его, Иван
Иванович  Ярилов, душу солдатскую понимал,  и  все по-хорошему кон-чалось, и
Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось.
     И  вот завтра его порют.  Утром  мы  собрались во  вто-рой  батальон на
конфирмацию.  Солдаты выстроены  в  ка-ре,  --  оставлено  только место  для
прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучка-ми.
Придут офицеры, взглянут на розги и  выйдут из ка-зармы на крыльцо. Пришел и
Шептун.    Сутуловатый,   приземистый,   исподлобья   взглянул   он   своими
неподвиж-ными  рыбьими  глазами  на  строй, подошел  к  розгам, взял  пучок,
свистнул им два раза в воздухе и, бережно поло-жив, прошел в фельдфебельскую
канцелярию.
     -- Злорадный этот Шептун. И чего только ему надо везде нос совать.
     -- Этим  и жив, носом да язычком: нанюхает и  к на-чальству.... С самим
начальником дивизии знаком!
     -- При милости на кухне задом жар раздувает!
     -- А дома, -- денщики сказывают, -- хуже аспида, по-едом ест, всю семью
измурдовал...
     Разговаривала около нас кучка капральных.
     -- Смирр-но! -- загремел фельдфебель.
     В подтянувшееся каре вошли  ефрейторы и батальон-ный командир,  майор--
"Кобылья  Голова",  общий  люби-мец, добрейший человек, из  простых  солдат.
Прозвание же  ему дали солдаты в первый день, как он появился перед фронтом,
за его длинную  лошадиную голову. В на-стоящее  время он исправлял должность
командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному:
     -- Приступите, но без особых церемоний и как-ни-будь поскорее!
     Двое  конвойных  с  ружьями ввели в  середину  каре  Ор-лова.  Он  шел,
потупившись. Его  широкое,  сухое,  загоре-лое  лицо, слегка тронутое оспой,
было бледно. Несколь-ко минут чтения приговора нам казались бесконечными.  И
майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный
капитан Ярилов, дослуживший-ся из кантонистов и помнивший еще "сквозь строй"
и  шпицрутены  на  своей  спине,  хладнокровно,  без  суеты,   рас-поряжался
приготовлениями.
     -- Ну, брат, Орлов, раздевайся! Делать нечего, -- суд присудил, надо!
     Орлов  разделся.  Свернутую  шинель  положил  под  го-лову  и  лег. Два
солдатика, по приказу Ярилова, дер-жали его за ноги, два-- за плечи.
     -- Иван Иванович, посадите ему на голову солдата!--
     высунулся Шептун.
     Орлов поднял кверху голову, сверкнул своими боль-шими серыми глазами на
Шептуна и дрожащим голосом крикнул:
     -- Не надо! Совсем не надо держать, я не пошеве-люсь.
     -- Попробуйте, оставьте  его одного,  -- сказал майор. Солдаты  отошли.
Доктор Глебов попробовал пульс и, взглянув на майора, тихо шепнул:
     -- Можно, здоров.
     -- Ну,  ребята, начинай, а я считать буду, --  обратил-ся Ярилов к двум
ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова.
     -- Р-раз.
     -- А-ах! -- раздалось в строю.
     Большинство  молодых  офицеров  отвернулось.  Майор  отвел   в  сторону
красавца-бакенбардиста  Павлова,  коман-дира   первой   роты,  и  стал   ему
показывать какую-то  бума-гу.  Оба  внимательно смотрели  ее, а я,  случайно
взглянув, заметил, что майор держал ее вверх ногами.
     -- Два. Три. Четыре,-- методически считал Ярилов.  Орлов закусил зубами
шинель и  запрятал  голову в сукно. Наказывали  слабо, хотя на  покрасневшем
теле вспухали синие полосы, лопавшиеся при новом ударе.
     -- Реже! Крепче! -- крикнул Шептун, следивший с налитыми кровью глазами
за каждым ударом.
     Невольно два удара после его восклицания  вышли очень сильными, и кровь
брызнула на пол.
     -- Мммм... гы...-- раздался стон изпод шинели.
     -- Розги переменить! Свежие! -- забыв все, вопил Шептун.
     У барабанщика Шлемы Финкельштейна глаза сдела-лись совсем круглыми, нос
вытянулся и барабанные пал-ки запрыгали нервной дробью.
     -- Господин штабс-капитан! Извольте отправиться под арест.
     Покрасневший  с вытянутой шеей,  от чего голова май-ора стала еще более
похожа на лошадиную,  загремел ог-ромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже
подня-тые розги на момент остановились в воздухе и тихо опус-тились на тело.
