я, нескоро привыкают. А солдаты - те же  крестьяне,  только  в
военной форме.
   - А тебя за что? - спрашиваю у второго.
   Молодой еще, глаза ясные и одновременно - лукавые.  Вот  такой  парадокс.
Егором, помнится, звали.
   - Да по глупости.
   Засмущался, а Пров пояснил:
   - Кровь взыграла, весну почуяв. Денщиком у майора служил да и с горничной
в его же доме перемигнулся, а потом и вовсе к ней в  каморку  залез.  Ну,  а
майор тот, видно, тоже не промах насчет той горничной оказался,  вот,  стало
быть, и не поделили они жаркую бабенку. В чем тебя майор обвинил?
   - Да будто я у него табакерку украл.
   - Вот-вот, - вздохнул Пров. - Как от человека избавиться? Обвиновать его,
и избавишься.
   Обвиноватить и избавиться, подумал я, собственную судьбу представив.

   По пути из Пскова в Москву под болтовню зачарованного собственной юностью
прапорщика я, как мне  показалось,  понял,  что  со  мною  произошло.  А  то
произошло, что господам в голубых мундирах никакого  "Дела"  против  Пушкина
сочинить так и не удалось. Главный их козырь - то бишь я -  им  в  масть  не
пришелся, как они карт ни передергивали.  Да  еще  два  свидетеля  -  Савка,
братец мой любезный, и честный  станционный  смотритель  -  подтвердили  мои
слова, что я выиграл у пионер-поручика список "Андрея  Шенье",  а  не  он  у
меня, и "Дело" развалилось. И чтобы не болтал я по гостиным да салонам об их
способах признания осклизлыми казематами вышибать, они раздули мои беседы  с
солдатами чуть ли не до государственной измены. Похоже, что "обвиноватить да
и избавиться" и есть  та  правовая  основа,  на  которой  твердо  стоит  все
российское чиновничество.

   В России судьба человека - нуль в  сравнении  с  благополучной  карьерой.
Нуль. Ничто.

