много вещей, которые и не снились нашим мудрецам".
   Словом, невесело мы тогда вино пили. Пушкин  как  углубился  в  мрачность
свою, так более из нее и не вылезал.
   Я не решался молчания его нарушить, но безусые гусары спьяну готовы  были
на что угодно решиться. В юном возрасте настигает  человека  порою  жужжащая
потребность во что бы то ни стало обратить на  себя  внимание.  Нечто  вроде
острого приступа почесухи, что ли. И, нестерпимый зуд вдруг в  душе  ощутив,
поднялись корнеты, стукнувшись плечами,  и  нетвердо  направились  к  нашему
столу.
   - Вы - сочинитель Пушкин? - спросил  один  из  них,  с  трудом,  как  мне
показалось, сдержав икоту.
   - Вам  потребовалось  что-нибудь  сочинить?  -  холодно  полюбопытствовал
Александр Сергеевич.
   - Н-нет, - с трудом промолвил второй, все-таки не  удержавшись  и  громко
икнув при этом.
   - Тогда в чем же дело?
   - Вышвырнуть их, Александр Сергеевич? - на всякий случай  поинтересовался
я.
   - Успеешь еще...
   - Скажите-ка нам, сочинитель, - вновь перехватил разговор первый,  -  как
правильнее выразиться: "Эй, человек, подай стакан воды"  или  "Эй,  человек,
принеси стакан воды"?
   И оба заржали, как стоялые жеребцы.
   - Ну, вам не следует этим свои головы  занимать,  -  совершенно  серьезно
сказал Пушкин. - Вы можете выразить подобное желание свое значительно проще.
Крикните только: "Эй, человек, веди нас на водопой!.."  -  и  вас  сразу  же
поймут.
   - Что-о?.. Да как вы сме...
   Я  начал  неторопливо  подниматься,  и  оба  гусара  тут  же  с  завидной
поспешностью выкатились  из  погребка,  так  и  не  закончив  фразы.  Пушкин
расхохотался:
   - Нахально племя молодое!
   Чтобы окончательно отвлечь его от грустных недавних  размышлений,  я  про
свой день рождения вовремя ввернул и добавил при этом, что отмечать решил  у
Беллы.
   - Сколько же тебе исполнилось, Сашка?
   - Осьмнадцать, Александр Сергеевич.
   - Прекрасная пора, - наконец-то Пушкин улыбнулся. -  Ну,  тогда  я  домой
пойду. К Инзову в клетку золоченую. Отдохну немного, а  вечером  у  Беллы  и
встретимся...

   ...Что-то о прошлом я расписался. Надо бы и о настоящем вспомнить.
   А в настоящем - не в Кишиневе, а в Опенках родовых  -  тоже  о  моем  дне
рождения не забыли. Вообще батюшка четыре дня в году меня особой ласковостью
отмечал: день рождения и именины - 21-го и 23-го мая  и  дни  тезоименитства
моего -  30-го  августа  и  23-го  ноября.  А  посему  21-го  и  приехал  из
Петербурга. Радостный, руки потирая. Обнял  меня,  расцеловал,  поздравил  и
говорит:
   - Слава Богу, утряслось все. Теперь ты - армеец,  но  зато  в  этом  роде
Государь наш прощение тебе  пожаловал.  Так-то,  Псковского  полка  поручик.
Так-то.
   А тут и верный мой Савка из Пскова прибыл:
   - Квартиру снял, вещи из Новгорода перевез, новую армейскую форму доброму
портному заказал.
   - Толковый ты парень. - Батюшка расщедрился, червонцем отблагодарил  его,
разрешил сегодня с дворней мое рождение отметить, но чтоб завтра же во Псков
отправлялся.
   Следом за Савкой из Антоновки Архип и  мамка  моя  Серафима  Кондратьевна
примчались с поздравлениями. Архипа батюшка к дворне праздновать отправил, а
кормилицу к семейному столу пригласил:
   - Чай, не чужая ты нам, Кондратьевна.
