в
привольное житье...
     С дядьками  сдружился,  врал  им  разную околесицу,  и  больше все-таки
молчал, памятуя завет отца, у которого была любимая пословица;
     -- Язык  твой  -- враг твой, прежде ума  твоего рыщет. А также и другой
завет Китаева:
     -- Нашел -- молчи, украл -- молчи, потерял -- молчи. И объяснение его к
этому:
     -- Скажешь, что нашел-- попросят поделиться, ска-жешь,  что украл-- сам
понимаешь,  а  скажешь,  что  поте-рял--  никто ничего, растеряха,  тебе  не
поверит... Вот  и помалкивай, да чужое послухивай,  что знаешь, то твое, про
себя береги, а от  другого дурака может  что и умное услышишь. А главное, не
спорь  зря  --  пусть  всяк  свое  бре-шет,  пусть за  ним  последнее  слово
останется!
     Никто  мне,  кажется,  не помог  так в жизни  моей,  как  Китаев  своим
воспитанием. Сколько раз все его науки мне вспоминались, а главное, та  сила
и ловкость, которую он с детства во мне  развил. Вот и здесь, в прогимназии,
был  такой случай. Китаев  сгибал  серебряную монету между  пальцами,  а мне
тогда завидно было. И  стал он мне развивать  пальцы. Сперва  выучил сгибать
последние  суставы, и  стали  они  такие крепкие,  что  другой  всей  ру-кой
последнего  сустава не разогнет;  потом  начал  учить постоянно мять концами
пальцев жевку-резину-- жевка была тогда  в гимназии у нас в моде, а потом  и
гнуть ку-сочки жести и тонкого железа...
     -- Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а
там будешь. А главное, силой не хвастайся, зная про  себя, на всяк случай, и
никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей
конец,  такое заклятие я на тебя кладу...  И я поклялся старику, что исполню
заветы. В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки  и с трудом
гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул  о
стол  серебряный  пятачок, а  он,  просто,  как  будто  это  вещь  уж  самая
обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочи-тал:
     -- Не делай этих глупостей.  За порчу казенной звон-кой монеты в Сибирь
ссылают.

x x x

     Покойно жил, о  паспорте  никто не спрашивал. Дети ме-ня любили и прямо
вешались на меня.
     Да созорничать дернула нелегкая.
     Принес в воскресенье дрова, положил к печи,  иду по коридору,  вижу  --
класс отворен, и на доске написаны ме-лом две строчки
     De ta tige dГ©tachГ©e
     Pauvre f euille dessГ©chГ©e...
     Это  Келлер, только  что  переведенный  в  наказание  сюда  из  военной
гимназии, единственный, который знал фран-цузский  язык во всей прогимназии,
собрал   маленькую  группу  учеников   и   в   свободное  время   обучал  их
пофран-цузски, конечно, без ведома начальства.
     И  дернула  меня  нелегкая продолжить  это  знакомое мне стихотворение,
которое я еще в гимназии перевел из учебника Марго стихами порусски.
     Я взял мел и пишу:
     OГNo, vas tu? je nen sais rien.
     Lorage a brisГ© le chГЄne,
     Qui...
     И вдруг сзади голоса:
     -- Дядя Алексей по-французски пишет. Окружили -- что, да как...
     Наврал  им,  что  меня  учил  гувернер сына нашего ба-рина, и  попросил
никому не говорить этого:
     -- А то еще начальство заругается.
     Решили  не  говорить  и  потащили  меня в гимнастиче-скую залу,  где  и
рассказали:
     -- А  наш  учитель  Денисов на  месяц в  Москву  сего-дня  уезжает  и с
завтрашнего  дня новый будет, тоже хо-роший  гимнаст,  подпоручик Павлов  из
Нежинского полка...
     Гром будто над головой грянул. Павлов -- мой взводный. Нет, надо бежать
отсюда!
     Я это решил и  уж потешил собравшуюся группу моих поклонников цирковыми
приемами,  вплоть  до  сальтомортале,  чего  я  до  сих  пор  еще  здесь  не
показывал...
     А потом  давай их учить на руках ходить, -- прошелся сам и  показал  им
секрет,  как  можно  скоро  выучиться,  становясь  на руки  около  стенки, и
забрасывать ноги через голову на стенку...
     Закувыркались  мои  ребятки,  и  кое-кто  уж  постиг  сек-рет  и  начал
ходить... Радость их была неописуема.
     У одного выпал серебряный гривенник, я поднял, от-даю:
     -- Нет,  дядька  Алексей, возьми  его  себе на  табак. Надо  бы взять и
поблагодарить, а я согнул его попо-лам, отдал и сказал:
     -- Возьми себе на память о дядьке...
     В  это  время в  коридоре показался  надзиратель, чтобы яас  выгнать  в
непоказанное время из залы, и я ушел.
     Павлов...  Потом  гривенник...  Начальство узнает... Вспомнились  слова
отца, что за порчу монеты -- каторга...
     И пошел к эконому попросить в  счет жалованья два рубля, а затем  уйти,
куда глаза глядят.
     -- Паспорт давай, -- первым делом спросил он.
     -- Сейчас пойду  на  фатеру, принесу.  Сегодня же  при-несу...  Я хотел
попросить у вас рублика три вперед...
     -- Принеси паспорт, тогда дам... На пока рубль.
     -- Сегодня принесу.
     --  Пойди и  принеси... Без паспорта  держать нельзя.  Опять на холоду,
опять без  квартиры,  опять  иду к  моим пьяницам портным...  До  слез  жаль
теплого свет-лого  угла, славных сослуживцев-сторожей,  милых  маль-чиков...
То-то обо мне разговору будет).
     Слишком через  двадцать лет  я узнал о том, что говорили тогда  обо мне
после моего исчезновения в прогимназии.

