правее,  левее  помещик-охотник Ираклион
Корчагин,  а  сзади  меня,  должно  быть,  для моей  безопасности,  Китаев с
рогатиной в руках и ножом за поясом. Когда все было готово,  лесник  влез на
кучу  бурелома  и  начал  ты-кать длинным шестом  под  коренья  вывороченной
вековой ели. Сначала щелкнули взводы курков... Потом дядя, улы-баясь, сказал
мне:
     -- Смотри, целься в лопатку, не промахнись,-- это твой медведь, целься,
не горячись.
     -- Не зевай, -- мигнул мне Корчагин.
     Вдруг под снегом  раздалось  рычанье, а потом  рев... Лесник,  упершись
шестом в снег, прямо с дерева пере-прыгнул  к нам на утоптанное место. В тот
же момент из-под снега выросла почти до  половины  громадная фигура медведя.
Я, не отдавая себе отчета, прицелился и спустил оба курка.
     Гром выстрела и страшный рев... Я стоял, облокотясь  о сосну, ни жив ни
мертв и сразу ничего не видел сквозь дым.
     -- Браво,  молодец! Наповал! -- послышался  голос  дяди, а  из  берлоги
рявкнул Китаев: -- Есть!
     Когда он  успел туда прыгнуть, я и не видал. А мед-ведя не было. Только
виднелась  громадная яма в снегу,  из которой шел  легкий пар, и  показалась
спина и голова Китаева. Разбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного
зверя,  в  нем было,  как  сразу  определил  Ки-таев, и оказалось верно,  --
шестнадцать  пудов.  Обе пули попали в  сердце. Меня  поздравляли, целовали,
дивились  на меня мужики, а я все еще не верил, что именно я,  один я,  убил
медведя!
     Но зато ни один триумфатор не  испытывал того, что ощущал я, когда ехал
городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах. Около
гимна-зии меня окружили товарищи, расспросам конца не бы-ло, и  потом  как я
гордился, когда на меня  указывали  и  говорили: "Медведя  убил!" А  учитель
истории  Н.  Я.  Соболев на другой день, войдя в класс, сказал, обращаясь ко
мне:
     -- Здравствуй, ушкуйник! Поздравляю! Так и пошло -- ушкуйник. Да только
не  надолго! Ушкуйник-то ушкуйником, а вот кто  такой Никитуш-ка  Ломов,  --
заинтересовало меня. Когда я спросил об этом Николая Васильева, то он сказал
мне: "Погоди, узнаешь!" --  И  через несколько дней принес  мне запре-щенную
тогда книгу Чернышевского "Что делать?".
     Я зачитался этим романом. Неведомый  Никитушка Ломов, Рахметов, который
пошел в бурлаки  и  спал  на гвоздях, чтобы закалить себя, стал моей мечтой,
моим вто-рым героем. Первым же героем все-таки был матрос Китаев.

