Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
аря Максемьяна" солдатами в ка-зармах в 1866 году
произвело на наших гимназистов впечатление неотразимое, и много фраз из
этого произ-ведения долго были ходячими, а некоторые сцены мы разыгрывали в
антрактах. Представление это было всего только один раз, и гимназистов было
человек десять, попавших на "Максемьяна" только благодаря тому, что они были
или дети, или знакомые гарнизонных офице-ров. Зато мы, т. е. каждый из этого
десятка, были ге-роями дня в классе, и нас заставляли разыгрывать сцены и
рассказывать о виденном и слышанном.
-- Не подходи ко мне с отвагою, а то проколю тебя сею шпагою, --
повторяли ежедневно и много лет при всяком удобном случае, причем шпагу
изображала ручка или карандаш.
x x x
Из учителей останется в памяти у всех моих товари-щей, которые еще есть
в живых, учитель естественной истории Порфирий Леонидович, прозванный
Камбалой.
Это был длинный, худой, косой и лопоухий субъект, при ходьбе качавшийся
в обе стороны. Удивительный мечтатель. Он вечно витал в эмпиреях, а может
быть, вечно был влюблен. Никогда не садился на кафедру. Ему сносили кресло к
первой парте, где он и распола-гался. Сядет, обоймет журнал. Закатит косые
глаза в потолок и переносится в другой мир, как только ученик начнет
отвечать. В мечтательном состоянии так и летели четверки и пятерки. Только
надо было знать первые строки спрашиваемого урока, а там-- барабань, что
хо-чешь: он, уловив первые слова, уже ничего не слышит.
-- Гиляровский. Выхожу.
-- Собака!
-- Собака, Порфирий Леонидович.
-- Собака!
-- Собака -- Canis familiaris.
-- Вер-рно!..
И закатит глаза.
-- Собака-- Canis familiaris!.. Достигает величины семи футов, покровы
тела мохнатые, иногда может ле-тать по воздуху, потому что окунь водится в
речных бо-лотах отдаленной Аравии, где съедает косточки коко-сов, питающихся
белугами или овчарками, волкода-вами, бульдогами, догами, барбосками,
моськами и канисами фамилиарисами...
Он прислушивается на момент.
-- Собака, Порфирий Леонидович, водится в север-ных странах, у
самоедов, где они поедают друг друга среди долины, ровной на гладкой высоте,
причем тороп-ливо не свивают долговечного гнезда... Собака счита-ется лучшим
другом человека... Я кончил, Порфирий Леонидович.
-- А?.. Что?.. Кончил?
-- Собака считается лучшим другом человека...
-- Чело-ве-ека... О-ох!.. И закатит глаза.
-- Хорошо, садись.
-- Засецкий -- окунь!
-- Окунь, Порфирий Леонидович.
-- Окунь!
-- Окунь-- Perсa fluviatilis. Водится в реках и озе-рах средней России.
Засецкий, первый ученик, отвечает великолепно и получает ту же пятерку,
что и я... Класс уже приучен, и что ни ври, -- смеется тихо, чтобы не
помешать това-рищу. Так преподавалась естественная история. Изучали мышей и
крыс. Мы принесли с десяток мышей и мышат, опустили их в форточку между
окнами, и они во мху, уложенном вместо ваты, жили прекрасно. На веревочке
спускали им баночки с водой, молоко и бро-сали всякую снедь. И когда раз
Камбала, поймав в незнании урока случайно остановившегося посреди от-вета
ученика, на него раскричался и грозил единицей,-- мы отвлекли его гнев
указанием на мышей. Камбала расчувствовался и долго рассказывал, стоя у
окна, о мышах, потом перешел на муравьев, на слонов, и, нако-нец, когда уже
раздался звонок к перемене, сказал:
-- Милые зверьки... Только, я думаю, что их сто-рожа разгонят...
-- Да мы, Порфирий Леонидович, не покажем их... Но как раз в эту минуту
влетел инспектор, удивив-шийся, что после звонка перемены класс не выходит,
-- и пошла катавасия! К утру мышей не было.
-- Гадов развели, озорники беспутые, -- ругал нас сторож Онисим.
