ста-каном. Полковники переглянулись.
     -- Кофе и коньяк!
     Лакей исчез. Я закуривал.
     -- Ну, что сын? -- обратился он к жандарму.
     --  Весной  кончает  Николаевское   кавалерийское,  ду-маю,  что  будет
назначен в конный полк, из первых идет...
     Лакей подал по чашке черного кофе и графинчик с коньяком.
     У меня явилось желание озорничать.
     -- Надеюсь, теперь от рюмки не откажетесь?
     -- Откажусь, полковник. Я не меняю своих убежде-ний.
     -- Но ведь нельзя же коньяк пить стаканом.
     -- Да, в гостях неудобно.
     -- Я не к тому... Я очень рад... Я, ведь, только одну рюмку пью...
     Я налил две рюмки.
     -- И я только одну, -- сказал жандарм.
     --  А  я  уж остатки... Разрешите.  Из  графинчика вышло немного больше
половины ста-кана. Я выпил и закусил сахаром.
     -- Великолепный коньяк, -- похвалил я, а сам до тех пор никогда коньяку
и не пробовал.
     Полковники  смотрели  на  меня  и  молчали. Я  захотел  их  вывести  из
молчания.
     -- Теперь, полковник, вы  меня напоили и накормили, так уж,  по доброму
русскому  обычаю,  спать уложите, а там  завтра  уж и  прашивайте. Сегодня я
отвечать не буду, сыт, пьян и спать хочу...
     По лицу полицмейстера  пробежала  тучка и  на  лице  блеснули  морщинки
недовольства, а жандарм спросил:
     -- Вы сами откуда?
     -- Приезжий, как и вы здесь, и,  как и вы, сейчас гость  полковника,  а
через несколько минут буду арестантом. И больше я вам ничего не скажу.
     У  жандарма  заходила  нижняя челюсть, будто он  гро-зил меня изжевать.
Потом он быстро встал и сказал:
     --  Коля, я к тебе  пойду! -- и,  поклонившись, злой по-ходкой пошел во
внутренние покои. Полицмейстер  вы-шел  за ним. Я взял из салатника столовую
ложку, свер-нул ее штопором и сунул под салфетку.
     --  Простите, --  извинился  он,  садясь за  стол.  -- Я ви-жу  в  вас,
безусловно, человека хорошего общества,  по-чему-то  скрывающего свое имя. И
скажу  вам  откровенно,  что  вы  подозреваетесь  в  серьезном...  не  скажу
преступле-нии,  но...  вот   у  вас  прокламации  оказались.  Вы  мне  очень
нравитесь, но я -- власть  исполнительная... Конечно, вы догадались, что все
будет зависеть от жандармского пол-ковника...
     -- ...который, кажется, рассердился. Не выдержал до конца своей роли.
     --  Да, он  человек нервный,  ранен в  голову... И завтра вам  придется
говорить с ним, а сегодня я принужден вас продержать до утра -- извините уж,
это распоряжение полковника -- под стражей...
     -- Я чувствую это, полковник;  благодарю вас за ми-лое отношение ко мне
и извиняюсь, что я не скажу своего имени, хоть повесьте меня.
     Я встал и  поклонился.  Опять явился  квартальный, и величественый жест
полковника показал квартальному, что ему делать.
     Полковник мне не подал руки, сухо поклонившись. Проходя мимо медведя, я
погладил его по огромной лапе и сказал:
     -- Думал ли, Миша, что в полицию попадешь!
     Мне отдали шапку и повели куда-то наверх на чердак.
     -- Пожалуйте, сюда!-- уже вежливо, не  тем тоном, как утром, указал мне
