льный  обстрел  сменялся
стремительной  конной  атакой,  конная  атака   -   обстрелом.   Уже   убили
Мздолевского, неосторожно выглянувшего из-за камня, еще двоих или троих, что
ли, да ранили с добрый десяток. У  нашего  противника  оказалось  не  только
численное, но и тактическое преимущество, что говорило не просто об опытном,
но и о думающем их командире. Чеченцы вели переменный бой, не давая нам  при
этом  передышки  и  привязав  нас  к  укрытиям,  тогда  как  сами   получали
возможность хоть  чуточку  да  передохнуть:  когда  шла  пальба  -  отдыхали
конники, когда атаковали конники - отдыхали стрелки. А мы не  имели  никакой
возможности перевести дух, дать успокоиться нервному напряжению, хотя бы  на
миг отвести глаза от противника.

   Не знаю, сколько времени так продолжалось. Потом выяснилось, что весь тот
бой шел всего-то два  часа  восемь  минут:  Моллер  засек  время  по  своему
брегету. А через полчаса после его начала противник изменил  тактику  -  ох,
толковый нам достался командир с той, вражеской стороны! Он  приказал  своим
стрелкам вести огонь и во время  конной  атаки  -  до  тех  пор,  пока  свои
всадники не перекроют  им  цели.  Он  сократил  нам  и  без  того  считанные
мгновения, когда  мы  могли  хотя  бы  оглядеться,  подбодрить  друг  друга,
оттащить раненых в укрытие, отдать команды, наконец. Он  как  бы  изолировал
нас друг  от  друга,  заставил  каждого  из  нас  драться  только  за  себя,
рассчитывать только на себя и бороться за собственную жизнь.
   Теперь нам пришлось встречать атакующих всадников,  едва  выскочив  из-за
личного укрытия, не получив  ясной  команды,  практически  не  ощущая  плеча
соседа. Так долго продолжаться не могло: каждый человек имеет предел  личной
выдержки и боевой выносливости. В конце  концов  слабое  звено  должно  было
лопнуть,  и  какой-либо  из  солдат,  отупев  от   бесконечного   напряжения
собственных сил и собственного внимания, мог либо  не  успеть  укрыться  при
обстреле, либо кинуться бежать в момент начала атаки...
   - Патроны!.. - Я с трудом расслышал крик Моллера: чеченцы пошли в  атаку,
и конский топот вместе с их  дикими  криками  заглушал  слова.  -  Последний
ящик... у расселины...
   Я бросился к центру нашего холма, где прятались  женщины  и  раненые.  За
мною почему-то сорвался с места Пров, но  ранило  меня,  а  не  его.  Ранило
пустячно: зацепило бок, надломив ребро. Боли я  не  почувствовал,  но  кровь
потекла обильно...
   - Укройся и перевяжись!.. - кричал мне Пров. - Рану перевяжи!.. Я  отнесу
патроны!..
   Он волоком потащил ящик за собою, а я нырнул в расселину меж двух колючих
скал.
   К сожалению, там уже было тесно от выбитых чеченскими пулями  и  раненных
чеченскими шашками. Я оценил это мельком, успев подумать, что долго  нам  не
продержаться. Сел у входа, торопливо сорвал  с  себя  мундир,  окровавленную
рубаху. У кого-то попросил пороховницу, кто-то  протянул  мне  ее.  Я  начал
сыпать порох на рану: помню, дрожали руки. И  я  не  глядел,  как  сыплю,  а
озирался с некоторым изумлением, что  ли,  если  в  той  обстановке  уместно
употребить это слово.  Изумлением  потому,  что  в  тесной  этой  щели  всем
распоряжалась Вера Прокофьевна, когда-то показавшаяся  мне  перепуганной  до
конца дней своих. Она споро и умело перевязывала  раненых  лоскутами  их  же
рубах и остатками своих нижних  юбок,  не  забывая  бормотать  притом  такие
женские и такие нужные солдатам слова:
   - Потерпи, миленький, потерпи...
   Генеральша тоже не  сидела  сложа  руки.  Она  рвала  на  полосы  остатки
солдатского исподнего и собственных  одежд,  кому-то  давала  пить,  кого-то
утешала... Я успел подумать, что она - образец офицерской жены, да и Вера  в
скором будущем таковой станет, поджег  трутом  (вот  кто  мне  его  запалил,
напрочь не помню...) порох на ране, взвыл  от  дикой  боли,  и  тут  в  щель
втащили Моллера.
   - Принимай роту, Сашка... - прохрипел он сквозь зубы. - Расселся тут...
   Не поверите, но я забыл о боли. То  есть  забыть  о  ней,  конечно,  было
невозможно, но не воспринимать ее, что ли, я себя  заставил.  И  выбежал  из
расселины.
   На холме  шла  рукопашная.  С  криками,  хрипами,  стонами,  проклятиями,
матерщиной, лошадиным ржанием... Я подхватил чье-то ружье, в кого-то  всадил
штык, кого-то огрел прикладом - все уже как в тумане, как в тумане...