x x x

     На другой день, после первых опытов, я уже не ходил ни по магазинам, ни
по учреждениям... Проходя  мимо по-жарной команды, увидел  на  лавочке перед
воротами куч-ку пожарных с брандмейстером, иду прямо к нему и про-шу места.
     -- А с лошадьми водиться умеешь?
     -- Да я конюх природный.
     -- Ступай в казарму. Васьков, возьми его. Ужинаю щи со снятками и кашу.
Сплю на нарах. Вдруг  ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на  ли-нейке
еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу
надеваю данный  мне ре-менный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на
Подъяческой  улице  публичный дом Кузьминишны, луч-ший  во  всем  Ярославле.
Крыша вся в дыму,  из окон вто-рого  этажа полыхает  огонь.  Приставляем две
лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на  кры-шу, за ним я
с топором и ствольщик с рукавом. По  другой  лестнице  взлетают топорники  и
гремят ломами, раскры-вая крышу.  Листы железа громыхают вниз.  Воды все еще
не  подают.  Огонь  охватывает  весь угол, где снимают кры-шу, рвется  изпод
карниза и несется на нас, отрезая до-рогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь
дым,  спустился с пустым рукавом  на несколько ступеней лестницы, защи-щаясь
от хлынувшего на него огня...  Я отрезан и от  лест-ницы и от брандмейстера,
который стоит на решетке и кричит топорникам:
     -- Спускайтесь вниз!
     Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу
его  каску наравне с полураскры-той крышей...  Невдалеке от него  вырывается
пламя...  Он  отчаянно кричит... Еще громче кричит  в ужасе публика внизу...
Старик держится за  железную  решетку,  которой? обнесена крыша, сквозь  дым
сверкает  его  каска  и  кисти  рук  на  решетке...  Он висит  над  пылающим
чердаком...  Я  с другой стороны  крыши, по желобу,  по ту сторону  ре-шетки
ползу к нему, крича вниз народу:
     -- Лестницу сюда!
     Подползаю. Успеваю  вовремя перевалиться через ре-шетку и вытащить его,
совсем  задыхающегося...  Кладу  рядом с  решеткой...  Ветер подул  в другую
сторону,   и  ста-рик  от  чистого   воздуха  сразу  опамятовался.  Лестница
подставлена. Помогаю  ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными
глазами. Брандмейстера при-нимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики
уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.
     Меня окружает публика... Пожарные... Брандмейстер, придя  в себя, обнял
и  поцеловал меня... А я все  еще в себя не приду. К нам подходит  полковник
небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел
в городе... Брандмейстер докладывает ему, что я его спас.
     -- Молодец, братец! Представим к медали.
     Я вытянулся по-солдатски.
     -- Рад стараться, ваше высокоблагородие. И вдруг вижу, идет наша шестая
рота с моим бывшим командиром, капитаном Вольским, во главе, назначенная "на
случай пожара" для охраны имущества. Я ныряю в толпу и убегаю.
     Прощай служба пожарная и медаль за спасение по-гибавших. Позора встречи
с  Вольским я не вынес и...  но-чевал у моих пьяных  портных. Топор бросил в
глухом пе-реулке под забор.
     И радовался, что не  надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в
своей шапке... А то, что  бы  я делал с каской, и без шапки. Утром проснулся
весь черный с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу от-мылся, а
глаза  еще были  воспалены. Заработанный мной  за службу в  пожарных широкий
ременный  пояс служил мне много лет.  Ах, какой был прочный  ременный пояс с
широкой медной пряжкой.  Как он  мне после пригодился, особенно в  задонских
степях табунных.