квартальный  какую-то закуту. Я  вошел.  Дверь заперлась,  лязгнул  замок  и
щелкнул ключ. Мебель состояла из двух составленных рядом ска-меек с огромным
еловым поленом, исправляющим долж-ность подушки. У двери закута была высока,
а  к  окну  спускалась  крыша. Посредине,  четырехугольником,  обык-новенное
слуховое  окно, но с железной решеткой. После треволнений и сытного завтрака
мне первым делом хоте-лось спать и ровно ничего больше.
     -- Утро вечера мудренее!-- подумал я, засыпая. Проснулся ночью. Прямо в
окно светила  полная луна. Я  поднимаю голову-- больно, приклеились волосы к
вы-ступившей на полене смоле. Встал. Хочется пить. Тихо кругом. Подтягиваюсь
к  окну.  Рамы  нет-- только ре-шетки,  две поперечные и две  продольные  из
ржавых же-лезных прутьев. Я встал  на колени, на нечто вроде под-оконника, и
просунул  голову  в  широкое  отверстие.   Вдали  Волга...   Пароход  где-то
просвистал.  По  дамбе стучат те-леги.  А в городе сонно,  тихо. Внизу, подо
мной, на по-жарном  дворе лошадь иногда  стукнет ногой... Против окна торчат
концы пожарной лестницы. Устал в неудоб-ной позе, хочу ее переменить, пробую
вынуть голову, а она  не  вылезает... Упираюсь шеей в верхнюю перекла-дину и
слышу  треск --  поддается  тонкое железо  кибитки слухового окна.  Наконец,
вынимаю  голову,  прилажи-ваюсь и  начинаю поднимать  верх.  Потрескивая, он
под-нимается, а  за ним вылезают снизу  из гнилого косяка  и прутья решетки.
Наконец, освобождаю голову, прима-щиваюсь поудобнее  и, высвободив из нижней
рамы прутья, отгибаю наружу решетку. Окно открыто, пролезть легко. Спускаюсь
вниз,  одеваюсь,  поднимаюсь и вылезаю  на крышу.  Сползаю к  лестнице,  она
поросла мохом от  старости,  смотрю вниз. Ворота открыты. Пожарный-де-журный
на  скамейке, и храп его ясно слышен.  Спускаюсь. Одна ступенька треснула. Я
ползу в обхват.
     Прохожу мимо пожарного в отворенные ворота и важно шагаю по улице вниз,
направляясь к  дамбе. Жаж-да мучит. Вспоминаю, что деньги у меня отобрали. И
вот  чудо:  подле  тротуара  чтото  блестит.  Вижу--  дамский  перламутровый
кошелек.  Поднимаю. Два  двугривенных!  Ободряюсь,  шагаю по дамбе. Заалелся
восток,  а  когда  я  подошел  к  дамбе  и  пошел по  ней,  перегоняя  воза,
за-сверкало солнышко... Пароход свистит два раза -- значит отходит. Пристань
уже  ожила. В балагане покупаю фунт ситного и пью кружку кислого квасу прямо
из  бочки.  Открываю  кошелек--  двугривенных  нет.  Лежит  белая  бу-мажка.
Открываю другое  отделение, беру двугривенный  и  расплачиваюсь, интересуюсь
бумажкой-- оказывается второе чудо: двадцатипятирублевка. Эге,  думаю я, еще
не пропал! Обращаюсь к торговцу:
     -- Возьму целый ситный, если разменяешь четверт-ную.
     -- Давай!
     Беру  ситный,  иду  на  пристань,  покупаю  билет  третьего  класса  до
Астрахани, покупаю у бабы воблу и целого гуся жареного за рубль.
     Пароход товаро-пассажирский. Народу мало.  Везут какие-то тюки и ящики.
Настроение чудесное... Душа ли-кует...