   Мы и в этот раз отбросили чеченцев. Не потому, что я подоспел  вовремя  и
заорал что-то воодушевляющее: атака и без меня  уже  захлебывалась,  чеченцы
начали откатываться. Я успел упасть за свой камень, обнаружил  по  соседству
Прова. Спросил, помню:
   - Цел?
   - И не зацепило. Патроны я ребятам раскидал...
   - Хорошо...
   Опять начался обстрел, и мы примолкли, вжавшись в сухую,  колючую  землю,
из-за которой, по убеждению Сурмила,  и  шла  вся  эта  странная  война.  Мы
выдержали пальбу и даже устояли в еще одной атаке, но устояли из  отчаянных,
последних сил, и я обреченно понял, что они - последние...

   Залп громыхнул неожиданно и довольно близко. Добрый залп из  двух  горных
орудий. Следом за ним еще один, еще, еще... Не знаю,  откуда  стреляли,  где
рвались ядра, а только чеченцы начали разворачивать коней...
   Седьмой марш
   Отдых. И душа, и тело заслужили его, а я - да и не только я! - все  никак
не мог заглушить в себе пальбу, крики, лошадиное ржание, предсмертные стоны.
Может быть, потому, что к нам ходят как на экскурсию, только не с  билетами,
а с подарками.
   Восемьдесят три стрелка вышли из Внезапной с двумя офицерами. А вернулось
всего два десятка с половиной при одном,  да  и  то  раненом  командире.  Мы
потеряли девятна-дцать убитыми, да еще пятеро скончались  от  ран  и  потери
крови. Дорого нам стало освобождение генеральской жены и ее компаньонки,  но
спасение женщин равно спасению солдатской чести, да к тому же спасли мы  три
жизни вместо двух. Три потому, что супруга генерала Граббе ожидала  ребенка,
хотя я узнал об этом позже. Да, мы стали героями, и о нас разговоров сегодня
- во всех линейных крепостях.

   Кусками, обрывками какими-то - да и то чаще  в  забытьи,  чем  в  яви,  -
вспоминаю, как брели мы, чудом спасенные, к крепости Грозная  по  неласковой
кавказской земле. Не брели - ползли, еле волоча  ноги.  Солдаты  из  Грозной
тащили на себе наших обессилевших раненых, я тащился сам... Нет, нет,  я  на
Прова опирался, счастливчика Прова, которого ни разу так и не  зацепило.  Ни
клинком, ни пулей. А Сурмил с кем-то из грозненцев нес потерявшего  сознание
Моллера,  голову  которого  бережно   поддерживала   Вера.   В   оборванном,
окровавленном платье, с растрепанными и спутанными волосами... И  генеральша
- тоже оборванная и тоже почему-то окровавленная - шла пешком,  опираясь  на
кого-то из офицеров Грозненского гарнизона...

   А потом нас всех отправили в  лазарет.  Всех,  даже  целехонького  Прова.
Смутно  помню,  как  меня  осматривали  врачи,  как  кто-то  из  них  ворчал
неодобрительно:
   - Кровь остановить - это еще понятно. Но зачем он весь бок себе обжег?..
   Бок и вправду горел как в аду.  Чем-то  они  его  помазали,  и  я  уснул.
Провалился часов на четырнадцать...

   - Братцы, да ни при чем тут я!.. Я до Грозной  и  добежать-то  не  успел,
глядь - батальон с артиллерией!..
   Слова помню: я от них проснулся. А может,  очнулся...  Сурмил  с  побитым
видом бродил по огромной нашей палате и виновато оправдывался:
   - Да ни при чем я, братцы. Совсем ни при чем: кто-то  другой  Грозную  по
тревоге поднял...

   Беслан... - подумал я. И опять провалился...