     -- Двадцать три... Двадцать четыре... -- невозмутимо считал Ярилов.
     -- Извольте идти за адъютантом в полковую канцеля-рию и ждать меня!
     Побледневший  и   перетрусивший   Шептун   иноходью   за-торопился   за
адъютантом.
     -- Слушаюсь, господин майор!.. -- щелкая зубами, пробормотал он, уходя.
     -- Что, кончили, капитан? Сколько еще?
     -- Двадцать три осталось...
     -- Ну поскорей, поскорей...
     Орлов  молчал,  но  каждый  отдельный  мускул  его  бо-гатырской  спины
содрогался. В одной кучке раздался крик:
     -- Что такое?
     -- С Денисовым дурно!
     Наш  юнкер Митя Денисов  упал  в  обморок. Его от-несли  в  канцелярию.
Суматоха была кстати, -- отвлекла нас от зрелища.
     -- Орлов,  вставай,  братец.  Вот молодец,  лихо выдер-жал,--  похвалил
Ярилов торопливо одевавшегося Орлова.
     Розги подхватили и унесли.  На окровавленный пол бросили опилок. Орлов,
застегиваясь, помутившимися гла-зами кого-то искал в  толпе. Взгляд его упал
на  майора. Полузастегнув шинель, Орлов  бросился перед ним на колени, обнял
его ноги и зарыдал:
     -- Ваше... ваше... скоблагородие.;; Спасибо вам, отец родной.
     -- Ну, оставь, Орлов... Ведь ничего... Все забыто, про-шло... Больше не
будешь?.. Ступай в канцелярию, сту-пай!
     -- Макаров, дай ему водки, что ли... Ну, пойдем, пой-дем...
     И  майор повел  Орлова в  канцелярию.  В казарме сто-ял  гул.  Отдельно
слышались слова:
     -- Доброта, молодчина, прямо отец.
     -- Из нашего брата,  из мужиков, за одну  храбрость дослужился...  Ну и
понимает  человека!--  говорил  кто-то. Ярилов подошел  и  стал  про старину
рассказывать:
     -- Что  теперь! Вот тогда бы вы  посмотрели, что бы-ло. У нас в учебном
полку  по тысячи палок  всыпалиПривяжут к прикладам, да на ружьях  и волокут
полу-мертвого  сквозь  строй, а все  бей!  Бывало, тихо  ударишь,  пожалеешь
человека, а сзади капральный чирк мелом  по спине,-- значит, самого  вздуют.
Взять  хоть  наше дело,  кантонистское, закон был  такой:  девять  забей  на
смерть, десятого живым представь. Ну,  и представляли,  выкуют. Ах, как меня
пороли!
     И, действительно, Иван Иванович был  выкован. Строй-ный, подтянутый,  с
нафабренными черными усами и на-голо остриженной седой  головой, он держался
прямо, как деревянный солдатик,  и был всегда одинаково неуто-мим,  несмотря
на свои полсотни лет.
     -- А это, -- что Орлов? Петьдесят мазков!
     -- Мазки! Кровищи-то на полу, хоть ложкой хле-бай,-- донеслось из толпы
солдат.
     -- Эдак-то нас маленькими драли... Да, вы, господа юнкера, думаете, что
я, Иван Иванович Ярилов? Да?
     -- Так точно.
     -- Так, да не  точно.  Я, братцы,  и сам не знаю, кто я такой есть.  Не
знаю ни роду, ни племени... Меня  в меш-ке  из Волынской губернии принесли в
учебный полк.
     -- Как в мешке?
     -- Да так, в мешке. Ездили воинские  команды по де-ревням с фургонами и
ловили по задворкам еврейских ре-бятишек,  благо их много. Схватят в мешок и
в фургон. Многие помирали дорогой, а  которые не помрут, привезут в казарму,
окрестят и вся недолга. Вот и кантонист.
     -- А родители-то узнавали деток?
     -- Родители!..Хм...  Никаких родителей. Недаром же мы песни пели: "Наши
сестры -- сабли востры"... И мат-ки  и  батьки  -- все  при нас в казарме..,
Так-то-с. А рас-сказываю  вам затем, чтобы вы, молодые  люди,  помнили да  и
детям своим передали, как  в николаевские времена солдат выколачивали... Вот
у  меня  теперь офицерские по-гоны,  а  розог да палок я съел -- конца  краю
нет... Мне  об это самое место начальство праведное целую рощу  пе-ревело...
Так полосовали,  не вроде Орлова, которого  доб-рая  душа,  майор, как  сына
родного  обласкал... А  нас, бывало, выпорют, да в госпиталь на носилках или
про-сто на нары бросят -- лежи и молчи, пока подсохнет.