   Я и на солдатской  гауптвахте  не  изменил  своим  привычкам.  Вставал  с
первыми проблесками, вслух читал "Отче наш", отмеривал версты  и  брился  на
ощупь каждый день.  Солдаты  поначалу  снисходительно  приняли  все  это  за
очередное барское чудачество  -  я  ведь  в  офицерской  форме  ходил,  хотя
порядком таки уже обтрепанной, - а потом и самого меня приняли таким,  каков
я есть. Даже с уважением за малопонятное постоянство мое.
   А форма сильно пострадала, когда нас какие-то доски разгружать направили.
Правда, дежурный офицер сказал, что меня приказ сей не касается.
   - Нет уж! - говорю. - Коли с солдатами я, то и лямка моя.
   И пошел грузить. И несмотря что ослаб, что кашель порою донимал, сила еще
осталась. Было что показать, и я - показал. Один  по  четыре  доски  таскал,
когда остальные - по три вдвоем. Но -  справился,  показал  силушку,  и  вся
казарма вставала теперь не потому, что  форму  мою  видела,  а  потому,  что
содержание мое разглядела.
   Вот на этой-то работенке я и порвал мундир. В двух местах и - безнадежно.
   - Сымай, - сказал Пров. - Шить-то умеешь, Александр Ильич?
   - Не приходилось.
   - Ну, тогда учись.
   Я глядел, как тщательно и точно он подшивает. С изнанки,  края  подогнув.
Прочно, в две нитки, мелкими стежками.
   - Ловок ты, Провушка.
   - Солдату без этого никак невозможно,  Александр  Ильич.  Я  тебя  научу,
пригодится.
   Казарма наша постепенно наполнялась. Офицер объяснил мне, что, как только
соберется около сотни, нас направят  пешим  порядком  в  Новочеркасск.  И  -
далее, куда там велят.
   - И долго шагать?
   - Двадцать пять верст в день. Вот и считайте.
   Считать мне не хотелось, поскольку  в  своих  ботфортах,  порядком  уж  в
казематах истоптанных, я бы и двенадцати верст не прошагал. Да  и  Пров  это
подтвердил:
   - Обувку тебе менять надобно, Александр Ильич, а то дале городских застав
и шагать не в чем будет. Солдатские  сапоги  добывать,  портянки  хорошо  бы
бязевые.
   - Так теплынь уже.
   - А пот с ног кто забирать будет? Портянка. Коли не заберет она, то и  не
дойдешь. Ноги до язв сопреют, шага не ступишь. Только без  денег  солдатские
сапоги отдельно от всей формы не достать.
   А денег у меня с собою не было: не знал же, сколько просижу. Я  дежурному
офицеру доложил, а он посоветовал письмо  написать,  сказав,  что  оказия  в
Петербург намечается.
   Я написал матушке. Расспросил о  здоровье  батюшки,  о  своем  солдатском
житье доложил и попросил прислать денег.
   И  продолжал  пребывать  на  гауптвахте  в  ожидании  то  ли   похода   в
Новочеркасск,  то  ли  государева   решения.   Рыл   вместе   с   остальными
проштрафившимися солдатами какой-то котлован, грузил землю на подводы и даже
два раза дежурил по кухне, таская кашеварам воду. Не скажу, чтобы работы эти
особо тяготили меня, но ботфорты поползли уже прямо на глазах.
   - Починим, - сказал Пров. - Учись,  Александр  Ильич,  в  солдатчине  все
сгодится.
   И я учился.  К  тому  времени  Егорку  перевели  в  особую  казарму,  где
собиралась команда для кавказской армии. И в закутке мы  остались  с  Провом
вдвоем.
   - Гляди, Александр Ильич, и запоминай, как деревянные  гвоздочки  делать.
Повдоль, а не впоперек, и лучше всего - из осины. Осина гнить не любит.
   Чинить собственную одежду я под руководством Прова уже наловчился. И даже
приобрел привычку осматривать ее перед сном и  тут  же  латать  те  прорехи,
которые обнаруживал.
   - За солдатом его собственный унтер-придира приглядывает, - говорил Пров.
- Больше некому.
   И вот как-то после работы появляется дежурный офицер:
   - Пожалуйте со мной, Олексин.
   Я сразу насторожился: неужто свобода?..
   - С вещами?
   - Нет. Свидание у вас.
   - Свидание, прапорщик? С кем свидание?
   Но прапорщик не ответил. И внимания не обратил, что я  обращаюсь  к  нему
как-то  не  по-солдатски,  хотя  числюсь   рядовым.   Стало   быть,   бумаги
государевой, лишающей меня офицерского чина, они еще не получили...

   - Сашенька, свет мой!
   Полиночка. С плачем бросилась на шею, да и у меня, признаться,  запершило
в горле. Обнял ее, расцеловал, шепнул:
   - С батюшкой что? Жив?
   - Жив, Сашенька, жив, - Полиночка вздохнула. - Хотя...
   И замолчала.
   - Что - хотя?
   - Плохо ему, Саша. Потому-то маменька при нем и осталась, а послала меня.
Я деньги привезла.
   Свидание нам в час определили. И весь час мы друг друга  расспрашивали  и
друг другу отвечали. Господи, как же незаметно тот час пролетел...
   - Я буду ждать, Сашенька. Терпеть, тосковать, молиться и ждать. Дай  тебе
Бог раны легкой.
   "Или - чтоб наповал".
   Но это я, разумеется, про себя усмехнулся.
   Уехала Полиночка.