   - Олексин! Господин Олексин...
   Открыл глаза. Надо мною - черноусое незнакомое  лицо.  Тонкое,  по-мужски
жесткое и... и по-кавказски строго красивое.
   - Очнулись? Павел Христофорович хочет задать вам несколько вопросов.
   Увидел  генерала  Граббе  за  спиной  черноусого  подпоручика,  попытался
привстать, да боль подвела. Весь бок скрючило.
   - Лежите, Александр Ильич, лежите спокойно, - поспешно сказал  Граббе.  -
Всего  несколько  вопросов.  Можете  ответить?  Меня  наместник  вызвал  для
подробного отчета, а поручику Моллеру врачи говорить запре-тили.
   - Так точно, ваше превосходительство.
   Он коротко расспросил о нашем поиске. Как шли, кто  провел  к  Аджи-Юрту,
как удалось освободить женщин без боя. Многое он уже знал -  думаю,  что  со
слов Веры Прокофьевны, потому что упорно полагал меня главным героем.  Затем
- о том, как нас настигли чеченцы, как Моллер выбрал единственное место, где
можно было укрыть женщин от пуль и хоть  как-то  держаться.  Тут  мне  стало
полегче, потому что я начал рассказывать не о себе,  а  о  поручике,  о  его
хладнокровии  и  предусмотрительности.  Вспомнил,  как  послали  Сурмила   в
Грозную, как Моллер, сколько мог, тянул переговоры, как начались атаки.
   - Сурмил все равно не успел бы...
   - Знаю, Олексин. Он встретил батальон уже на  марше.  Командир  батальона
капитан Оскоцкий доложил, что о вашем положении  рассказал  постам  какой-то
чеченец. И тут же умчался без подробностей.
   - Это - Беслан, наш проводник. -  Я  вдруг  все  вспомнил  и  поспешил  с
добавлением: - Его единственного сына захватили казаки из станицы Червленой.
Он собирает деньги на выкуп, ваше превосходительство, и я ему обещал...
   - Как зовут сына?
   - Леча. Так он его называл.
   -  Займись,  Борзоев,  -  бросил  через  плечо  генерал  своему   то   ли
переводчику, то ли порученцу.
   - Будет исполнено, Павел Христофорович.
   - Кто из солдат наиболее отличился?
   - Все достойны, ваше  превосходительство.  Понимаю,  всех  не  наградишь:
Сурмил в сражении не участвовал, а Прова Сколышева даже не ранило...
   - Никого не забуду, - улыбнулся Граббе и чуть наклонился ко мне: - Но вам
- моя особая благодарность, Александр Ильич, совершенно особая.  Вы  мне  не
только супругу, но и будущего ребенка спасли.  Как  только  врачи  разрешат,
прошу быть моим гостем. До окончательной поправки, а может, и решения судьбы
вашей.
   Пожал мне руку и ушел. А я, окончательно придя в себя, узнал, что  пятеро
из тяжко раненных уже здесь Богу душу отдали,  и,  признаться,  обрадовался,
что сознание мое это не восприняло. И подивился, чему это солдаты так  рады.
Оказалось, каждый  по  червонцу  получил  из  рук  генеральского  черноусого
порученца...

   К вечеру того же дня пришла Вера. Подошла к моей койке, встала на  колени
и неожиданно поцеловала мне руку.
   - Что вы, Вера Прокофьевна!..
   - Вы дважды спасли меня. Дважды!..  И  для  вас,  дорогой  мой  Александр
Ильич, я - просто Вера. Всегда - Вера.
   - Спасибо. Как мой ротный,  Вера?  Знаю,  что  подле  него  вы  днюете  и
ночуете.
   - Он тяжело ранен. Пуля попала в плечо, но и рану разворотила, и крови он
много потерял. Я гранатовым соком его отпаиваю, врачи посоветовали.
   - Гранатовый сок для боевого офицера - лучшее лекарство. А что  слышно  о
человекоподобном майоре Афанасьеве?
   - Ничего, но я его теперь не боюсь.
   Я усмехнулся:
   - Повзрослели?
   - Нашла семью, которая не даст меня в обиду. Аглая Ипполитовна  -  чудный
человек. И Павел Христофорович тоже,  хотя  я  его  побаиваюсь.  После  всех
событий они объявили, что считают меня дочерью. По крайней мере до той поры,
пока не выдадут замуж.
   - Ну, за этим дело не станет, я полагаю?
   Вера очень смутилась, порозовела, поцеловала меня в лоб и сказала:
   - До завтра.
   Но на  следующий  день  первым  появился  подпоручик  Борзоев,  порученец
генерала Граббе.
   - Я нашел Лечу.
   - Дорого запросили?
   - Ну какой  же  линейный  казак  не  исполнит  просьбы  генерала  Граббе,
Олексин? Леча уже под крылышком Аглаи  Ипполитовны.  Как  мне  передать  его
Беслану?
   - Беслан выйдет на встречу только ко мне, поручик.
   Борзоев улыбнулся:
   - Мы с ним - из одного тейпа, Олексин. Следовательно, почти родственники.
   - Я дал Беслану слово. И исполню его, как только сумею взгромоздиться  на
лошадь. Желательно белую.
   - Завтра можете начать тренировки, поскольку  врачи  разрешили  перевезти
вас в генеральский особняк.
   * * *
   И вот я - в просторном генеральском особняке, расположенном  в  садах  на
окраине  города.  Меня  встретили  как  родного,  генеральша  всплакнула   и
расцеловала в обе щеки, Вера засияла и  по-сестрински  прикоснулась  губами,
попав в порядком отросшие бакенбарды. Тут же проводили в просторную,  всю  в
коврах на восточный манер комнату с прямым выходом в сад и в помощь отрядили
смекалистого паренька-армянина. Паренька звали Суреном, он показал мне дом и
сад и торжественно обещал содержать в порядке мою обувь и одежду.
   Потом он привел ко мне Лечу. Мальчик глядел настороженно, но без  всякого
страха, по-русски понимал почти все, но говорить стеснялся. Я рассказал  ему
- без деталей, разумеется, - что  мы  подружились  с  его  отцом,  и  обещал
свидание в ближайшие дни.
   Вечером хозяйка устроила пир в мою  честь.  Не  скрою,  мне  было  весьма
приятно, хотя и несколько стеснительно, что  ли.  Не  привык  я  выслушивать
бесконечные благодарности.