x x x

     И  пришла мне ночью благодетельная мысль.  Прошлой  зимой  приезжали  в
Ярославль два моих гимназических то-варища-одноклассника, братья Поповы. Они
разыскали  меня в  полку,  кутили  три дня,  пропили все, деньги и свою пару
лошадей с санями, и уехали на ямщике в свое име-ние, верстах в двадцати пяти
от  Ярославля  под  Романо-вым Борисоглебском.  Имение  это  они получили  в
наслед-ство, бросили гимназию, вскоре после меня, и поселились в нем и живут
безвыездно,  охотясь  и ловя  рыбу. Они еще тогда  уговаривали меня  бросить
службу и идти к ним  в  управляющие. Вспомнил я,  что  по Романовской дороге
деревня Ковалеве, а вправо, верстах в двух от нее на берегу Волги, их имение
Подберезное.
     -- Вот и место, -- обрадовался я.
     Съев из последних денег селянку и растегай,  я  бодро  и  весело ранним
утром зашагал первые  версты. Солнце слепило глаза отблесками  бриллиантиков
бесконечной снежной  поляны, сверкало на обиндевевших ветках берез большака,
нога скользила по  хрустевшему снегу, кото-рый  крепко замел  след полозьев.
Руки приходилось греть в карманах  для того, чтобы теплой  ладонью время  от
времени  согревать мерзнувшие  уши.  Подхожу к деревне; обрадовался,  увидев
приветливую елку над новым домом на краю деревни.
     Иван Елкин! Так  звали в  те времена народный  клуб, убежище холодных и
голодных--  кабак.  В  деревнях  ни-когда  не   вешали   глупых   вывесок  с
казенноканцелярским названием  "питейный  дом",  а  просто  ставили елку над
крыльцом. Я был горд и ясен: в кармане  у  меня звякали три пятака, а  перед
глазами зеленела  над  снежной  кры-шей елка, и я себя чувствовал  настолько
счастливым, на-сколько может  себя  чувствовать  усталый путник, одетый  при
20-градусном морозе почти так же легко,  как одева-лись боги на Олимпе...  Я
прибавил шагу, и через минуту под моими ногами заскрипело крыльцо. В сенях я
столк-нулся с красивой бабой, в красном сарафане, которая  по-стилала  около
дверей чистый половичок.
     -- Вытри ноги-то, пол мыли! -- крикнула  она мне. Я исполнил ее желание
и  вошел  в кабак. Чистый пол, чистые  лавки, лампада  у образа.  На  стойке
бочонок с краном, на нем висят "крючки", медные казенные мерки для вина. Это
--  род  кастрюлек с  длинными ручками, ме-рой в штоф,  полуштоф,  косушку и
шкалик.   За  стойкой   полка,   уставленная   плечистыми   четырехугольными
полу-штофами с красными наливками, желтыми и зелеными на-стойками. Тут были:
ерофеич, перцовка, полыновка, ма-линовка, рябиновка и кабацкий ром, пахнущий
сургу-чом. И все в полуштофах: тогда бутылок не было по каба-кам. За стойкой
одноглазый рыжий  целовальник в крас-ной  рубахе уставлял посуду. В углу  на
лавке дремал обо-рванец  в лаптях и сером  подобии зипуна. Я подошел, вы-нул
пятак и хлопнул им  молча о стойку. Целовальник молча снял шкаличный крючок,
нацедил водки из крана вровень с  краями,  ловко перелил в зеленый  стакан с
толстым дном и подвинул его  ко  мне. Затем из-под стойки  вытащил  огромную
бурую,  твердую, как  булыжник, пе-ченку,  отрезал "жеребьек",  ткнул его  в
солонку и подви-нул к деревянному  кружку, на котором лежали кусочки  хлеба.
Вышла хозяйка.
     -- Глянька, малый, да ты левое ухо отморозил.
     -- И впрямь отморозил...
     -- Давай-ка снегу.
     Хозяйка через минуту вбежала с ковшом снега.
     -- Нокося, ототри!... Да и щеку-то, глядь, щеку-то. Я оттер. Щека и ухо
у меня горели, и я с величайшим наслаждением опрокинул в рот стакан сивухи и
начал за-кусывать хлебом с печенкой. Вдруг надо мной прогремел бас:
     -- И выходишь ты дурак, -- а еще барин! Передо мной стоял оборванец.
     -- Дурак, говорю. Жрать не умеешь! Не понимаешь того, что  язык-- орган
вкуса, а ты как лопаешь? Без вся-кого для себя удовольствия!
     -- Нет, брат, с большим удовольствием, -- отвечаю.
     -- А хочешь  получить  вдвое удовольствие?  Поднеси  мне шкалик,  научу
тебя, неразумного.  Умираю, друг,  с по-хмелья, а  кривой черт не дает! Лицо
его  было  ужасно: опух, глаза  красные, борода  растрепана и весь дрожал. У
меня оставалось  еще два  пятака  на всю мою будущую  жизнь, так как впереди
ничего определенного не предви-делось. Вижу, человек жестоко мучится. Думаю,
--  ри-скнем. То ли бывало...  Бог даст день, бог даст и деньги! И я хлопнул
пятаками  о  стойку. Замелькали у кривого  крючок, стаканы,  нож и  печенка.
Хозяйка, по жесту бро-дяги, сняла с гвоздя  полотенце  и передала  ему.  Тот
намо-тал конец полотенца на правую руку, другой конец пере-кинул через шею и
взял в левую. Затем нагнулся, взял  правой рукой стакан, а левой начал через
шею  тянуть вниз  полотенце,  поднимая, таким образом, как  на блоке, правую
руку со стаканом прямо ко рту. При его дрожа-щих  руках такое приспособление
было неизбежно. Нако-нец, стакан очутился  у рта, и он, закрыв  глаза, тянул
ви-но, повидимому, с величайшим отвращением.
     Поставив пустой стакан, сбросил полотенце.
     -- Ой, спасибо!