   К столу тому праздничному и меня в креслах усадили. Доктор разрешил.
   А того ради пишу о сем, что тем  же  днем  милая  моя  кормилица  шепнула
наедине, как бы совершенно между прочим:
   - А соседи-то наши, графья, слыхала я, в Париж уехали. Говорят, дочка их,
Аннушка, уж так рыдала, так убивалась...
   Защемило сердце мое, в железных  тисках  защемило.  Прощай,  стало  быть,
Аничка, любовь моя единственная. На веки вечные прощай: родитель твой нашего
с ним барьера никогда не переступит...
   Невеселый,  ох,  совсем  невеселый  день  рождения  у  меня   в   Опенках
оказался...

   А тогда, в Кишиневе - особо веселый и особо памятный.
   Вечером Александр Сергеевич пожаловал. Раньше  Раевского  и  -  в  полном
мажоре. Обнял меня, расцеловал в обе щеки.
   -  За  стол,  Сашка,  за  стол,  не  пристало  нам  опаздывающих  майоров
дожидаться. Ну, пробку - в потолок, именинник!
   Открываю я шампанское, разливаю. А Александр Сергеевич из кармана  бумагу
достает и читает мадригал, мне посвященный.
   - Осьмнадцать лет! Румяная пора...

   (Приписка на полях: Увы, пропало то стихотворение, как,  впрочем,  и  три
других, мне посвященных. Не моя в том вина,  потомки  мои  любезные.  Тяжкая
жизнь на долю вашего предка выпала, пророчица оказалась права.  Так  что  не
обессудьте...)

   Вскоре и майор объявился. Выпил шампанского  за  здравие  мое  и  к  делу
перешел:
   - Секундантов ждал,  потому  и  вынужден  был  задержаться.  Ситуация  по
меньшей мере странная: Дорохов просил тебе свою личную просьбу передать.
   - Просьбу?.. - крайне удивился я, признаться. - И в чем  же  сия  просьба
заключается?
   - Он просит тебя в качестве оружия избрать шпагу.
   - Шпагу?.. - я даже рот разинул.
   - Шпагу, - подтвердил майор.
   - Не пояснил, почему? - спросил Александр Сергеевич.
   - Пояснил, - с некоторой неохотой, что ли, сказал Раевский. - Буквально -
и секундант клялся в этой  буквальности  -  объяснение  звучало  так:  "Жаль
портить свинцом  столь  античное  тело,  сотворенное  не  без  вмешательства
небесных сил".
   - Нет, он и впрямь bкte noire ("черный зверь"), - вздохнул Пушкин.
   А меня в краску загнало. По самую шею.
   - Этому не бывать! Только пистолеты!
   - Не  горячись,  Александр,  -  негромко  сказал  майор  и  улыбнулся.  -
Во-первых, проткнуть Дорохова шпагой - разговоров на всю Россию: бретер  сам
на вертел попал. А во-вторых, у тебя - несомненные преимущества.
   Пушкин расхохотался:
   - Чудно! Чудно, Сашка! Бретера - на вертел!..
   Словом, дал я согласие на шпагах драться: уговорили они меня. Хоть, прямо
скажу, против моей воли.
   - Ну, допустим. Какие еще условия у Дорохова?
   Раевский объяснил. Дуэль наша должна была  состояться  28-го  мая,  ровно
через неделю. И - на том же месте, где Пушкин  со  своим  оскорбителем  мимо
лупили изо всех сил.
   А покончив с этими, прямо скажем, не очень приятными для меня делами,  мы
вплотную приступили к ужину, и особо усиленно - к шампанскому. Пушкин  читал
стихи, Раевский говорил спичи,  я  тоже  пытался  бормотать  что-то  веселым
языком. В разгар нашей пирушки - и очень вовремя! - пришли девицы. Молодые и
все понимающие, как раз - под шампанское,  хотя  вдовушка  Клико,  вероятно,
морщилась от наших острот и шуток. И в момент самого шумного восторга  этого
и столь дорогого для меня веселого  и  озорного  застолья  Белла  неожиданно
заглянула в дверную щель и таинственно поманила пальцем.