   На другой день... Нет, через день после этого свидания меня прямо с работ
вытребовали к начальнику гауптвахты.
   - Государь  изволил  наложить  на  приговор  офицерского  суда  резолюцию
"Согласен".
   Сжало мне сердце, аж глаза закрыл от боли. Постояли  мы  так,  помолчали.
Потом отпустило. Я сам с себя погоны снял и на стол положил.
   - Разрешите обратиться, господин майор?
   - Оставьте это для строя, Олексин, - вздохнул майор. - Что желали узнать?
   - О форме солдатской. Моя совсем в ветхость пришла.
   - Вас сегодня же на сборный пункт переправят,  там  и  форму  выдадут.  В
карете поедете, Олексин, в карете. Не вести же  вас  под  ружьем  через  всю
Москву.
   И в тот же  день  меня  в  санитарной  карете  перевезли  в  казармы  над
Москвой-рекой, где комплектовалась команда в действующую на Кавказе армию...
   Свеча последняя
   По  прибытии  сопровождающий  прапорщик  передал  меня  с  рук  на   руки
начальнику  сборного  пункта.  Немолодому  и  невеселому   подполковнику   с
диковатым шрамом на щеке.
   - С пушками знакомы?
   - Так точно, господин подполковник.
   - Рано вам, Олексин, тянуться в струночку. Успеете еще. Хотите  в  горную
артиллерию?
   - Нет.
   - Почему? - удивился  начальник  пункта.  -  И  рост  у  вас,  и  силенка
подходящая. Да и легче в артиллерии служится.
   - Мне солдатский "Георгий" нужен, подполковник, честно  вам  скажу.  А  в
пехоте его куда быстрее заслужить можно, нежели рядом с пушкой.
   - Быстрее, но опаснее, - он дотронулся пальцем до  шрама.  -  Это  оттуда
память, Олексин. Там совсем иная война. Особая. Не такая, о которой  баллады
слагают, и не такая, о какой в Корпусе рассказывают.
   - Мне терять нечего.
   - Отвагой прощения добиться решили? Молодецкое решение, хотя  и  рисковое
весьма. Зачислю в первую роту. С Богом, Олексин.
   И неожиданно обнял меня. Тепло, по-отцовски.

   И пошел я в первую роту. В ней не работали, в ней - учились от подъема до
отбоя. Строевой, штыковому бою, стрельбе залпами, стрельбе плутонгами и даже
стрельбе в одиночку, по мишеням. Это меня удивило, потому как по  мишеням  в
одиночку стрелять в армейских полках не обучали. Видно, и впрямь  Кавказская
война иной была, не такой, как Отечественная.
   Уже на второй день меня от общих занятий освободили. И шагать в  строю  я
умел, и в штыковом бою равных мне не оказалось, и три мишени  на  первых  же
одиночных стрельбах  я  в  самое  "яблочко"  поразил.  Назначили  старшим  в
отделении из десяти солдат, и теперь я их учил под общим наблюдением  нашего
ротного командира.
   Сухой был поручик. Может, от природы, может, по семейным обстоятельствам,
может, потому, что в чине застрял. Ему при его годах уж в  майорах  быть  бы
полагалось, никак не меньше. Меня он за разжалованного офицера не признавал,
даже наедине ни разу улыбки не выдавив. Придирался, как ко всем, но  поводов
для этого я ему не  давал.  Я  никогда  особо  не  стремился  быть  отличным
офицером - все шло как-то само собой. Но стать отличным солдатом цель  перед
собою поставил. И служил не за страх, а за совесть.
   Так продолжалось дней десять-двенадцать,  что  ли.  Я,  помнится,  солдат
штыковому бою учил, когда прибежал вестовой и что-то сказал поручику.
   - Олексин!
   Я подбежал, вытянулся:
   - Так точно, господин поручик!
   - К подполковнику. Бегом!
   Помчался я вслед за вестовым.  Прибежал,  представился  подполковнику  по
всей форме. Он по всей форме рапорт выслушал и велел пройти за ним.
   Зашли в канцелярию. Он плотно дверь прикрыл и - мне, весьма удивленно:
   - Приказ получил, Олексин. Вам разрешается следовать до Моздока вольно, в
статском платье. Срок - месяц,  но  от  маршрута  отклоняться  категорически
запрещено.
   - А на чем следовать? На почтовых?
   - Нет. Вестовой сейчас ваши вещи доставит и проводит до постоялого двора.
Там вас тарантас с кучером ожидает.
   - Тарантас?!
   Подполковник вышел, не ответив. Отдал приказ вестовому,  вернулся.  Снова
дверь прикрыл.
   - Чудеса! Деньги-то у вас есть на дорогу?
   - Есть.
   Ничего я не понимал, и что-то мне не соображалось тогда. Стоял и  глазами
хлопал.
   Подполковник полез в шкафчик, достал бутылку водки  и  два  стакана.  Мне
полный налил, а себе - на донышке.
   - Ну, Олексин, это ведь что-то значит, а? Дай-то Бог.  Дай-то  Бог  тебе,
Сашка Олексин. Ты же  для  меня  не  кто-нибудь.  Ты  -  сын  моего  первого
командира Ильи Ивановича.
   Чокнулись мы и  выпили.  Зажевали  хлебушком.  Подполковник  все  головой
качает:
   - Что бы это значило, а? Может, Государь передумал? Приедешь в Моздок,  а
там - офицерские погоны ждут.
   - Не знаю, - говорю. - Только вряд ли.
   А сам улыбаюсь на все зубы. И от хмеля, и от счастья солдатского.
   Вестовой вернулся с моими вещичками. Обнялись мы с подполковником.
   - Спасибо вам, подполковник. Век не забуду!
   - Дай тебе Бог, сынок...