   А через день из Тифлиса вернулся генерал. Воодушевленный, хотя  и  весьма
озабоченный.
   - Уделите мне десять минут, Олексин. Меня внезапно  вызвали  в  Петербург
для доклада Государю, и я должен кое-что уточнить.
   - Когда вам будет угодно, Павел Христофорович.
   Мы уединились в его кабинете перед обедом.  Я  полагал,  что  речь  опять
пойдет  о  нашем  рейде  в  Аджи-Юрт,  но  генерал  начал  беседу  несколько
неожиданно.
   - В тысяча восемьсот четвертом году я принял Лубенский гусарский полк,  а
уже через восемь  месяцев  был  освобожден  от  должности  его  командира  с
пренеприятнейшей формулировкой "за явное несоблюдение порядка службы". Через
год обвинение было полностью снято, но  нервов  я  потратил  немало.  Это  -
первое, Олексин. Второе. Во время Смоленского сражения я имел честь состоять
офицером для поручений при вашем батюшке бригадире  Илье  Ивановиче,  вечная
ему память. Все это вместе, а также моя искренняя вечная  благодарность  вам
позволяет мне спросить вас о причинах вашего  разжалования.  Не  скрою,  что
надеюсь быть принятым лично Государем, где вполне уместно будет вспомнить  о
вашем героическом деянии. А посему слушаю  вас,  Александр  Ильич,  со  всем
вниманием.
   Я понимал искреннее желание генерала помочь мне, мало верил в  успех,  но
рассказал все о своих казематах,  крысах  и  допросах.  Естественно,  в  той
версии, которой придерживался сам: был  пьян,  играл  в  карты  с  поручиком
конно-пионерского полка, чуть не проиграл собственного человека  и  в  конце
концов выиграл полный список пушкинского "Андрея Шенье". Затем -  офицерский
суд, обвинивший меня в недопустимых разговорах с солдатами, и - утвержденный
Государем приговор о разжаловании с ссылкой на Кавказ.
   - Моллер сказал мне, что вы были  представлены  к  Знаку  ордена  святого
Георгия за взятие аула Ахульго?
   - Совершенно верно, Павел Христофорович.
   - Почему  же  командир  батальона  вычеркнул  вашу  фамилию  из  поданной
Моллером реляции?
   - Когда-то он посмел оскорбить девицу, и я вынужден  был  образумить  его
пощечиной.
   - А девицу зовут Верой Прокофьевной, - усмехнулся Граббе. - События порою
пересекаются весьма забавно... Отдыхайте, Олексин,  набирайтесь  сил.  Вы  и
поручик Моллер - мои гости.