   Я вышел. Белла выглядела весьма  озабоченной,  испуганной  и  растерянной
одновременно.
   - Помоги мне, Александр Ильич, - шепотом сказала она. - Если не поможешь,
меня ждут большие неприятности, а одного человека  -  не  только  арест,  но
возможно, что и виселица. Вот. Откровенно все тебе выложила.
   - Откровенность за откровенность, Белла, - говорю. - Кто этот человек?
   Некоторое время она молчала, покусывая губы. Дважды  поднимала  глаза  и,
наконец, решилась:
   - Урсул.
   - Урсул?.. - Я был поражен. - Предводитель молдаванских гайдуков?
   - Да, - убитым голосом призналась Белла. - Неделя уж, как я прячу  его  в
гостинице, и до сей поры  все  как-то  обходилось.  Но  сегодня  мне  успели
передать, что вечером непременно придут с обыском.
   - И как же я могу тебе помочь?
   - Посади его за свой стол. Он в мундире капитана  Охотского  полка,  тебе
останется просто выдать его за своего гостя,  если  вообще  возникнет  такая
надобность.
   - Белла, - как можно спокойнее и убедительнее сказал я. - Если бы  я  был
только с девочками, я бы тотчас же согласился. Но со мною двое друзей,  и  я
обязан поставить их в известность.
   Хозяйка долго молчала, по привычке кусая губы. Потом с мольбой глянула на
меня:
   - А по-иному никак невозможно?
   - Невозможно.
   Опять - молчание. Правда, на сей раз не такое уж продолжительное.
   - Я вынуждена, вынуждена. Позови их в коридор, Александр Ильич. Девки там
обождут.
   Позвал. Вышли. Белла им все откровенно выложила и руки заломила  чуть  ли
не со стоном:
   - Спасите его, господа! Спасите ради Христа!
   Майор хмуро молчал, а Пушкин в восторге на месте  устоять  не  мог.  Меня
обнял, Раевского подергал,  Беллу  почему-то  расцеловал.  И  ей  же  строго
напомнил:
   - Про четвертую девицу не позабудь. Для капитана Охотского полка.
   - Весьма рискованное предприятие, - сухо сказал Раевский.  -  Я  понимаю,
Белла, и вашу озабоченность, и ваши надежды, но...
   - Никаких "но"! - воскликнул Александр Сергеевич. - Это же дело чести - с
носом жандармов оставить! И об Урсуле  наслышан:  отменного  благородства  и
отваги человек.
   - Да поймите же, господа, я рискую поставить  под  удар  всю...  -  майор
вдруг запнулся (испуганно запнулся, как мне  показалось),  махнул  рукой.  -
Впрочем, это уже не имеет значения. Хотя бы сделайте так, Белла, чтобы  этот
гайдамак с дамой к нам вошел с дружеским поздравлением, а не свалился бы как
снег на голову. И очень было бы кстати, если  бы  наши  приятельницы  с  его
дамой не оказались бы добрыми знакомыми при этом.
   И тут же ушел в комнату. Весьма не в духе, по-моему.
   - Parfait ("прекрасно")! - воскликнул Пушкин, он пребывал в  восторженном
настроении. - Давайте сюда  вашего  героя.  Да  не  позабудьте  о  еще  двух
приборах: у жандармов - глаз прищуренный!
   Белла все сделала как надо. И дополнительные приборы на столе  появились,
и два кресла лакей втащил, и мне дала время наших девиц подготовить ("Ко мне
внезапно друг пожаловать должен..."), и успела Раевскому шепнуть:
   - Не беспокойтесь. Даму, с которой он придет, ваши девицы не знают.