Но на класс кары не последовало. А сидели раз два часа без обеда всем
классом за другое; тогда я был еще в первом классе. Зима была холодная.
Нежностей, вроде нехождения в класс, не полагалось. В 40В° слишком мы также
бегали в гимназию, раза два по дороге отти-рая снегом отмороженные носы и
щеки, в чем также не-редко помогали нам те же сторожа Онисим и Андрей,
относясь к помороженным с отеческой нежностью. Бы-вали морозы и такие, что
падали на землю замерзшие вороны и галки. И вот кто-то из наших
второклассников принес в сумке пару замерзших ворон и, конечно, в класс, в
парту. Птицы отогрелись, рванулись -- и прямо в окно. Загремели стекла
двойных рам, класс напол-нился холодом, а птицы улетели. Тогда отпустили
всех по домам, а на другой день второй класс и нас почему-то продержали два
часа после занятий. За что наш класс, -- так и не знаю. Но с тех пор в
морозы больше 40В° нас отпускали обратно. Распорядиться же не при-ходить в
40В° совершенно в гимназию -- было нельзя, по-тому что на весь наш
губернский город едва ли был деся-ток градусников у самых важных лиц.
Обыкновенные обы-ватели о градусниках и понятия не имели. Вешать же на
каланчах морозные флаги -- никто и не додумался тогда.
Кроме Камбалы, человека безусловно доброго и лю-бимого нами, нельзя не
вспомнить двух учителей, кото-рых мы все не любили. Это были чопорные и
важные иностранцы, совершенно непохожие на всех остальных наших милых
чиновников, в засаленных синих сюртуках и фраках, редко бритых, говоривших
на "о". Влетало нам от них иногда и легкие подзатыльники, и наказания в виде
стояния на коленях. Но все это делалось просто, мило, по-отечески, без злобы
и холодности. Учитель французского языка м-р Ранси, всегда в чистой манишке
и новом синем фраке, курчавый, как пудель, -- говорят, был на родине
парикмахером. Его терпеть не могли. Не-мец Робст ни слова не знал по-русски,
кроме: "Пошель, на уколь, свинь рюски", и производил впечатление са-мого
тупоголового колбасника. Первые его уроки были утром, три раза во втором
классе и три раза в третьем. Для первого начала, когда он появился в нашей
гимна-зии, ему в третьем классе прочли вместо молитвы: "Чи-жик, чижик, где
ты был" и т. д.
Это было в понедельник. Второй класс узнал -- и то-же "чижика" закатил.
Так продолжалось с месяц. Вдруг на наш первый урок вместе с немцем ввалился
директор.
-- Читай молитву, -- приказал он первому ученику. И тот начал читать
молитву перед учением. Немец изумленно вытаращил белые глаза и спросил:
-- Пашиму не тшиджик-тшиджик?
Дело разъяснилось, и вышел скандал. Конечно, я си-дел в карцере, хотя
ни разу не читал ни молитвы, ни "чи-жика". В том же году, весной, во второй
половине, к экзаменам приехал попечитель округа кн. Ливен. Же-лезной дороги
не было, и по телеграфу заблаговременно, т. е. накануне приезда, узнало
начальство о его прибытии. Пошли мытье и чистка. Нас выстраивали в классе и
осмат-ривали пуговицы. Мундиры с красными воротниками с шитьем за год перед
этим отменили, и мы ходили в чер-ных сюртуках с синими петлицами. Выстроили
нас всех в актовом зале. Осмотрели маленьких. Подошли к шесто-му и седьмому
классам директор с инспектором и завол-новались, зажестикулировали. И смешно
на них, малень-ких да пузатеньких, было смотреть перед строем рослых
бородатых юношей. Бородатые были и в младших клас-сах. Так, во втором классе
был старожил Гудвил, более похожий по длинным локонам и бородище на
соборного дьякона.
-- Потому что... Потому что... Я... да... да... Остричь-ся!..-- визжал
директор.
-- Уж тут себе... Уж тут себе... Обриться!..-- вторил "Тыква".