     И глаза повеселели -- будто переродился сразу.

     -- А тебе, малый, не жаль будет уступить... Уж по-правляй совсем!


     Я видел его жадный взгляд на мой стакан и подвинул его.
     -- Пей.
     И он уж без  всякого  полотенца  слегка,  дрожащей ру-кой ловко схватил
стакан и сразу проглотил вино. Только булькнуло.
     -- Спасибо. Теперь жив. Ты закусывай, а я есть не буду...
     Я взял хлеб с  печенкой и не успел положить  в рот, как он ухватил меня
за руку.
     -- Погоди.  Я тебя обещал есть  выучить... Дело просто.  Это называется
бутерброд, стало быть, хлеб  внизу, а печенка  сверху.  Язык -- орган вкуса.
Так ты  вот до сей поры зря жрал, а  я тебя выучу,  век благодарен  будешь в
других  уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не
хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
     Я исполнил  его желание,  и мне показалось очень вкусно.  И  при каждом
бутерброде   до   сего   времени  я  вспоми-наю   этот   урок,   данный  мне
пропоицей-зимогором в  каба-ке  на  Романовском тракте, за  который  я тогда
запла-тил всем моим наличным состоянием.
     В  кабак  вошли два мужика и  распорядились за столиком  полуштофом,  а
зимогор  предложил мне покурить.  Я свернул собачью ножку  и с удовольствием
затянулся махоркой.
     -- Куда идешь? -- спросил меня хозяин.
     -- Не видишь -- на Кудыкину  гору, чертей за хвост ловить,-- огрызнулся
на  него бродяга.-- Да твое  ли это  дело! Допрашивать-то твое дело? Ты  кто
такой?
     -- Да я к слову...
     -- За такие слова и в кабак к тебе никто ходить не будет...
     -- В Романов иду, -- сказал я.
     -- Далеко. Ты, мал, поторапливайся. Ишь метелица какая закурила...
     Я пожал руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака
на крыльцо. Ветер бросил мне  снегом  в лицо.  Мне  мелькнуло,  что я теперь
совсем  уж  отморожу  себе уши, и я  вернулся в сени, схватил с: пола чистый
половичок, как  башлыком укутал им голову.и  бодро выступил в путь. И  скажу
теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.
     Стемнело,  а  я  все  шел и  шел.  Дорога большая, обса-женная еще  при
"матушке Екатерине" березами; сбиться нельзя. Иногда нога уходила до колен в
навитые по ко-лее гребни снега.
     Метель кончилась.  Идти стало  легче.  Снег  скрипел под  ногами. Темь,
тишина, одиночество. Половик спас меня -- ни разу  не пришлось оттирать ушей
и щек.
     Вот  вдали  огоньки...  Темные  контуры домов...  Я  чув-ствовал  такую
усталость, что, не будь этой деревни, ка-жется, упал бы и замерз. Предвкушая
возможность вытя-нуться на  лавке  или хоть на полу в  теплой избе, захожу в
избу...  в  одну... в другую...  в  третью...  Везде заперто,  и в  ответ на
просьбу о ночлеге слышу ругательства. За-хожу в четвертую -- дверь оказалась
незапертой. Коптит  светец. Баба накрывает  на стол.  В  переднем углу сидит
седой старик,  рядом бородатый  мужик  и мальчонка. Во-шел  и, помня уже раз
испытанный  когда-то урок, помо-лился  на образ. .  -- Пустите переночевать,