   И наконец вошел Урсул. Стройный, с черными бакенбардами, в ловко  сидящем
мундире капитана Охотского полка.  И  с  ним  -  премиленькая  брюнетка  лет
шестнадцати с такими умненькими черными глазками,  что  Александр  Сергеевич
вмиг развернул во всю красу свой павлиний хвост:
   - И юная звезда взошла на небосклоне...
   - Здравствуй, Александр, - невозмутимо говорит тем временем мне Урсул.  -
От всей души поздравляю.
   Целует в обе щеки,  преподносит  корзинку  с  полудюжиной  шампанского  и
знакомит с девой:
   - Моя невеста. Представь же меня милым дамам и друзьям своим, Александр.
   - Дамы и господа,  мой  друг  капитан  пехотного  Охот-ского  полка...  -
начинаю я, одновременно  мучительно  соображая,  каким  же  именем  мне  его
наградить.
   - Ура, дамы  и  господа!  -  вдруг  кричит  обычно  сдержанный  Раевский,
поднимая бокал. - Нашего полку прибыло, стало быть, за пополнение!
   Премило пьем шампанское, премило Александр Сергеевич обвораживает  и  без
того обворожительную брюнеточку, премило звучат  и  шутки,  и  стихи.  И  я,
хозяин, вовремя что-то подходящее  случаю  бормочу,  а  сам  двум  вещам  не
перестаю   удивляться.   Хладнокровию    Урсула    и    неожиданной    живой
непосредственности сдержанного Раевского.
   - До первого луча светила! - кричит Александр  Сергеевич.  -  Кто  первым
узрит сей знак, тому и желание загадывать, для всех  обязательное!  Раздерни
шторы, Сашка!
   - Вы упрощаете задачу, - улыбаясь, говорит Урсул. - Этак  все  первыми  и
окажутся. Не лучше ли в полутьме да при свечах солнечного луча дожидаться?
   - Совершенно согласен с вами, капитан, - тотчас же подхватил Раевский.  -
Чем сложнее задача, тем драгоценнее награда.
   "Им полумрак нужен, - соображаю я сквозь туман шампанского. - Да и нам не
помешает..." И горячо поддерживаю:
   - За полумрак, пособник юного веселья!..
   Сидим в полумраке. Пьем, шутим, смеемся...
   И вдруг постучали в дверь. И хотя все, кроме девиц, стука этого ждали,  а
все равно, стук как выстрел: и ждешь его, а он всегда - вдруг...
   Да, так вдруг - стук, и дверь распахивается.
   - Доброе утро, господа.
   Чиновник, два жандарма, перепуганная Белла.
   - Извольте представиться, господа. По очереди, разумеется, и неторопливо.
   Пауза крохотной была, а в добрую версту мне тогда показалась.  Да  не  на
лошади версту, а -  пешком.  Секунда  за  секундой,  как  шаг  за  шагом.  И
неизвестно, сколько бы молчание это, угрюмо зависшее, продолжалось тогда, да
тут  совершенно  уж  неожиданно  вскакивает   Александр   Сергеевич.   Вдруг
вскакивает и с радостным криком бросается к чиновнику:
   - Иван Иванович, ты ли это?
   Обнимает его, тормошит, смеется.
   - И как ты о  дне  рождения  Сашки  Олексина  узнал?  Сашка,  шампанского
нежданным гостям!
   - Что ты, Александр Сергеевич? - растерянно бормочет чиновник. - Мы -  на
службе...
   - Осьмнадцать лет юноше нашему!..
   Я упрашивать да руки пожимать бросился. Раевский тем временем  шампанское
разливает, девицы смеются, аплодируют...
   Выпили они по бокалу за  мое  здоровье  при  всеобщих  веселых  уговорах.
Выпили, непрошеные гости что-то объяснить пытались, но  все  весело  шумели,
даже девицы. Майор вновь бокалы наполнил, и  то  ли  они  еще  одной  порции
шампанского испугались, то ли  и  впрямь  ничего  особенного  в  пирушке  не
усмотрели, а только поспешно откланялись и ушли. А мы изо всех  сил  веселую
шумиху поддерживали, пока Белла, проводив их, не вернулась к нам.