   И пошли мы с вестовым на постоялый  двор.  Где-то  на  Спасской  заставе.
Нашли наконец.
   - Иди прямо к хозяину, - говорит вестовой. - А я пошел. С Богом!
   - С Богом, - говорю.

   Почему у меня сердце забилось вдруг? Предчувствие, что ли?..

   Взбегаю на крыльцо, распахиваю дверь. Хозяин с каким-то молодым бородачом
чаи гоняют. Я и рта не успел раскрыть, как вдруг вскакивает бородач:
   - Александр Ильич?!
   И - мне на шею.
   Савка. Молочный брат. Клит мой верный.
   - За такую встречу - и штоф не во грех, - улыбается хозяин, вставая из-за
стола.
   - Не твоя то забота, Поликарпыч! - кричит Савка и бросается в угол.
   Гляжу - там сундучок мой походный, погребец, узлы  какие-то,  корзины.  А
Савка из сумки бутылку шампанского достает.
   - Грешно, конечно, такие денежки из стаканов пить, но -  надо.  -  Открыл
бутылку, разлил и - вдруг: - Шампанское это я на свои кровные  купил.  Затем
купил, Александр Ильич, чтоб моим первое слово было. И слово  то  -  спасибо
тебе великое и за меня, и за деток моих  будущих.  Вольный  ведь  я  теперь.
Вольный!..
   И поклонился мне в пояс. Я обнял его, расцеловал.
   - Как случилось-то, что ты здесь оказался, Савка?
   - А так случилось, что разыскал меня офицер из полка. Прапорщик Фатеев...
   - Княжич?
   - Да ну?.. Не знал я, а ему ведь "ваше сиятельство" полагалось  говорить.
Прощения попрошу, коли свидимся. Я во  Пскове  постоялый  двор  приглядывал,
хотел извозом заняться, как отец  мой.  Ну  и  в  полк  наведывался,  о  вас
спрашивал, вот княжич и пришел,  стало  быть.  Иди,  говорит,  сейчас  же  к
командиру полка. Об Олексине, мол, какая-то бумага пришла неожиданная.  Я  -
бегом. Полковник говорит: барину твоему, мол, разрешение  пришло  самому  до
Кавказа добираться. Ну, я и решил, что  вам  со  мной,  пожалуй,  сподручнее
будет Россию поперек колесить. Так, Александр Ильич?
   - Спасибо, - говорю, - брат. Что о батюшке знаешь?
   Вздохнул мой Савка:
   - Хорошего мало, Александр Ильич, но жив покуда Илья Иванович. Жив...