x x x

     Астрахань. Пристань забита народом.
     Какая смесь одежд и лиц,
     Племен, наречий, состояний...
     Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мел-кая,  как мука, слепит
глаза по пустым немощеным  ули-цам,  где на заборах  и крышах  сидят вороны.
Никогошеньки. Окна  от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются
в пыли оборванцы.
     На зловонном майдане, набитом отбросами всех стран и народов,  я первым
делом  сменял  мою суконную поддев-ку на серый почти новый сермяжный  зипун,
получив трешницу придачи,  расположился  около торговки съест-ным в  стоячку
обедать.  Не  успел я поднести ложку мут-ной серой лапши ко рту, как  передо
мной  выросла  бога-тырская фигура,  на  голову выше меня, с  рыжим чубом...
Взглянул-- серые знакомые глаза... А еще знакомее по-казалось мне шадровитое
лицо... Не успел я рта открыть, как великан обнял меня.
     -- Барин? Да это вы!..
     -- Я, Лавруша...
     -- Ну, нет, я не Лавруша уж, а Ваня, Ваняга...
     -- Ну, и я не барин, а Алеша... Алексей Иванов...
     --  Брось  это,  --  вырвал он  у  меня  чашку, кинул пятак  торговке и
потащил.
     -- Со свиданием селяночки хлебанем.
     Орлов после порки  благополучно бежал в  Астрахань-- иногда  работал на
рыбных ватагах, иногда вольной жизнью жил. То денег полные карманы, то опять
догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и
засольщиком,  и  уходил  в море... А  потом запил  и  спутался  с  разбойным
людом...
     Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной,
кошмы для постелей. Лушка, тол-стая немая баба,  кухарка и калмык Доржа. Еды
всякой вволю:  и  баранина,  и  рыба  разная,  обед  и ужин  горячие. К хате
пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и
бочка с соленой промысло-вой осетриной,  вся залитая  до  верху тузлуком,  в
который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой
новый зипун с месяц рыбищей соленой ра-зил.
     Уж очень я был обижен, а оказывается, что к счастью!
     С нами жил еще любимый подручный Орлова -- Нозд-ря. Неуклюжий, сутулый,
ноги  калмыцкие--  колесом,  глаза  безумные, нос  кверху  глядит,  а  изпод
выворочен-ных ноздрей  усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания
Орлова исполняет. У него только два от-вета на все: ну-к-штожь и ладно.
     Скажи ему Орлов, примерно:
     -- Видишь, купец у лабаза стоит?
     -- Ну-к-штожь!
     -- Пойди, дай ему по морде!
     -- Ладно.
     И пойдет и даст,  и рассуждать  не  будет,  для чего это  надо:  про то
атаману знать!
     -- Золото, а не человек, -- хвалил  мне его Орлов, -- только одна  беда
-- пьян  напьется и давай лупить  ни  с того ни с  сего, почем зря, всякого,
приходится  глядеть за ним и,  чуть-что,  связать и в чулан. Проспится и  не
оби-дится -- про то атаману знать, скажет.
     На другой день к обеду  явилось новое  лицо: мужичи-ще саженного роста,
обветрелое, как старый кирпич, зло-вещее лицо, в курчавых волосах копной и в
бороде тор-чат метелки от камыша.  Сел, выпил с нами водки,  ест и молчит. И
Орлов тоже молчит -- уж у них обычай ничего не спрашивать --  коли что надо,
сам всякий скажет. Это традиция.
     -- Ну,  Ваняга, сделано,  я  сейчас оттуда на челночишнике... Жулябу  и
Басашку с товаром оставил, на Сви-ной Крепи, а сам за тобой: надо косовушку,
в челноке на-силу перевезли все.

x x x

     Волга  была  неспокойная.  Моряна  развела волну, и большая,  легкая  и
совкая костромская косовушка  сколь-зила и резала мохнатые гребни  валов под
умелой рукой Козлика, -- так не  к лицу звали этого огромного страховида. По
обе стороны Волги прорезали стены камышей  в два человеческих  роста вышины,
то  широкие,  то узкие  протоки, окружающие  острова, мысы,  косы...  Козлик
раз-бирался в них, как в знакомых улицах города, когда мы свернули в один из
них и  весла в тихой  воде  задева-ли иногда  камыши, шуршавшие метелками, а
изпод носа лодки уплывали ничего не боящиеся стада уток.
     Странное  впечатление производили  эти  протоки: будто плывешь по аллее
тропического сада...  Тишина иногда  на-рушается  всплеском  большой рыбины,
потрескиванием ка-мышей и какими-то странными звуками...
     -- Что это? -- спрашиваю.
     -- Дикие свиньи свою водяную картошку ищут.
     Какую водяную картошку, я  так и не  спросил, уж  очень неразговорчивый
народ!
     Иногда  только они перекидывались какими-то непонят-ными  мне короткими
фразами. Иногда Орлов  вынимал из  ящика штоф водки и  связку баранок. Молча
пили,  молча передавали  посуду  дальше  и жевали баранки.  Мы двига-лись  в
холодном густом тумане бесшумными веслами.
     Уверенно. Козлик направлял лодку, знал, куда надо, в этой сети путанных
протоков среди однообразных аллей камыша.
     Я дремал на средней лавочке вместо севшего за меня в весла Ноздри.
     Вдруг оглушительный свист... Еще два коротких, от-ветный свист, и лодка
прорезала  полосу  камыша,  отделяв-шего  от  протока  заливчик,  на  берегу
которого,  на  острове  ли,  на  мысу  ли, торчали  над  прибрежным  камышом
вет-лы-раскоряки,  --  их  можно  уже   рассмотреть   сквозь  посвет-левший,
зеленоватый от взошедшей луны, туман.
     Из-под ветел появились два человека -- один высокий, другой низкий.
     Они, видимо, спросонья продрогли и щелкали зубами.
     Молча им Орлов сунул штоф и, только допив его, загово-рили. Их никто не
спрашивал.
     Все молчали, когда они пили.
     Привязали лодку к ветле. Вышли.
     -- Вот! -- сказал  большой, указывая на огромные мешки и на три длинных
толстых свертка в рогожах. Козлик докладывал Орлову:
     --  То  из  той клети, знаешь, и эти балыки с  Мочаловского вешала. Вот
ведерко с икрой еще...
     Погрузившись, мы все  шестеро уселись и молча  по-плыли среди камышей и
выбрались на стихшую Волгу... Было страшно  холодно. Туман зеленел над нами.
По ту сторону Волги, за черной водой еще чернее воды, линия камышей. Плыли и
молчали.  Ведь  что-то  крупное  было  сделано,  это  чувствовалось, но  все
молчали: сделано дело, что зря болтать!
     Вот оно где: "нашел -- молчи, украл -- молчи, поте-рял-- молчи!".