   - Ушли.
   Урсул тотчас же встал:
   - Вечный должник.
   Поклонился и вышел. И дева, таинственная и черноглазая,  вышла  вместе  с
ним.
   А мы почему-то долго молчали. Девицы, пощебетав, тоже примолкли, а  потом
Раевский сказал:
   - Первым я сегодня солнечный луч увидел, а потому  и  желание  загадываю.
Нежно благодарим хозяина, Беллу и - расходимся по квартирам. Спать,  сколько
сможем.
   - Знаете, друзья мои, а я - горд,  -  вдруг  тихо  и  задумчиво  произнес
Пушкин. - И чувство такое, что нет чище этой гордости ничего в душе моей.
   28-е мая. И звон в ушах
   Звон рапир. Неделю мне Александр Сергеевич  спуску  не  давал.  Точнее  -
почти неделю.
   - Резче выпад, Сашка, резче! Он неожиданным быть должен, а  ты  загодя  к
нему примериваешься.
   Впрочем, не  сразу  мы  к  исступленным  своим  занятиям  приступили.  На
следующий день после нашей пирушки у Беллы Пушкин велел мне отоспаться, но я
его не послушался. Поспал не более двух  часов  и  побежал  к  Белле.  Зачем
побежал? За черными глазенками, уж очень пронзил меня взгляд их.
   - Забудь, Саша, -  серьезно  сказала  Белла.  -  Это  сестра  Урсула.  Он
определил  ее...  к  одной  почтенной  даме,  и  она  никуда   не   выходит,
довольствуясь прогулками по саду.
   Вот с Урсулом мне почему-то ссориться совсем не хотелось.  Вздохнул  я  и
переменил разговор.
   - Я об Урсуле был совершенно иного мнения. Упорные слухи  ходят,  что  он
чудовищно жесток. Ограбил с шайкой таких же головорезов какого-то купца,  но
был пойман. И будто в какой-то крепости сейчас в цепях содержится.
   Белла улыбнулась:
   - Тот Урсул действительно существует и действительно в крепости сейчас. А
вчерашний... не могу сказать  настоящего  имени  его,  ты  уж  извини  меня,
слишком широко известно оно в Молдавии. Так тот, которого вы вчера от ареста
спасли, просто имя того разбойника взял, чтобы свое родовое уберечь. За  что
и обещал разбойнику, что непременно побег ему устроит.
   Ну  ладно  я  перепутал,  Пушкин  такие  проказы   любит,   но   как   же
рассудительный майор? Мне было непонятно это, но я  промолчал,  принимая  во
внимание, что тайна не моя, а посему и вторгаться в нее не очень благородно.
Но загадочность образа сего весьма меня заинтриговала. Весьма и надолго.
   А на другой день явился в фехтовальный зал. Александр Сергеевич  уже  был
там. Хмурый, озабоченный и серьезный.
   - Узнал от верных людей, - сказал он, едва я  порог  пересек.  -  Дорохов
шпагой владеет отменно, стало быть, никаких преимуществ в мастерстве у  тебя
нет. У тебя одно преимущество, Сашка, - в силе твоей бычьей. Стало быть, его
изящной французской шпаге надо противопоставить шпагу итальянскую.  Известна
ли тебе разница в манере фехтования этих двух школ?
   - Нет, - говорю. - Результат известен.
   - Какой результат?
   - Поразить противника раньше, нежели он поразит тебя.
   - Корпусное обучение сказывается, - проворчал Пушкин  и  взял  рапиру  за
рукоять, как гадюку.  -  Запомни.  Французы  держат  шпагу  двумя  пальцами:
большим и  указательным.  Остальные  три  пальца  лишь  управляют  шпагой  в
поединке. Doigte. ("Управление пальцами", фехтовальный прием.) При этом  вся
нагрузка падает на кисть.  Итальянцы  обнимают  рукоять  шпаги  всеми  пятью
пальцами, а управляют - кистью. Что при этом более  всего  должно  работать?