Инспектора звали "Тыквой" за его лысую голову., И посыпались угрозы
выгнать, истолочь в порошок, выпо-роть и обрить на барабане всякого, кто
завтра на попечительский смотр не обреется и не острижется. Приехал
по-печитель, длинный и бритый. И предстали перед ним старшие классы, высокие
и бритые -- в полумасках. Заго-релые лица и белые подбородки и верхние губы
свеже-обритые... Смешные физиономии были.
x x x
Из того, что я учил и кто учил, осталось в памяти ма-ло хорошего.
Только историк и географ Николай Яковле-вич Соболев был яркой звездочкой в
мертвом простран-стве. Он учил шутя и требовал, чтобы ученики не покупа-ли
пособий и учебников, а слушали его. И все великолеп-но знали историю и
географию.
-- Ну, так какое же, Ордин, озеро в Индии и какие и сколько рек впадают
в него?
-- Там... мо... мо... Индийский океан...
-- Не океан, а только озеро... Так забыл, Ордин?
-- Забыл, Николай Яковлевич. У меня книжки нет,
-- На что книжка? Все равно забудешь... Да и не трудно забыть-- слова
мудреные, дикие... Озеро назы-вается Манасаровар, а реки-- Пенджаб, что
значит пятиречье... Слова тебе эти трудны, а вот ты припомни:-- Пиджак и мы
на самоваре. Ну, не забудешь?
-- Галахов! Какую ты Новую Гвинею начертил на доске? Это, братец,
окорок, а не Новая Гвинея... Помни, Новая Гвинея похожа на скверного,
одноногого гуся... А ты окорок.
В третьем классе явился Соболев на первый урок рус-ской истории и
спросил:
-- Книжки еще не покупали?
-- Не покупали.
-- И не покупайте, это не история, в ней только и говорится, что
такой-то царь побил такого-то, такой-то князь такого-то и больше ничего...
Истории развития на-рода и страны там и нет.
И Соболев нам рассказывает русскую историю, давая записывать только
имена и хронологические данные, очень ловко играя на цифрах, что весьма
легко запоминалось.
-- Что было в 1380 году? Ответишь.
-- А ровно через сто, лет?
-- Все хорошо запоминалось. И самое светлое воспоминание осталось о
Соболеве. Учитель русского языка, франтик Билевич, завитой и раздушенный, в
полную противо-положность всем другим учителям, был предметом на-смешек за
его щегольство.
-- Они все женятся! -- охарактеризовал его Онисим. Действительно, это
был "Жених из ножевой линии", в плохо преподавал русский язык. Мне от него
достава-лось за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я
и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий. Первые силачи в
классе и первые дра-чуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались
всюду и писали злые шутки на учителей. Все преступле-ния нам прощались, но
за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.
x x x
Вдруг, совершенно неожиданно, в два-три дня по осени выросло на
городской площади высокое круглое деревян-ное здание с необъятной высотой.
ЦИРК АРАБА-КАБИЛА ГУССЕЙН БЕН-ГАМО
Я в дикий вострог пришел. Настоящего араба увижу, да еще араба-кабила,
да еще -- Гуссейн Бен-Гамо!..
И все, что училось и читалось о бедуинах и об ара-бах и о верблюдах,
которые питаются после глотающих финики арабов косточками, и самум, и Сахара
-- все при этой вывеске мелькнуло в памяти, и одна картина ярче другой
засверкали в воображении. И вдруг узнаю, что сам араб-кабил с женой и сыном
живут рядом с нами. Какой-то черномазый мальчишка ударил палкой нашу черную
Жучку. Та завизжала. Я догнал мальчишку, свалил его и побил. Оказалось, что
это Оська, сын араба-кабила. Мы подружились. Он родился в России и не имел
понятия ни об арабах, ни об Аравии. Отец был обруселый араб, а мать совсем
русская. Оська учился раньше в школе и только что его отец стал обучать
цирковому искусству. Два раза в неделю, по средам и пятницам с 9 часов утра
до 2 часов дня, а по понедельникам и четвергам с 4 часов вечера до 6 часов
отец Оську обучал. Араб-кабил был польщен, что я подружился с его сыном, и
начал нас вместе "выламывать". Я был ловчее и сильнее Оськи, и через два
месяца мы оба отлично работали на трапеции, делали сальтомортале и прыгали
без ошибки на скаку на лошадь и с лошади. В то доброе старое время не было
разных предательских кондуитов и никто не интересовал-ся -- пропускают уроки
или нет. Сказал: голова болела или отец не пустил -- и конец, проверок
никаких. И вот в два года я постиг, не теряя гимназических успехов, тайны
циркового искусства, но таил это про себя. Оська уже работал в спектаклях
("малолетний Осман"), а я только смотрел, гордо сознавая, что я лучше Оськи
все сделаю. Впоследствии не раз в жизни мне пригодилось цирковое воспитание
не меньше гимназии. О своих успехах я мол-чал и знание берег про себя.