   Наутро выехали мы с Савкой,  до  зари  проговорив.  О  моих  казематах  и
допросах, об  Антоновке  и  Опенках,  о  наших  матушках  и  батюшках.  И  о
кишиневской юности нашей. О маме Каруце и  цыганах,  о  Белле  и  Урсуле,  о
Раевском, Дорохове, Светле...
   - А чего бы тебе не жениться, Савка? -  говорю.  -  Антоновкой  управлять
будешь, пока я солдатчину свою не отслужу. Любую бери, какая глянется.
   - Я сперва на ноги встать должен, - сказал Савка. -  Вот  ужо  дело  свое
заведу... Да и потом, Александр Ильич, яблочки, тобою надкусанные, мне вроде
не с руки подбирать.
   И завалился на другой бок. Я рассмеялся,  но  как-то  виновато,  что  ли,
прямо скажем. И подумал, до чего же глубоко мы их обидели, мужиков-то наших.
Лет на двести вперед обидели...
   Ну, а потом выехали. С утра пораньше.
   В бумагах, разрешающих мне проезд, содержалось одно непременное  условие.
Я был обязан отмечаться во всех крупных городах либо у воинского начальника,
либо у губернатора. Но  это  нисколько  не  стесняло.  Савка  прихватил  мою
статскую одежду, я ехал как помещик Олексин  "по  служебной  надобности",  и
местные власти не только никаких препонов нам не чинили, но  и  принимали  с
размашистым русским гостеприимством, искренне радуясь гостям  почти  что  из
обеих столиц разом. А местные помещики и Савку за стол сажали непременнейшим
образом. И мы, признаться, не спешили.

   А у меня добрую тысячу  верст  не  шла  из  головы  нежданная  государева
милость. Ведь не бывает же, быть не может, чтобы он - Он! -  совсем  недавно
суровую руку приложивший к  судьбе  моей,  по  какой-то  причине  сам  же  и
облегчить ее решил. Или - согласие дал,  чтобы  кто-то  облегчил,  поскольку
самой бумаги я так и не видел: выписку из нее мне показали с главным  словом
"Дозволяется". Нет, кто-то Государю напомнил  обо  мне,  кто-то  упросил  не
добивать уж окончательно  потомственного  дворянина  Олексина  пешим  маршем
поперек России всей. Только так могло быть, только так.
   Но тогда - кто? Кто хлопотал за меня, рискуя гнев императорский  на  себя
навлечь? Бригадир мой, любимый и  единственный?  Нет,  не  мог  он,  речи  и
движения лишенный, никак не мог. Будущий родственник-генерал? Вряд ли, не  в
его натуре  поступок  столь  энергический,  поскольку  был  он  вяловатым  и
застенчивым, света почему-то не жаловал, сторонился его, из деревенек  своих
с великой тоской выезжая. Тогда - кто же, кто? Кто, кому заботою я обязан на
всю жизнь свою?..

   Долго это меня  мучило.  А  потом  как-то  забылось  и  улеглось  на  дно
памяти...
   В забывчивости этой одна встреча свою роль  сыграла,  поскольку  мысли  в
растревоженной душе сами по себе на дно не опускаются, а как бы  погружаются
в нее, оседают, уходят с поверхности, иными тревогами  замещаясь.  Вот  и  у
меня одно другим навсегда заместилось на какой-то Богом забытой  станции  за
городом Воронежем.