     -- Вы ужасы рассказываете, Иван Иванович.
     --  А  и не все ужасы.  Было  и хорошее. Например,  на-казанного  никто
попрекнуть  не посмеет,  не  как теперь.  Вот  у меня  в роте  штрафованного
солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал... Словом он по-прекнул,
хуже порки обидели... Этого у нас прежде не бывало:  тело наказывай,  а души
не трожь!
     -- И фельдфебель это?
     --  Да, я его сменил и под арест: над  чужой бедой не смейся!..  Прежде
этого  не  было, а  наказание по закону,  закон переступить нельзя. Плачешь,
бывало, да бьешь.
     -- Вот Шептун бы тогда в своей тарелке был!-- за-метил кто то.
     -- Таких у  нас бывало. Да  такой  и не  уцелел бы.  Да и у нас  ему не
место.
     --  Эй,  Коля!  -- крикнул он Павлову. Русые баки, освещенные  славными
голубыми глаза-ми, повернулись к нему.
     -- Дело, брат, есть. До свиданья, молодежь моя ми-лая.
     Вокруг  Ярилова  и  Павлова образовался кружок офи-церов.  Шел  горячий
разговор. До нас долетели отрыви-стые фразы:
     -- Итак, никто не подает ему руки.
     -- Не отвечать на поклон.
     --  Ну,  что  такое, --  горячился Павлов,  -- я просто вы-зову  его  и
пристрелю... Мерзавцев бить надо...
     --  Ненормальный  он,  господа,  согласитесь  сами,  раз-ве  нормальный
человек  так над  своей  семьей зверствовать будет...  --  доказывал  доктор
Глебов.
     По-вашему все -- ненормальный, а по-нашему -- зло-вредный и мерзавец, и
я сейчас посылаю к нему секун-дантов.
     --  Нет,  просто руки  не  подавать... Выкурим... Из канцелярии выходил
довольный и улыбающийся майор. Офицеры его окружили.
     А Орлов бежал тотчас же после наказания. Так и про-пал без вести.
     --  За водой ушел,  -- как говорили после в полку. Вспомнились  мне его
слова:
     -- На низы бы податься, к Астрахани, на ватагах по-работать... Приволье
там у нас, знай,  работай, а кто та-кой ты есть, да откуда пришел,  никто не
спросит. Вот ежели что, так подавайся к нам туда!
     Звал он меня.
     И ушел  он,  должно быть, за водой: как  вода  сверху  по Волге до моря
Хвалынского, так и он за ней подался...

x x x

     Первые месяцы моей службы нас обучали марширо-вать, ружейным приемам. Я
постиг с первых уроков  всю эту немудрую науку,  а благодаря цирку на уроках
гим-настики показывал такие чудеса,  что  сразу заинтересо-вал  полк. Месяца
через три открылась учебная команда, куда поступали все вольноопределяющиеся
и лучшие солдаты,  готовившиеся быть унтер-офицерами. Там  нас  положительно
замучил   муштровкой   начальник  команды,   капитан  Иковский,   совершенно
противоположный Воль-скому. Он давал затрещины простым солдатам, а ру-гался,
как я  и на Волге не слыхивал. Он ненавидел нас, юнкеров, которым не  только
что в рыло заехать, но еще "вы" должен был он говорить.
     --  Эй,  вы!  --  крикнет,  замолчит  на  полуслове,  шевеля  беззвучно
челюстями, но понятно всем, что он родителей поминает.
     --  Эй, вы, определяющиеся!-- вольно!  корровы!!.,  А  чуть  кто-нибудь
ошибется в строю, вызовет перед линией фронта и командует:
     -- На плечо! Кругом!... В карцер на двое суток, ша-гом марш! -- И юнкер
шагает в карцер.
     Его все боялись.  Меня он любил, как лучшего строе-вика, тем более, что
по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим
капральным, носил не два, а три лычка на погонах, и за бо-лезнью фельдфебеля
Макарова  занимал больше  месяца его должность; но в  ротную канцелярию, где
жил Мака-ров, "не  переезжал" и  продолжал жить  на своих  нарах,  и  только
фельдфебельский камчадал каждое утро еще до  свету, пока я  спал, чистил мои
фельдфебельские, до-статочно стоптанные, сапоги, а ротный писарь Рачковский,
когда   я   приходил  заниматься   в  канцелярию,  уго-щал  меня   чаем   из
фельдфебельского самовара. Это было уже на второй год моей службы в полку.