Впрочем, раз вышел курьез. Это было на страстной неделе, перед причастием.
Один, в передней гимназии я делал сальтомортале. Только что перевернувшись,
встал на ноги, -- передо мной законоучи-тель, стоит и крестит меня.
-- Окаянный, как это они тебя переворачивают? А ну-ка еще!..
-- Я не буду, отец Николай, простите.
-- Вот и не будешь теперь!.... Вчера только исповедывались, а они уже
вселились! А сам крестит.
-- Нет, ты мне скажи, отчего нечистая сила тебя эдак крутит?
Я сделал двойное. Батя совсем растерялся.
-- Свят, свят... Да это ты никак сам...
-- Сам.
-- А ну-ка! Я еще сделал.
-- Премудрость...
-- Вот что, Гиляровский, на Пасхе заходи ко мне, ма-тушка да ребята мои
пусть посмотрят...
-- Отец Николай, уж вы не рассказывайте никому...
Ладно, ладно... Приходи на второй день. Куличом накормим. Яйца с
ребятами покатаешь. Ишь ты, окаян-ный! Сам дошел... А я думал уж -- они в
тебя, нечистые, вселились, даповорачивают... Крутят тебя.
ГЛАВА ВТОРАЯ. В НАРОД
Побег из дома. Холера на Волге. В бурлацкой лямке. Аравушка. Улан и
Костыга. Пудель. Понизовая вольница. Крючники. Разбой-ная станица. Артель
атамана Репки. Красный жилет и сафьянная кобылка. Средство от холеры. Арест
Репки. На выручку атамана. Холера и пьяный козел. Приезд отца. Встреча на
пароходе. Кисмет!
Это был июнь 1871 года. Холера уже началась. Когда я пришел пешком из
Вологды в Ярославль, там участи-лись холерные случаи, которые, главным
образом, про-являлись среди прибрежного рабочего народа, среди
зимогоров-грузчиков. Холера помогла мне выполнить за-ветное желание попасть
именно в бурлаки, да еще в лямочники, в те самые, о которых Некрасов сказал:
"То бурлаки идут бичевой..."
Я ходил по Тверицам, любовался красотой нагорного Ярославля, по ту
сторону Волги, дымившими у приста-ней пассажирскими пароходами, то белыми,
то розовы-ми, караваном баржей, тянувшихся на буксире... А где же бурлаки?
Я спрашивал об этом на пристанях -- надо мной смеялись. Только один
старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что
народом редко водят суда теперь, тащат только маленькие унжа-ки и коломенки,
а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было.
-- Вот только одна вчера такая вечером пришла, на-стоящая расшива, и
сейчас, так версты на две выше Твериц стоит; тут у нас бурлацкая перемена
спокон-веку была, аравушка на базар сходит, сутки, а то и двое, от-дохнет.
Вон гляди!..
И указал он мне на четверых загорелых оборванцев в лаптях, выходивших
из кабака. Они вышли со штофом в руках и направились к нам, их, должно быть,
привлек-ли эти груды сложенного теса.
-- Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить?
-- Да пейте, кто мешает!
-- Вот спасибо, и тебе поднесем!
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих уз-ких портках и новых
лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик,
вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи варе-ную печенку с
хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал
наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
-- А этот малый с тобой, что ли? -- мигнул черный на меня.
-- Так, работенку подыскивает...
-- Ведь вы с той расшивы?
-- Оттоль! -- и поманил меня к себе.
-- Седай!
Черный осмотрел меня с головы до ног и поднес вина, Я в ответ вынул из
кармана около рубля меди и сереб-ра, отсчитал полтинник и предложил
поставить штоф от меня.