Локоть. А это требует большей затраты сил. А поскольку сил тебе не занимать,
значит, отрабатывать  будем  итальянскую  манеру.  А  потому  не  за  рапиру
хватайся, а за мою трость.
   - Что?.. За железную трость?
   - Она для тебя теперь - учебная  рапира.  И  все  дни,  что  до  поединка
остались, ею фехтовать будешь. И трость моя в твоей ручище подобно рапире  и
сверкать должна.
   Взял я прут его кованый. Примерился и говорю:
   - В трости, между прочим, гарда не предусмотрена, Александр Сергеевич.
   - Не беспокойся, в руку  колоть  не  стану.  Ан-гард!  (боевая  позиция).
Готов? Аппель!..

   Ох,  как  же  ныло  плечо  мое  после  второго  дня  фехтования  железной
пушкинской тростью! Александр Сергеевич отрабатывал каждый прием до чистоты,
будто поэму сочинял,  щедро  занимаясь  вычеркиваниями  да  переписываниями.
Посмотрите рукописи его, тогда поймете, какой муке он меня подверг,  пока  я
чисто не стал выполнять все приемы боя. Всякие там батманы, дебаже,  мулине,
ремизы и репризы, рипосты и прочее, и  прочее.  Но  в  конце  занятий  наших
справился я со всеми этими премудростями, и боль в  плече  прошла.  И  26-го
вечером Александр Сергеевич давал мне последние наставления:
   - Главная твоя задача - оружие у него из руки выбить.  Используй  мулине:
этот прием у тебя лучше всего  получается.  Только  не  рисуй  концом  шпаги
полную восьмерку, а делай как бы девятку и в  конце  ее  резко  бей  по  его
оружию поближе  к  эфесу.  Возьми  рапиру,  покажу,  чтобы  ты  окончательно
уразумел.
   Я взял рапиру, а он показал. Три раза, и за все три ни разу у меня рапиры
не выбил. Но это его не смутило:
   - Из твоей лапищи шпагу и оглоблей не вышибить.  А  у  Дорохова  -  почти
наверняка.
   - Да уж постараюсь, - говорю.
   - Вина не пить ни  рюмки.  Начиная  с  сегодняшнего  вечера  и  до  конца
поединка.
   - Александр Сергеевич...
   - Это тебе не стрельба с места, это - тяжелая работа,  Сашка!  Слово  мне
даешь в этом?
   - Слово, Александр Сергеевич.
   - И последнее. В день дуэли рано ляжешь и рано встанешь. И не вздумай  за
девчонкой какой уволочиться! От них ноги слабеют, а тебе часа два прыгать да
прыгать.
   Попрыгать мне пришлось...

   ...Что это я прошлым увлекся, а о дне сегодняшнем как бы и позабыл вовсе?
Нет, не позабыл. Просто тоскливо мне было в дне сегодняшнем.  На  Аничку  он
укоротился, а значит, как бы и вообще исчез. Исчезло время мое из жизни моей
в то время...

   Ну, а так - поправлялся помаленьку. И  боли  в  голове  почти  прошли,  и
ходить я заново учиться начал.
   Только Аничка моя была в Париже. И остался у меня  один  Кишинев.  Потому
что там был тогда Пушкин...
   28-е мая
   Утром того, 28-го, числа я ни росинки маковой не  проглотил.  Никогда  не
завтракаю перед дуэлью и вам завтракать не советую. От сытого кураж бежит, а
голодного - любит.
   В шесть за мной Раевский заехал.
   - Готов?
   - Готов.
   Выхожу из мазанки своей, дверцу кареты открываю, а там - Пушкин. Съежился
в уголочке.
   - Я из кареты не выйду. Не выйду, Сашка. Мне  бы  в  щелочку  посмотреть,
каков результат стараний моих.
   Я было начал кричать, что не желаю его  там  видеть,  чт