     Пробыл  я  лагери, пробыл  вторую  зиму  в  учебной  команде, но уже  в
должности капрального, командовал взводом, затем отбыл  следующие лагери,  а
после лаге-рей нас, юнкеров, отправили кого в Казанское, а кого в Московское
юнкерское  училище.  С моими друзьями:  Калининым и Павловым, с  которыми мы
вместе прожили на  нарах,  меня  разлучили:  их отправили в Казань, а я  был
удостоен чести быть направленным в Московское юнкерское училище.

x x x

     Вместо грязных нар в Николомокринских казармах Ярославля, я  очутился в
роскошном дворце  Московского юнкерского  училища  в  Лефортове  и  сплю  на
кровати с чистым бельем.
     Дисциплина  была  железная,  свободы  никакой, только  по  воскресеньям
отпускали в город до девяти часов ве-чера. Опозданий  не полагалось.  Будние
дни были рас-пределены по часам, ученье до упаду,  и  часто, чистя са-поги в
уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего
Шлему, который, еще за-темно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в
лавочку и трактир, покупал "на две чаю, на две са-хару, на копейку кипятку",
и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
     Здесь нас ставили на молитву, вели  строем вниз  в  столовую  и  давали
жидкого казенного чаю  по кружке с небольшим кусочком хлеба. А потом ученье,
ученье це-лый день! Развлечений  никаких. Никто из нас  не  бывал в  театре,
потому что на это, кроме денег, требовалось особое разрешение. Всякие газеты
и  журналы были за-прещены, да, впрочем,  нас они и не интересовали. На меня
начальство обратило  внимание, как на хорошего строевика  и гимнаста и, судя
по  приему  начальства,  мечта  каждого  из  юнкеров  быть  прапорщиком  мне
ка-залась достижимой.
     Но как всегда в моей прежней и будущей жизни, слу-чайность бросила меня
на другую дорогу.
     Я  продолжал  переписываться  с отцом.  Писал  ему  по-дробные  письма,
картины  солдатской  жизни, иногда по десять страниц.  Эти письма мне  потом
пригодились как литературный материал. Описал я  ему и  училищную жизнь, и в
ответ мне отец написал, что в Никольском переулке, не помню теперь в чьем-то
доме, около  церкви Николы Плотника,  живет его добрый приятель,  извест-ный
московский адвокат Тубенталь. Написал  он мне, что в  случае крайней нужды в
деньгах я могу обратиться  к нему.  Нужда скоро явилась. Выпивала  юнкерация
здо-рово.  По  трактирам  не ходили,  а доставали  водку завода Гревсмюль  в
складе,  покупали  хлеба  и   колбасы  и   отправ-лялись  в   глухие  уголки
Лефортовского  огромного  сада  и  роскошествовали  на  раскинутых  шинелях.
Покупали поочередно,  у кого есть деньги,  пропивали часы, вторые мундиры --
жили весело.  И вот в  минуту "карманной  не-взгоды" вспомнил  я об адвокате
Тубентале,  и с  товари-щем юнкером в одно  прекрасное солнечное воскресенье
отправились мы занимать деньги, на которые  я задумал справить  день  своего
рождения, 26 ноября,  о чем оповестил моих друзей. Мы перешли мост, вышли на
Горо-ховую. Как  сейчас  помню  --  горбатый  старик извозчик на  ободранной
кляче,  запряженной в "калибер",  экипаж,  напоминающий гитару,  лежащую  на
четырех  колесах.  Я  никогда еще не  ездил  на  таком  инструменте  и  стал
нани-мать извозчика в Никольский переулок, на  Арбат.  Но когда  он запросил
страшную, по нашим тогдашним сред-ствам, сумму, то мы решили идти пешком.
     -- Гривенник хочешь? -- рискнул мой товарищ.
     -- Меньше двоегривенного не поеду,-- заявил извоз-чик, и мы пошли.
     Помню,  как  шли  по  Покровке,  по Ильинке, попали  на Арбат. Все меня
занимало,  все  удивляло.  Я  в  первый  раз  шел по  Москве,  Добрались  до
НиколыПлотника, и,  наконец, я позвонил  у парадного Тубенталя. Мой то-варищ
остался  ждать на  улице, а меня провели в каби-нет. Любезно и мило встретил
меня  приятель  отца,  не-большой,  рыжеватый  человек, предложил чаю, но  я
от-казался.  Я слишком волновался, потому  что решил за-нять огромную сумму,
25  рублей, и  не знал, как реши-тельнее сказать это. Поговорили об отце,  о
службе, и на-конец, я прямо выпалил:
     -- Одолжите мне 25 рублей. Я напишу отцу, и он вы-шлет вам.