-- Вот, гляди, ребята, это все мое состояние, пропьем, а потом уж вы
меня в артель возьмите, надо и лямку попробовать... Прямо говорить буду,
деваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти, и
паспорт там остался.
-- А на кой ляд он нам?
-- Ну что ж, ладно! Айда с нами, по заре выходим. Мы пили, закусывали,
разговаривали... Принесли еще штоф и допили.
-- Айда-те на базар, сейчас тебя обрядить надо... Коньки брось, на
липовую машину станем!
Я ликовал. Зашли в кабак, захватили еще штоф, два каравая ситнего,
продали на базаре за два рубля мои сапоги, купили онучи, три пары липовых
лаптей и весь-ма любовно указали мне, как надо обуваться, заставив меня три
раза разуться и обуться. И ах, как легко после тяжелой дороги от Вологды до
Ярославля показались мне лапти, о чем я и сообщил бурлакам.
-- Нога-то как в трактире! Я вот сроду не носил сапогов,-- утешил меня
длинный малый.
Приняла меня оравушка без расспросов, будто при-шел свой человек. По
бурлацкому статуту не подобает расспрашивать, кто ты, да откуда?
Садись, да обедай, да в лямку впрягайся! А откуда ты, никому дела нет.
Накормили меня ужином, кашицей с соленой судачиной, а потом я улегся вместе
с другими на песке около прикола, на котором был намотан конец бичевы, а
другой конец высоко над водой поднимался к вершине мачты. Я уснул, а кругом
еще разговаривали бурлаки, да шумела и ругалась одна пьяная кучка,
рас-пивавшая вино. Я заснул как убитый, сунув лицо в пе-сок-- уж очень
комары и мошкара одолевали, особенно, когда дым от костра несся в другую
сторону.
Я проснулся от толчка в бок и голоса над головой:
-- Вставай, ребятушки, встава-ай...
Песок отсырел... Дрожь проняла все тело... Только что рассвело...
Травка не колыхнется, роса на листочке поблескивает... Ветерок пошевеливает
белый туман над рекой... Вдали расшива кажется совсем черной...
-- Подходи к отвальной!
Около приказчика с железным ведром выстраивалась шеренга вставших с
холодного песка бурлаков с заспан-ными лицами, кто расправлял наболелые
кости, кто сту-чал от утреннего холода зубами.
Согреться стаканом сивухи -- у всех было единой целью и надеждой.
Выпивали... Отходили... Солили лом-ти хлеба и завтракали... Кое-кто запивал
из Волги в нападку водой с песочком и тут же умывался, утираясь кто рукавом,
кто полой кафтана. Потом одежу, а кто за-пасливый, так и рогожу, на которой
спал, валили в лод-ку, и приказчик увозил бурлацкое имущество к посуди-не.
Ветерок зарябил реку... Согнал туман... Засверкали первые лучи восходящего
солнца, а вместе с ним и вете-рок затих... Волга-- как зеркало... Бурлаки
столпились возле прикола, вокруг бичевы, приноравливаясь к лямке,
-- Хомутайсь!-- рявкнул косной с посудины... Стали запрягаться, а
косной ревел:
-- Залогу!..
Якорные подъехали на лодке к буйку, выбрали канаты, затянули дубинушку
и, наконец, якорь показал из воды свои черные рога...
-- Ходу, ребятушки, ходу! -- надрывался косной.
-- Ой, дубинушка, ухнем, ой, лесовая, подернем, по-дернем, да ух, ух,
ух...
Расшива неслышно зашевелилась.
-- Ой, пошла, пошла, пошла...
А расшива еще только шевелилась и не двигалась... Оравушка топталась на
месте, скрипнула мачта...
-- Ой, пошла, пошла, пошла...
x x x
То мы хлюпали по болоту, то путались в кустах. Ну и шахма! Вся
тальником заросла. То в болото, то в воду лезь.
Ругался "шишка" Иван Костыга, старинный бурлак,из низовых.
На то ты и "гусак", чтобы дорогу-путь держать, -- сказал "подшишечный"
Улан, тоже бывалый.
-- Да нешто эт