x x x

     Должно  быть, около полудня я проснулся  весь  мокрый от пота--  на мне
лежал  бараний тулуп.  Голова болела страшно. Я не  шевелился  и  не подавал
голоса.  Вся компа-ния  уже завтракала и  молча выпивала.  Слышалось  только
чавканье и  стук  бутылки  о край стакана. На скамье и  на  полу передо мной
разложены шубы, ковер,  платья раз-ные -- и  тут же  три пустых мешка. Потом
опять все  уло-жили  в мешки и унесли. Я  уснул  и проснулся к вечеру. Немая
подошла, пощупала  мою  голову и радостно заулы-балась,  глядя мне в  глаза.
Потом сделала  страдальче-скую физиономию, затряслась, потом пальцами правой
руки  по ладони левой изобразила, что кто-то бежит, мах-нула рукой к  двери,
топнула  ногой  и  плюнула  вслед.  А  потом  указала на воротник  тулупа  и
погладила его.
     Понимать надо: согрелся и лихорадка  перестала трясти и  убежала. Потом
подала мне  умыться,  поставила  на стол хлеб и  ведро, которое мы привезли.
Открыла крыш-ку -- там почти полведра икры зернистой.
     Ввалилась вся команда. Подали еще ложек,  хлеба и связку воблы.  Налили
стаканы, выпили.
     --  Ешь,  а ты икру-то хлебай ложкой! Я пил и ел полными ложками чудную
икру. Все остальные закусывали воблой. -- Ваня, а ты же икру? -- спросил я.
     -- Обрыдла. Это тебе в охотку.
     Подали жареную баранину и еще четвертную постави-ли на стол.
     Пьянствовали  ребята  всю ночь. Откровенные  разгово-ры  разговаривали.
Козлик что-то начинал петь, но никто не подтягивал, и он смолкал.  Шумели...
дрались... А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет -- все спят впо-валку.
В углу храпел связанный по рукам и  ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови.
Я встал, тихо оделся и по-шел на пристань.

x x x


     В Царицыне  пароход грузится часов шесть. Я вышел на берег, поел у  баб
печеных яиц и жареной рыбы.
     Иду по берегу, вдоль  каравана. На  песке  стоят три  чудных  лошади  в
попонах, а четвертую сводят по сход-ням с  баржи. И ее поставили к этим. Так
и горят их золо-тистые породистые головы на полуденном солнце.
     -- Что,  хороши?  --  спросил  меня  старый казак в шап-ке  блином и  с
серьгой в ухе.
     -- Ах, как хороши! Так бы не ушел от них.
     Он подошел ко мне близко и понюхал.
     -- Ты что, с промыслов?
     -- Да, из Астрахани, еду работы искать.
     -- Вот я и унюхал... А ты по какой части?
     -- В цирке служил!
     -- Наездник?  Вот  такого-то мне  и  надо.  Можешь  до  Великокняжеской
лошадей со мной вести?
     -- С радостью!
     И  повели  мы золотых персидских  жеребцов  в донские  табуны  и довели
благополучно, и я в степи счастье свое нашел. А не попади я зипуном в тузлук
--  не  унюхал бы меня старый казак  Гаврило Руфич, и не  видал бы я сте-пей
задонских, и не писал бы этих строк!
     -- Кисмет!
     ... Степи. Незабвенное время. Степь заслонила и про-шлое и будущее. Жил
текущим днем, беззаботно. Едешь один на коне и радуешься.

     Все гладь и гладь.
     Не видно края,
     Ни кустика, ни деревца...
     Кружит орел, крылом сверкая...