x x x

     Матрос  Китаев. Впрочем,  это  было только его  дере-венское  прозвище,
данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это
был квадрат-ный человек, как  в ширину, так и вверх, с длинными, огромными и
обезьяньими ручищами и сутулый. Ему бы-ло лет шестьдесят, но десяток мужиков
с ним не мог  сладить: он  их  брал, как котят и отбрасывал от себя да-леко,
ругаясь неистово  не то  по-японски, не то по-китай-ски, что, впрочем, очень
смахивало на некоторые и рус-ские слова.
     Я  смотрел на  Китаева,  как на сказочного  богатыря,  и  он меня очень
любил,  обучал  гимнастике,  плаванию,  лазанью   по  деревьям  и  некоторым
невиданным  тогда  при-емам,  происхождение  которых  я  постиг десятки  лет
спустя, узнав тайны джиу-джитсу. Я, начитавшись  Ку-пера и Майн-Рида,  был в
восторге  от Китаева, перед  ко-торым все  американские  герои казались  мне
маленькими. И, действительно,  они  били медведей пулей,  а Китаев ре-зал их
один на один ножом. Намотав на левую руку ов-чинный полушубок, он выманивал,
растревожив палкой,  медведя  из берлоги, и когда тот,  вылезая, вставал  на
зад-ние лапы, отчаянный охотник совал ему в пасть с левой руки шубу, а ножом
в правой руке наносил смертельный удар в сердце или в живот.
     Мы были  неразлучны. Он показывал приемы борьбы, бокса, клал на ладонь,
один на другой, два камня и уда-ром ребра ладони разбивал их или жонглировал
бревна-ми, приготовленными для стройки сарая. По  вечерам рас-сказывал мне о
своих странствиях вокруг света, о  жизни в  бегах в Японии и  на необитаемом
острове. Не врал старик  никогда. И  к чему ему врать, если его  жизнь бы-ла
так  разнообразна  и  интересна.  Многое,  конечно,  из  его  рассказов, так
напоминавших Робинзона, я позабыл. Бы-товые подробности японской жизни меня,
тогда искавше-го только сказочного героизма, не интересовали, а  вот историю
его корабельной жизни и побега я и теперь пом-ню до  мелочей, тем более, что
через  много  лет я встретил человека, который  играл  большую роль в судьбе
Китаева во время самого разгара его отчаянной жизни.
     Надо теперь пояснить, что Китаев был совсем не Ки-таев, а Василий Югов,
крепостной, барской  волей сдан-ный не в  очередь в солдаты и записанный под
фамили-ей Югов  в  честь  реки  Юг, на которой  он  родился. Тогда  вологжан
особенно охотно брали в матросы. Васька Югов скоро стал известен, как первый
силач  и отчаянная го-лова во всем  флоте. При спуске на берег в заграничных
гаванях  Васька в одиночку  разбивал таверны  и уродо-вал  в драках матросов
иностранных кораблей,  всегдасчастливо  успевая спасаться и  являться иногда
вплавь на  свой корабль, часто стоявший  в нескольких  верстах от берега  на
рейде. Ему всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при  первом отпуске
на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков -- и все как с гуся
вода.
     Так рассказывал Китаев:
     -- Бились со мной, бились на всех кораблях и  прису-дили меня послать к
Фофану на усмирение. Одного имени  Фофана все, и офицеры и матросы, боялись.
Он и вокруг света сколько раз хаживал и в Ледовитом океане  за китом плавал.
Такого зверя, как Фофан, отродясь на све-те не бывало: драл собственноручно,
меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на  своем  ко-рабле
устраивал.
     Китаев улыбался своим беззубым  ртом. Зубов у не-го не было: половину в
рекрутстве выбили да в драках по разным гаваням, а остатки Фофан  доколотил.
Однако отсутствие зубов не мешало Китаеву есть не только хлеб  и мясо, но  и
орехи щелкать: челюсти у него давно за-костенели и вполне заменяли зубы.
     --  А  райские  сады  Фофан  так  устраивал:  возьмет  да   и  развесит
провинившихся матросов в веревочных меш-ках  по реям... Висим и болтаемся...
Это первое наказа-ние у него было. Я болтался-болтался как мышь на нит-ке...
Ну, привык, ничего--  заместо  качели,  только скрю-ченный  сидишь, неудобно
малость.
     И он, скорчившись, показал ту позу, в какой в мешках сиживал.
     -- Фофан был рыжий, так, моего роста и такой же  широкий, здоровущий  и
красный из лица,  как  медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали  меня к нему
как раз накануне отхода  из  Кронштадта в Камчатку.  Судно,  как  стеклышко,
огнем горит -- надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает.
     -- Васька Югов? -- спрашивает.
     -- Есть! -- отвечаю.
     --  Крузенштерн,  -- а я у Крузенштерна на последнем  судне был,  -- не
справился с тобой,  так  я  справлюсь.  -- И  мигнул боцману.  Ну, сразу  за
здраю-желаю  полсотни  горячих  всыпали.  Дело  привычное,  я  и  глазом  не
морг-нул, отмолчался.  Понравилось Фофану. Встаю, обеими руками, согнувшись,
подтягиваю штаны, а он мне: -- Мо-лодец, Югов. -- Бросил я штаны,  вытянулся
по швам  и  отвечаю: есть! А  штаны-то и  упали. Еще больше это по-нравилось
Фофану, что штаны позабыл для ради дисцип-лины.
     -- На сальник! --  командует мне Фофан. А потом и давай меня по вантам,
как  кошку,  го-нять.  Ну,   дело  знакомое,   везде  первым  марсовым   был
понравился... С час гонял-- а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул:
     -- Будешь безобразничать --  до кости шкуру  спущу! И спускал. Вот,  то
есть как, за  всякие пустяки дерма-драл да в мешках на реи подвешивал. Прямо
зверь был. Убить его не раз матросы собирались, да боялись под-ступиться.
     Фофан  меня лупил за всякую малость. Уже  просто человек такой был, что
не  мог не зверствовать.  И  вышло  от этого его характера вот какое дело. У
берегов  Япо-нии, у островов  каких-то,  Фофан приказал выпороть  за  что-то
молодого матроса, а он болен был, с мачты упал и кровью харкал. Я и вступись
за него, говорю, стало-быть,  Фофану, что лучше меня, мол, порите, а не его,
он не вынесет... И взбеленился зверяга...
     -- Бунт? Под арест его. К расстрелу! -- Орет, и пена от злобы у рта.
     Бросили  меня  в люк,  а  я  и  уснул. Расстреляют-то завтра, а  я пока
высплюсь.
     Вдруг меня кто-то будит:
     --  Дядя  Василий,   тебя  завтра  расстреляют,  беги,--  земля  видна,
доплывешь.
     Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели... Оказывается,
все-таки Фофан простил  его по болезни... Поцеловал я его, вышел на  палубу,
ночь темная, волны  гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела...
Нырнул  на счастье, да  и очутился на  необитаемом острове...  Потом ушел  в
Японию с ихними рыбаками, а через два года на "Палладу" попал, потом в Китай
и в Россию вернулся.