     -- Пожалуйста... Может быть больше надо, пожа-луйста, не стесняйтесь...
     -- Нет, больше не надо.
     Я чувствовал себя на седьмом небе и, получив деньги, начал прощаться.
     -- Погодите, позавтракайте у меня...
     -- Нет, меня товарищ на улице ждет.
     -- Так можно его позвать к нам.
     -- Нет, уж я пойду в училище.
     Милый Тубенталь очаровал меня своей любезностью, и  через четверть века
вспомнил я в Москве, при встрече с ним, эту нашу первую встречу.
     Бомбой выскочив из подъезда, я показал товарищу кредитку.
     -- Костя, живем!
     -- Ох, пьем! А мне уж есть хочется.
     Так и  не пришлось мне угостить  моих приятелей 26 ноября... В  этот же
день,  возвращаясь  домой после  завтрака  на Арбатской площади, в  пирожной
лавке, мы встретили компанию возвращавшихся из отпуска наших юнкеров, попали
в  трактир "Амстердам" на Немецком рынке, и к 8  часам вечера  от четвертной
бумажки у меня  в кармане  осталась мелочь.  Когда мы подходили  к учили-щу,
чтобы  явиться  к сроку, к  девяти часам, я,  решив, что еще есть  свободные
полчаса,  свернул  налево и  пошел  в сад. Было совершенно темно, койгде  на
главной аллее из-редка двигались прохожие и гуляющие, но на боковых дорожках
было совершенно пусто. В голове у меня еще изрядно шумело после  возлияний в
трактире, и я  жадно вдыхал  осенний  воздух в глухих  аллеях  госпитального
старинного сада. Сделав несколько кругов,  я  пошел в училище, чувствуя себя
достаточно освежившимся.  Вдруг  передо  мной промелькнула какая-то фигура и
скрылась направо в кустах, шурша ветвями и сухими листьями. В полной темноте
я не  рассмотрел ничего. Потом  шум шагов  на минуту затих, снова раздался и
замолк  в глу-бине. Я прислушался, остановившись на дорожке,  и уже двинулся
из сада,  как  вдруг  в  кустах, именно  там, где  скрылась фигура,  услыхал
детский плач. Я остановился -- ребенок продолжал плакать близко-близко,  как
показа-лось, в кустах около самой дорожки рядом со мной.
     -- Кто здесь? -- окликнул я несколько раз и, не по-лучив ответа, шагнул
в  кусты. Чтото  белеет на  земле.  Я нагнулся,  и  прямо  передо мною лежал
завернутый в белое одеяльце младенец и слабо кричал. Я еще раз ок-ликнул, но
мне никто не ответил,
     -- Подкинутый ребенок!
     Та фигура,  которая мелькнула передо мной, по всей вероятности, за мной
следила раньше и, сообразив, что я военный, значит, человек, которому  можно
доверять, в  глухом месте сада бросила ребенка так, чтобы  я его  заметил, и
скрылась.  Я  сообразил это сразу  и, будучи вполне  уверен, что подкинувшая
ребенка, -- бесспорно, ведь  это сделала женщина, -- находится вблизи, я еще
раз крикнул:
     -- Кто здесь? Чей ребенок!
     Ответа не последовало. Мне жаль стало и ребенка и его мать, подкинувшую
его  в надежде, что младенец нашедшим  не  будет брошен, и  я взял осторожно
ребенка на руки.  Он сразу замолк. Я решил сделать, что мог, и держа ребенка
на руках в пустынной темной аллее, громко сказал:
     --  Я знаю, что вы, подкинувшая ребенка, здесь близко и слышите меня. Я
взял его, снесу в полицейскую часть (тогда участков не было, а были части  и
кварталы) в передам его квартальному. Слышите. Я ухожу с ребен-ком в часть!
     И  понес  ребенка  по  глухой заросшей дорожке,  на-правляясь к воротам
сада. Ни одной  живой души не  встретил, у  ворот не  оказалось  сторожа, на
улицах  ни  полицейского,  ни  извозчика.  Один  я,  в  солдатской ши-нели с
юнкерскими погонами и плачущим ребенком в бе-лом ткачевом одеяльце на руках.
Направо  мост --  налево  здание юнкерского училища. Как пройти в часть-- не
знаю. Фонари на улицах не горят-- должно  быть по дум-скому  календарю в эту
непроглядную  ночь числилась луна,  а  в  лунную ночь освещение фонарями  не
полага-ется.  Приветливо  налево  горели  окна  юнкерского учи-лища и фонарь
против подъезда. Я как  рыцарь на  рас-путье: пойдешь  в часть с ребенком --
опоздаешь к