     И степь, и небо без конца...
     Вспоминается  детство. Леса  дремучие... За каждым деревом,  за  каждым
кустиком, кроется опасность... Треснет хворост под ногой, и  вздрогнешь... И
охота в лесу какая-то... подлая, из-за угла... Взять медведя... Лежит сонный
медведь  в берлоге, мирно лапу сосет. И его, полу-сонного, выгоняют охотники
из  берлоги... Он в себя  не придет, чуть высунется -- или изрешетят пулями,
или на  рогатину врасплох  возьмут.  А  капканы для зверя!  А  ямы, покрытые
хворостом с острыми кольями внизу, на которые падает зверь!.. Подлая охота--
все исподтишка, тихомол-ком... А степь-- не то. Здесь все открыто-- и сам ты
весь  на виду... Здесь воля и удаль. Возьми-ка волка в угон, с одной плетью!
И возьмешь на чистоту, один на один.
     Степь  да небо. И мнет зеленую  траву полудикий сын этой же степи, конь
калмыцкий.  Он  только  что взят из табуна и седлался всего  в третий раз...
Дрожит, боится, мечется в стороны, рвется вперед и тянет своей мохнатой шеей
повод, так  тянет, что  моя привычная рука устала, и по временам чувствуется
боль...
     А   кругом   --  степь   да  небо!  Зеленый   океан  внизу  и  голу-бая
беспредельность    вверху.    Чудное    сочетание   цветов...   Пространство
необозримое...
     И я один,  один с послушным мне диким  конем  чувствую себя властелином
этого необъятного простора. Раз-ве только

     Строгих стрепетов стремительная стая
     Сорвется с треском из-под стремени коня...
     Ни души кругом.

     Ни  души в  этой  степи, только что скинувшей снеж-ный  покров,  степи,
разбившей оковы льда, зеленеющей, благоуханной.
     Я  надышаться  не  могу.  В  этом воздухе  все:  свобода,.  творчество,
счастье, призыв к жизни, размах души...
     Привстал  на  стременах,  оглянулся  вокруг--  все тот  же  бесконечный
зеленый океан... Неоглядный, . величе-ственный, грозный...
     И хочется борьбы...
     И я бессознательно ударом плети резнул моего свобод-ного сына степей...
     Взвизгнул дико  он от боли,  вздрогнул так, что я по-чуял эту  дрожь, я
почувствовал,  как он сложился  в  одно  мгновение в комок,  сгорбатил  свою
спину,, потом вытя-нулся и пошел, и пошел!
     Кругом ветер свищет, звенит рассекаемая  ногами и грудью высокая трава,
справа и слева хороводом кру-жится и глухо  стонет земля под ударами крепких
копыт его стальных, упругих некованных ног.
     Заложил уши... фырчит... и несется, как от смерти...
     Еще удар плети... Еще чаще стучат копыта... Еще силь-нее свист ветра...
Дышать тяжело...
     И  несет  меня  скакун  по  глади бесконечной, и чувствую  я  его  силу
могучую, и  чувствую, что  вся  его сила  у меня в  пальцах левой руки...  Я
властелин его, дикого богатыря, я властелин бесконечного пространства. Мчусь
вперед, вперед, сам не зная куда, и не думая об этом...
     Здесь только я, степь да небо.
     Обжился на зимовнике и полюбил степь больше всего на свете, должно быть
дедовская кровь  сказалась. На всю жизнь полюбил и почти  до самой революции
был  свя-зан  с  ней  и  часто   бросал  Москву  для   степных  поездок   по
коннозаводским делам.
     И  много-много, и в газетах, и в спортивных журналах я писал  о степях,
--  даже  один очерк  степной жизни по-пал в хрестоматию  (Хрестоматия, изд.
Клюквина, Москва).В одной из следующих моих книг придется вернуться и к этим
дням, которые вспоминаю  сейчас,  так  как они связаны с последующими годами
моей жизни, а пока -- о далеком былом.

x x x

     Сам  старик и  его жена  были почти  безграмотны,  в  до-ме не водилось
никаких  журналов,  газет и книг,  даже  кон-нозаводских:  он  не  признавал
никаких  новшеств,   улуч-шал   породу  лошадей  арабскими   и   золотистыми
персид-скими  жеребцами,  не признавал английских -- от  них  дети  цыбатые,
говорил,  --  а  рысаков  ругательски  ругал:  купе-ческая  лошадь,  сырость
разводят!  Даже  ветеринарам не  хотел  верить--  лошадей  лечил сам да  его
главный по-мощник, калмык  Клык. Имени его никто не знал, а Клыком его звали
потому, что из рассеченной верхней губы торчал  огромный желтый клык. Лошади
были великолепные  и шли  нарасхват  даже  в  гвардейские полки.  В доме был
подвал с домашними наливками и винами, вплоть до шампанского,-- это угощение
для  покупателей-- офицеров, заживавшихся у него иногда по неделям. Стол был
простой, готовила сама Анна Степановна, а  помогала ей  ее родная племянница
подросток Женя, красавица-казачка, лет пят-надцати.
     Брови черные дугой
     Глаза с поволокой...
     Она с  утра до ночи металась по хозяйству, клю