читала мне Великую Книгу сию по часу  в  день.  А  я  в
окошко глядел с нетерпением до зуда, вполуха слушая непонятные имена. Но сам
никогда и не раскрывал ее, да никто особо и не заставлял  меня  это  делать.
Новый Завет и Псалтирь - да, читал, молитвы учил, в  Корпусе  даже  экзамены
сдавал. Но Библия... О ней ведь больше слышат,  чем  читают  ее.  Да  и  при
желтой казематной свече не вдруг-то вчитаешься в  нее,  она  света  требует.
Пробовал.
   Закрыл Библию, руку  на  нее  положил  и  сказал  вслух,  мертвую  тишину
нарушив:
   - Не раскисать. И исполнять приказ, Олексин. Неукоснительно исполнять.
   Лег, укрылся одеялом и шинелью, приказал себе спать и... уснул.

   Сколько спал, не знаю: брегет свой я  удачливому  коннопионеру  проиграл,
так что никто мне побудки не прозвонил. Но  проснулся  рано:  чуть  посерело
оконце. Отшагал версты полторы - в дверь стукнули. Глянул - форточка  в  ней
открылась, и прокуренный солдатский голос произнес:
   - Миску да кружку. Хлеб - на весь день.
   Получил полную миску щей, кипяток  и  два  куска  ржаного.  По  полуфунту
каждый. В северной столице кормили получше. Не в  пример  Москве.  Дважды  в
день открывалась эта дверная форточка, как я потом выяснил. Дважды в день  я
щи свои получал и кипяток, а по утрам - два фунта хлебушка.
   И более никто меня не тревожил. Никто  не  мешал  Библию  читать.  Никто,
кроме крыс, но с ними быстро договариваешься, коли хотя  бы  одну  пришибить
удается. Мне это дважды удалось, и я воцарился в каземате. Крысы побаиваться
стали  и  весьма  осторожничать.  Я  их  в  одном  и  том  же   углу   начал
подкармливать, а  из  всех  остальных  -  гонять  беспощадно.  Твари  быстро
привыкли к моему порядку, постигли его и читать не мешали.

   Признаться, долго не понимал я, что Книга сия есть  из  всех  Величайшая.
Сперва читал, как привык читать, за событиями следуя. И ничего не  понял.  И
события в ней повторяются, и возникают вдруг, как бы вообще ниоткуда. Потому
я ничего не понимал, что достаточно избалован был людскими книгами,  людским
же разумением и изложенными: по логике человека. А когда по три,  по  четыре
раза главы стал перечитывать - да что там главы: стихи отдельные! - уразумел
Божескую логику. Иные у нее пути, не вам известное она  излагает,  а  -  вам
неизвестное.  И  это,  человеку  неизвестное,  постичь  можно  только  двумя
способами - либо верой нерассуждающей, либо - просветлением. К вере я был не
очень приспособлен, потому что с детства учили меня  непременнейшим  образом
доказательств искать  и  разъяснений  требовать,  но,  когда  заставил  себя
думать, соображать, что же под каждой строчкой кроется, тогда понемногу,  по
шажочку начал понимать не что Господь рассказывает нам, а  от  чего  он  нас
предостерегает.

   ...Нет, не ждите от меня откровений, не постиг я глубин и не  воспарил  в
выси горние. Я - земной человек, не очень глупый, но и вовсе не прозорливый.
Многое, что уразумел, так во мне и останется навсегда, потому что не в силах
я Божественное Слово на язык человеческий перевести. Не дан мне талант  сей,
не призван я. Но кое в чем все же разобрался, и долг ощущаю вам,  сыны  мои,
свое толкование поведать.
   Главное в том, что законов человеческих в  Библии  не  содержится.  Какой
придет Государь или  Правитель,  какие  для  себя  и  народа  своего  законы
установит  и  повеления   отдаст   -   Библию   это   не   интересует.   Она
общечеловеческие законы излагает. Для всех народов и на все времена.
   Основной Закон существования племени человеческого - вечная  война  Добра
со Злом. Природы он не касается, нет в природе  ни  Добра,  ни  Зла,  нет  и
никакой борьбы между ними.
   Но в племени человеческом - есть. И как только вышел человек из природы в
самостоятельную жизнь (Библейский Эдем и есть Природа,