x x x

     Директором  гимназии был И. И. Красов.  В  первый  раз я его  увидел  в
классе так:
     -- Иван Иванович... Иван Иванович... -- зашептал класс и смолк.
     Я  еще  не  знал, кто такой Иван  Иванович, но слышал тяжелые, слоновьи
шаги по  коридору,  и  при  каждом шаге вздрагивала стеклянная  дверь нашего
класса. Шаги  смолкли,  и  в открытой двери появился сначала синий громадный
шар с блестящими пуговицами, затем белая-белая коротенькая ручка и, наконец,
синий шар  сделал какое-то смешное движение, пролез в дверь и, вместе с ним,
появилась  добродушная  физиономия с длинным  утиным носом и  едва заметными
сонными глазками. Из-под  шара и руки, опершейся  на косяк, показалось не то
тарелка  киселя,  не  то  громадное  голое  колено  и  вы-скочила  маленькая
старческая бритая фигура инспектора  Игнатьева с седой бахромой под большими
ушами.  И ринулся  маленький, семеня ножками, к доске, и выта-щил из-за  нее
спрятавшегося Клишина.
     -- Уж тут себе... Уж тут себе... На колени, мерзавец!..
     -- Иван Иванович, простите... Иван  Львович...-- то в одну, то в другую
сторону оборачивался с колен луно-образный купеческий сынок Клишин.
     -- Иван Иванович... У меня штаны новые, -- отец драться будет.
     -- Потому  что... да, да,  да...-- тоненьким  тенорком  раскатился Иван
Иванович и, повернувшись, стал вправ-лять свой живот в  дверь, избоченился и
скрылся.
     -- Уж тут  себе... Уж  тут себе... Вставай, скотина...  Не тебя  жалею,
лупетка толстая, штанов твоих родитель-ских... -- И засеменил за директором.
     --   Го-го-го...  го-го-го...  --  раскатился   басом  зырянин  Забоев.
Четырехугольная фигура, четырехугольное лицо,  четырехугольные лоб и  нос. В
первом классе он  сидел 6 лет. Приезжал из  Сольвычегодского уезда по зимам,
за   тысячу   верст,  на  оленях,  его  отец-зырянин,  совершен-ный  дикарь,
останавливался за заставой на всполье, в сорокаградусные морозы, и сын ходил
к  нему ночевать и  есть  сырое мороженое оленье мясо.  В этом  же году  его
выгнали  за  скандал:  он пьяный  ночью побросал с  собор-ного  моста в реку
патруль  из  четырех солдат, вместе с ружьями. А  Клишин  вышел  из гимназии
перед рождест-вом и той же зимой женился. Таких великовозрастных бы-ло много
в первом классе. Конечно, все они были поротые. Хотя телесное наказание было
уже запрещено  в  гимна-зиях,  но  у  нас  сторожа Онисим  и  Андрей  каждое
воскре-сенье устраивали "парти плезиры" на всполье, в тундру, специально для
заготовления розог, которые и хранили в погребе.
     -- Чтобы свежие были!
     Употреблять  их  приходилось все-таки  редко, но  тра-диции велись. Оба
сторожа, николаевские солдаты, ни-когда не могли себе представить, что можно
ребят не пороть.
     --  Ум  выгонять  надо  оттуда,  чтобы  он в голову  шел,--  совершенно
безапелляционно заявил Онисим и сокрушался, что "мало порют ныне".
     Мои  отец  тоже  признавал этот способ  воспитания, хотя мы с ним  были
вместе  с  тем  большими  друзьями, ходили  на  охоту  и  по несколько дней,
товарищами, про-водили  в лесах и болотах.  В 12  лет  я  отлично  стрелял и
дробью  и пулей, ездил  верхом и был неутомим на  лы-жах. Но  все-таки я был
такой  безобразник,  что  будь у меня  такой сын теперь,  в  XX веке,  -- я,
несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
     Когда  отец  женился во  второй раз,  муштровала меня аристократическая
родня  мачехи,  ее  сестры,  да  какая-то  баронесса  Матильда  Ивановна,  с
коричневым старым  псом "Жужу"!.. В первый раз  меня  выпороли за то, что я,
купив сусального золота, вызолотил и высеребрил "Жу-жу" такие места, которые
у собак совершенно не при-нято золотить и серебрить.