   Генерал уехал в Санкт-Петербург, я достаточно  окреп  на  добрых  харчах,
вине и фруктах, и мы с подпоручиком  Борзоевым  решили  выехать  в  крепость
Внезапную. Борзоев прихватил на всякий случай десяток казаков, посадил  Лечу
впереди себя, а я взял в генеральской конюшне белого жеребца, и мы двинулись
воссоединять отца с сыном.
   Удивительное дело, но солдаты - естественно, те, которые не ходили с нами
в Аджи-Юрт, - встретили меня с  какой-то  странной  завистливой  неприязнью.
"Вот, дескать, повезло: и червонец получил, и в генеральском  особняке  бока
отлеживает..." Ну, есть, есть это дурное чувство в русской душе,  тлеет  оно
до времени, словно выжидая, а чем риск-то обернется. И коли ты цел  остался,
значит, счастливчик, Бога за бороду ухватил и сам жив при этом. А то, что не
на прогулку тогда ходили, что погибли многие, что ранены почти все, это  все
потом как бы отсеивается, исчезает, и остается одна зависть в глазах. И одно
в них читается: "Ну, хитрован ты, Александр Ильич..."
   А Пров и Сурмил чуть на шею не бросились.  И  радость,  что  видят  меня,
искренней была...
   Ну, это я так. Разворчался, иного ожидая и не получив и грана  того,  что
ожидал. И не от солдат, честно говоря,  а  от  господ  офицеров,  помощников
ротного Моллера, опоздавших из отпуска к той внезапной тревоге...

   - Искать Беслана поеду один, - сказал я порученцу  Борзоеву  чуть  резче,
чем хотелось.
   - Я головой отвечаю за вас перед генералом, Александр Ильич.
   - Ничего со  мною  не  случится,  подпоручик.  Мальчика  пока  покормите,
растрясло его по дороге.
   Взгромоздился на белого  жеребца  и  погнал  его  к  знакомому  месту  со
знакомой скалой.

   Все было в точности как тогда, перед самым  нашим  походом.  Только  куда
быстрее: всего около часу мне возле скалы верхом красоваться пришлось.
   - Опять пулю ищешь?
   Оглянулся - Беслан за спиной. Усмехается в бороду:
   - Не бережешь ты свою спину, Сашка. Рад, что живым вижу тебя.
   - Твоей милостью, Беслан. Ты  предупредил  посты  под  Грозной,  что  нас
держат в кольце?
   - Нет, - сказал, как отрезал: коротко, жестко и  сурово.  -  Если  только
ради этих слов приехал, давай лучше разъедемся.
   - Я нашел Лечу.
   - Где? - он резко повернулся в седле. - В Червленой? Как зовут  казака  и
сколько он просит за мальчишку?
   - Твой сын - во Внезапной. С твоим  родственником  Борзоевым,  порученцем
генерала Граббе.
   - У меня нет родственников на русской службе!
   - Он спас твоего Лечу.
   - Да, слава Аллаху, у меня теперь есть сын. И поэтому у  меня  не  должно
быть никаких знакомых из тех, кто служит русским!
   - Не горячись, Беслан. Если ты так беспокоишься  за  судьбу  сына,  может
быть, стоит оставить его в генеральском доме? Его обучат грамоте, отдадут  в
учение, в конце концов он может стать офицером...
   - Нет, друг, - вздохнул Беслан. - Мой сын пойдет по тропе своих  предков,
чтобы тропа эта никогда не кончалась...

   Через полтора часа я привез ему сына. Надо было  видеть  их  встречу,  их
суровую сдержанность, при которой  сияли  только  глаза  мальчишки  да  чуть
вздрагивали  руки  отца,  чтобы  понять  крутизну  тропы,  по  которой   они
намеревались идти до конца.
   - Прощай, брат, - сказал Беслан. - На всю жизнь остаюсь твоим должником.
   Перегнулся с седла, обнял меня. Потом усадил Лечу перед собою,  развернул
коня к обрыву...
   - Будь свободен!..
   И с гиканьем помчался вниз...

   Не люблю гордых людей, но люблю гордые народы, желающие тебе при  встрече
не личного здоровья, а личной свободы. Когда  они  исчезнут  с  лица  земли,
исчезнет и их благородный пример, и  человечество  неминуемо  превратится  в
одну гигантскую людскую барского дома средней руки, набитую толпой послушных
завистливых обывателей...
   * * *
   Мы с Борзоевым вернулись  в  Кизляр,  а  вскоре  в  генеральский  особняк
пожаловал неизвестный мне художник. Он носил итальянский берет,  французскую
широчайшую блузу, длинные волосы и бородку а la кардинал  Ришелье.  Художник
рисовал выздоравливающего Моллера - кстати, совсем недурно, надо отдать  ему
должное, - а я во время сеанса обязан был рассказывать  ему  о  сражении  со
всеми деталями. Кто где стоял, что делал,  как  лежал,  как  стрелял  и  как
погибал. Когда мне это надоедало, меня сменяла Вера.
   Потом наступила моя очередь позировать, но  теперь  художник  развлекался
рассказами Аглаи Ипполитовны. Затем пришла очередь  самих  дам,  которых  он
после долгих уговоров  заставил-таки  обрядиться  в  то  тряпье,  в  которое
превратились