   Никуда не торопясь, мы и не спешили, как я уже  отмечал.  Бежали  лошадки
ленивой трусцой, поскрипывал тарантас ленивыми скрипами. И мы зевали ленивой
зевотой, сменяя друг друга на козлах, чтобы подремать под  навесом,  прячась
от дорожной пыли и жаркого степного солнца. Встречных повозок, а уж тем паче
экипажей почти не было. Пропылит пролетка с атаманским местным  начальством,
с натугой проскрипит чумацкий обоз, да редко когда обгонит почтовая тройка.
   А тут - фельдъегерская обогнала вскоре после  того,  как  мы  с  какой-то
станции   выехали.   С   трубачом   впереди,   нас   ревом    трубы    своей
поприветствовавшим.
   - Поспешает, - сказал Савка.
   - Курьер с пакетом, - согласился я, лежа под  навесом.  -  Теперь  уж  не
догоним.
   Догнали.

   Часа через два, что ли, подъезжаем к следующей почтовой станции  -  стоит
фельдъегерская тройка. Трубач с кучером разговаривают, а самого  курьера  не
видно.
   - Чего застряли, ребята? - весело спросил Савка. - Или ось пополам?
   - Видать, вас дожидаемся, - вздыхает кучер.
   - Не вы ли господин Олексин? - трубач у меня спрашивает.  -  Так  в  избу
ступайте.
   "Вернуть меня приказано!.." - почему-то подумал я.
   И сразу же в избу прошел. Там -  подпоручик,  нервно  готовый  к  выезду.
Перчатками по ладони похлопывает.
   - Господин Олексин? На предыдущей  станции  справился  и  понял,  что  вы
впереди на один перегон. Извините, продремал, вот и разминулись. Депеша вам.
   Разорвал я конверт, прочитал... И сел на скамью. Ноги мои подкосились.
   - Что, неприятное известие? - спросил подпоручик.
   - Батюшка мой скончался.
   - Примите мои соболезнования...

   Батюшка скончался. Бригадир Илья Иванович Олексин. И нет  больше  у  меня
бригадира моего, любимого и единственного. Нет больше...

   Свеча погасла...

   КАВКАЗ НАДО МНОЮ
   ПРОКЛЯТЬЕМ НАВИС Последняя свеча погасла, а  впереди  меня  ждали  только
марши. Марши, марши, марши. И отсчет теперь мне  придется  по  маршам  своим
вести.
   Первый марш
   Уже за Новочеркасском, что ли... Да, да, на второй станции  за  Доном  мы
решили дать коням роздых, перед тем как пустынные степи пересекать. Когда-то
здесь ногайцы кочевали, но Суворов беспощадно выгнал их на восток, поближе к
калмыкам, а  сюда  велено  было  переселить  казаков.  Но  переселялись  они
неторопливо, и степи успели обезлюдеть и задичать,  дав  приют  лихим  татям
решительно всех племен и народов. Пустое место всегда сорняками зарастает.
   Савка разыскал невдалеке тихую речку с пологими берегами, на которых  еще
не окончательно высохли травы, где мы и решили передневать. Он поехал  туда,
а я задержался, поскольку не успел побриться до предложенного нам завтрака.
   - Дозвольте, ваше благородие?
   Урядник в дверь заглянул. Здесь, в области Всевеликого  Войска  Донского,
уже не встречалось станционных смотрителей, обычных для  России.  Здесь  уже
были  станционные  начальники  -  старослужащие   казачьего   сословия   при
непременной шашке на боку и седом чубе из-под сбитой набекрень фуражки.
   - Что тебе?
   - Барышня вас спрашивает.
   - Барышня?.. Какая еще может быть барышня?
   - Вчера поздним вечером с почтой прибыла. Почта спешила, а она от  скачки
растряслась да сомлела, почему тут и осталась. Жена моя в свою  половину  ее
ночевать взяла.
   Я вышел в горницу. У стола, весьма нервозно меня дожидаясь, прохаживалась
худенькая, более чем скромно одетая девица  еле-еле  за  девятнадцать,  коли
судить по бледно-перепуганному виду ее.
   - Господин Олексин?
   Ага, значит, в книгу регистраци