x x x

     Сидели все  на балконе  и  пили кофе. Были  гости.  Ма-тильда  Ивановна
сухая, чопорная в шелковой косынке,  что-то вязала. Вдруг вбегает "Жужу", на
минутку садится,  взвизгивает, вертится, поднимает  ногу и тщетно  старается
слизнуть золото, а оно так и горит. Что тут было! Меня "тетеньки"  поймали в
саду, привели дворню и выпороли в  беседке. Одна из  тетенек, дева не первой
свежести, собственноручно нарвала крапивы и велела ввязать ее в розги. Потом
я ей  за  это  жестоко отомстил. Стал  к нам ездить офицер, за которого  она
вышла потом замуж. По вечерам они  уходили в старую беседку, в ту самую, где
меня пороли, и мирно беседовали  вдвоем.  Я  проломал гнилую крышу у беседки
утром, а вечером, когда они сидели  на диване и объяснялись  в любви, я влез
на соседний высокий забор и в эту дыру на крыше, прямо на голову влюбленных,
высыпал  целую корзину наловленных в пруде крупных жирных лягушек, штук сто!
Визг тети и оранье  испуганного храброго вояки-же-ниха, гордившегося медалью
за усмирение Польши, я услышал уже из  конца чужого сада. Мне  за это ничего
не было. Жених и невеста молчали об этом факте, и много лет спустя я, будучи
уже самостоятельным, со-знался тете, с которой  подружился. Оказывается, что
лягушки-то  и  устроили  ее  будущую  счастливую семей-ную  жизнь.  Это  был
лягушечий период.  Справа от на-шего дома жил мальчик  Костя. За то,  что он
фискалил и жаловался на меня-- я  посадил  его в чан, где на дне была вода и
куда я накидал  полсотни лягушек. Конечно, Костя пожаловался, и я  был сечен
долго и больно.  Это было  требование отца Кости, старого бритого чиновника,
ходившего в фризовой шинели и засаленном форменном картузе. Эту шинель потом
я, в отместку за порку, всю разрисовал масляной охрой, все кругами, кругами.
До-гадывались, но уличить меня не смели.  Для исполнения цели надо было рано
утром  влезть  из сада в окно и в сенцах, где  висела шинель, поработать над
ней. Через неделю шинель  поотчистили, но желтые  круги  все-таки были видны
даже через улицу.
     --  Хорошенькие воспоминания детства:  только одни  шалости,  а где  же
ученье?
     --  Извольте.  Ученье? Да  собственно говоря,-- ученья-то у  меня  было
мало.
     Молодой ум вечно  кипел  сомнениями. Учишь в  за-коне  божием,  что кит
проглотил  пророка  Иону,  а  в то  же  время учитель  естественной  истории
"Камбала"  рас-сказывает, что  у  кита  такое маленькое горло,  что он можег
глотать только мелкую рыбешку. Я к о. Николаю. Рассказываю.
     --  И выходишь ты  дурак!  И кто  тебя  учит  этой ереси --  тоже дурак
выходит, сказано:  во  чреве китове  три дня и три ноши.  А  если еще будешь
спрашивать глупости --  в карцер. Написано в книге и учи. Что, глу-пее  тебя
что ли святые-то отцы, оболтус ты эдакий?
     А Камбала -- тот свое:
     -- И сравнению не подлежит!  Это  обыкновенный кит, и он  может  только
глотать малую рыбешку, а тот был кит другой, кит библейский -- тот и пророка
может. А ты, дурак, за неподобающие вопросы выйди из класса!
     И в конце концов, иногда при круглых  пятерках по предметам, стояло три
с минусом из  поведения. Да еще на  грех  стал  я  стихи  писать.  И  немало
пострадал за это...