Христа ради.
     -- Дверь-то не заперла, лешая! -- зыкнул на бабу бо-родатый.
     --  Не прогневайся, не пущаем... Иди себе с богом от-куда пришел... Иди
уж!..-- затараторила баба.
     -- Замерз ведь я... Из Ярославля пешком иду.
     -- У меня этакий наслезник топор изпод лавки спер...
     --  Я ведь не  вор какой...--  пробовал защищаться я,  снимая с  шеи  и
стряхивая украденный половик.
     Хозяйка несла  из печи чашку со щами. Пахло гриба-ми с  капустой. Ломти
хлеба лежали на столе.
     --  Фокыч, пущай он поисть, а там и  уходит... А, Фокыч?  -- обратилась
баба к рыжему.
     --  Садись,  поешь уж.  Только  ночевать  не  пущу, -- ска-зал рыжий, а
старик указал мне место на скамье, где сесть.
     Скинув  половик  и пальто,  я уселся.  Аромат райский ощущался от  пара
грибных  щей.  Едим  молча. Еще  под-лили.  Тепло. Приветливо  потрескивает,
слегка дымя, лу-чина в светце, падая  мелкими головешками в лохань  с водой.
Тараканы  желтые домовито  ползают по  Илье Муромцу  и генералу Бакланову...
Тепло им, как и мне.  Хо-зяйка  то и дело вставляет в железо высокого светца
новую лучину...  Ели кашу с зеленым льняным маслом. Кош-ка вскочила на лавку
и начала тереться о стенку.
     --  Топор-то  у  меня стащил... И  заперто было...  Сидим  это... перед
рождеством дело... Поужинали... Вдруг сту-чит. Если бы знали, что бродяга, в
жисть не отперли бы.  -- Кто это? --  спрашиваю. -- А он из-за  двери-то: --
Нет ли продажного холста?
     А холстина-то была у нас. Отпираю. Входит так, му-жичонка.
     -- Тебе, спрашиваю, холста? -- а он:
     -- Милостиньку ради Христа! Пустите ночевать да обогреться.
     --  Вижу, человек  хороший... Ночевал... А утром, глядь, нету... Ни его
нет, ни топора нет... Вот и пущай вашего брата!..
     Кошка играла цепочкой стенных часов-ходиков, кото-рые не шли.
     Чтобы сколько-нибудь задержаться в теплой избе, я заговорил о часах.
     -- Давно стоят? -- спрашиваю хозяина.
     -- С лета. Упали как-то, ну, и стали. А ты понимаешь в часах-то?
     -- Малость смыслю. У себя дома всегда часы сам чиню.
     -- Ну, паря. А ты бы наши-то посмотрел...
     -- Что же, я, пожалуй, посмотрю... Отвертка есть?
     -- Стамеска махонькая есть.
     Подал стамеску. Хозяйка убрала со стола. С  сердеч-ным трепетом  я снял
со стены ходики и с серьезной фи-зиономией осмотрел их и принялся за работу.
Коечто раз-винтил.
     -- Темновато при лучинето... Уж я лучше утром... Хозяйка подала платок,
в который я собрал части ча-сов.
     Улегся я на лавке.  Дед и мальчишка  забрались на  полати... Скоро  все
уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье с
сапогами  в  головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали.  Ти-хо  взял
из-под  головы сапоги, обулся,  накинул пальто  и потихоньку вышел на улицу.
Метель  утихла. Небо звезд-ное.  Холодище страшенный. Вернулся бы  назад, да
вспом-нил разобранные часы на столе в платочке и зашагал,  завернув голову в
кабацкий половик...


x x x

     Дере