x x x

     В театр  впервые я попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не
имел никакого  понятия,  разве  кроме  того,  что  читал  афиши на стенах  и
заборах. Дома у нас никогда не говорили  о театре и не  посещали  его, а мы,
гимназисты  первого класса,  только дрались  на  кулачки  и  делали  каверзы
учителям и сторожу Онисиму.
     В один прекрасный день я вернулся из гимназии, и тетя сказала мне:
     -- Сегодня  я беру тебя в театр, у нас  ложа, -- и ука-зала на огромный
зеленый лист мягкой бумаги, висевшей на стене, где я издали прочел:
     -- "Идиот".
     А потом подошел и  прочел всю афишу, буквы  кото-рой до сих пор горят у
меня в памяти, как начертанные огненные слова на стене дворца Вальтасара.
     --  "Вологда.  С  дозволения  начальства. Труппой из-вестных артистов в
бенефис Мельникова представлена будет трагедия в 5-ти  действиях "Идиот" или
"Тайна  Гейдельбергского  замка".  Далее действующие  лица,  а затем  и "Дон
Ранудо де-Калибрадос",  или  "Что за честь,  коли нечего есть", при  участии
известного артиста До-кучаева".
     Вот только эти два лица и остались тогда в моей  па-мяти, и с обоими из
них  я впоследствии не раз встре-чался и вспоминал  то огромное впечатление,
которое они на меня тогда произвели. И говорил мне тогда Мель-ников:
     -- Не удивительно, батенька! Такого  Идиота, как я, вы  не увидите. Нас
только на всю Россию и есть два Идиота, -- я да Погонин.
     Действительно, "Идиот" был коронной ролью того и другого. Мельников был
знаменитость и Докучаев тоже.
     "После  Докучаевской  трепки, после  истории в  Кур-ске -- не жить", --
говорит  в "Свадьбе Кречинского" из-битый  за шулерство Расплюев. Докучаев и
его товарищ, актер Кулебякин, оба знаменитые в свое время силачи, на ярмарке
под Курском, исколотили вдвоем шайку шу-леров, а Докучаев, пытаясь выбросить
атамана этой  шайки в  узкое  окно мазанки, мог просунуть  только го-лову  и
плечи,--  да так и оставил.  Чтобы освободить злополучного,  пришлось ломать
стену.
     Так  вот  какие  две  знаменитости  того  времени  произ-вели  на  меня
впечатление и заставили полюбить театр.
     Когда мы пришли в зрительный зал, зажигали только еще свечи и лампы. Мы
сидели  в  литерной бельетажа,  сбоку. Входила публика. В первый ряд  прошел
толстен-ный директор нашей гимназии  И. И.  Красов в формен-ном сюртуке,  за
ним петушком пробежал курчавый,  как  пудель, француз Ранси. Полицмейстер  с
огромными уса-ми, какой-то генерал, похожий  на Суворова, и мой отец стояли,
прислонясь к  загородке оркестра, и  важно огля-дывали публику,  пока играла
музыка,  и потом все они сели в первом ряду... Вдруг поднялся занавес--  и я
обомлел.  Грозные  серые своды огромной тюрьмы, и по ней мечется  с визгом и
воем,  иногда останавливаясь и воздевая руки к решетчатому окну, несчастный,
блед-ный юноша, с волосами по плечам, с лицом мертвеца. У него ноги голые до
колен,  на  нем  грязная  длинная  жен-ская  рубашка  с оборванным подолом и
лохмотьями  вместо  коротких  рукавов... И  вот эта-то  самая  первая  сцена
особенно поразила меня, и я  во  все  время учеб-ного  года носился во время
перемен по классу, воздевая руки кверху, и играл "Идиота", повторяя сцены по
тре-бованию  товарищей. Это так интересовало класс, что  многие,  никогда не
бывавшие в театре, пошли на "Иди-ота" и давали потом представление в классе.
После окончания пьесы Мельникова вызывали без конца, и когда еще раз вызвали
его перед началом  водевиля и он вышел  в cюртуке, я успокоился, убедившись,
что  это  он  "только  представлял нарочно". Окончательно  же успо-коился на
водевиле и выучил распевать товарищей не-которые запомнившиеся куплеты:

     Нужно поручительство, --
     Где порук найти, --
     Ваше покровительство
     Может нас спасти...

     И после  "Идиота"  в  классе  копировал  Докучаева, передавая  важность
Дона-Ранудо...  И  это увлечение театром продолжалось до следующего учебного
года, когда я увлекся  цирком и ради сальтоморталей забыл "Идиота" и важного
Дона-Ранудо.
     Представление "Ц