в Ильинском погосте есть, трактирщик, на
охоту езжал с ним.
     -- Ну, это лучше, больше узнаешь.
     На другой  день  я был в  селе Ильинском  погосте у  Давыда  Богданова,
старого трактирщика. Но его не бы-ло дома, уехал в Москву дня на три.  А тут
подвернулся  старый приятель,  Егорьевский  кустарь, страстный  охот-ник,  и
позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я и пробыл трое суток,
откуда и вернулся в Ильин-ский погост к Давыдову. Встречаю его сына Василия,
только что приехавшего.  Он служил писарем  в Москве в Окружном штабе. Малый
развитой, мой приятель, охо-тились вместе. Он сразу поражает меня новостью:
     -- Скобелев умер... Вот, читайте.
     Подал  мне последнюю газету и  рассказал о  том, что говорят в столице,
что будто Скобелева отравили.
     Тут уж было не до Чуркина. Я  поехал прямо на по-езд в Егорьевск, решив
вернуться в Гуслицы при пер-вом свободном дне.
     Я  приехал в Москву вечером, а днем прах Скобелева  был отправлен в его
Рязанское имение.
     В Москве я  бросился  на исследования из простого любопытства,  так как
писать, конечно, ничего было нельзя.
     Говорили много и, конечно, шепотом, что он отрав-лен немцами, что будто
в  ресторане  -- не  помню  в  ка-ком --  ему  послала  отравленный бокал  с
шампанским  какая-то   компания   иностранцев,   предложившая  тост  за  его
здоровье...  Наконец,  уж совсем шепотом, с  оглядкой,  мне  передавал  один
либерал, что  его отравило  прави-тельство,  которое  боялось,  что во время
коронации,  ко-торая будет  через  год, вместо  Александра III,  обязательно
объявят  царем  и  коронуют  Михаила II, Скобеле-ва, что  пропаганда ведется
тайно и что войска, боготво-рящие Скобелева, совершат этот переворот в самый
день коронации, что все уж готово. Этот вариант я слыхал и потом.
     А на самом деле вышло гораздо проще.
     Умер  он  не в  своем  отделении гостиницы  Дюссо, где  останавливался,
приезжая в  Москву, как писали все га-зеты,  а в  номерах "Англия". На  углу
Петровки и Столешникова  переулка существовала гостиница "Англия" с номерами
на  улицу и во двор. Двое ворот вели во двор, один из Столешникова переулка,
а другие в Петровки, рядом с извозчичьим трактиром. Во дворе были флиге-ля с
номерами. Один из них двухэтажный сплошь был населен содержанками и девицами
легкого   поведения,  шикарно  одевавшимися.  Это  были,  главным   образом,
иностранки и немки из Риги.
     Большой  номер,  шикарно  обставленный  в нижнем  этаже этого  флигеля,
занимала блондинка Ванда, огром-ная прекрасно сложенная немка, которую знала
вся ку-тящая Москва.
     И там на  дворе от очевидцев я узнал, что рано утром 25 июня к дворнику
прибежала испуганная Ванда и ска-зала, что у нее в номере скоропостижно умер
офицер.  Одним из  первых  вбежал  в номер парикмахер И. А. Андреев,  задние
двери  квартиры которого как раз про-тив дверей  флигеля.  На  стуле,  перед
столом,  уставлен-ном  винами и фруктами,  полулежал  без  признаков  жиз-ни
Скобелев.  Его сразу  узнал Андреев.  Ванда  молчала, сперва не  хотела  его
называть.
     В это  время  явился  пристав  Замойский, сразу всех выгнал  и приказал
жильцам:
     -- Сидеть в своем номере и носа в коридор не пока-зывать!
     Полиция  разогнала  народ  со  двора,  явилась   карета  с  завешанными
стеклами, и в один момент тело Скобеле-ва было увезено к Дюссо, а в 12 часов
дня в комнатах, украшенных цветами и  пальмами, высшие московские власти уже
присутствовали на панихиде.

x x x

     28 июня  мы небольшой компанией  ужинали  у  Лентовского в его  большом
садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский,
на-пившийся  с  горя. В три часа, с почтовым поездом он  должен был уехать в
Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него.
Он прямо  с вокзала приехал к  Лентовскому,  напился вдребезги  и ус-нул  на
диване.
     Мы сели ужинать, когда  уже начало светать. Ужина-ли свои: из чужих был
только приятель  Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой
К. И. Шестаков.
     Ужин   великолепный,   сам   Буданов  по  обыкновению  хлопотал,   вина
прекрасные.  Молча  пили  и  закусывали, перебрасываясь  словами,  а  потом,
конечно, разговор по-шел  о  Скобелеве.  Сплетни  так и  сплетались. Молчали
только двое -- я и Лентовский.
     По-видимому, эти  разговоры ему надоели. Он звяк-нул кулачищем по столу
и рявкнул:
     -- Довольно сплетен. Все  это вранье. Никто Скобе-лева не отравлял. Был
пьян и кончил разрывом сердца. Просто перегнал. Это может быть и со мной и с
вами. Об отраве речи нет. Я видел двух врачей, вскрывавших его, --  говорят,
сердце настолько изношено, что удиви-тельно, как он еще жил.
     И скомандовал:
     -- Встать!  Почтим  память  покойного стаканом  шам-панского.  Он любил
выпить! Встали и почтили.
     --  Еще 24-го  Михаил  Дмитриевич был у меня в Эр-митаже в  своем белом
кителе. С ним был его адъютант и эта Ванда. На рассвете они вдвоем  уехали к
ней...  Не будет  она  травить  человека  в  своей  квартире.  Вот  и все...
Разговоры прекратить!
     Все  замолчали  --  лишь  пьяный  Любский  что-то  бор-мотал во  сне на
турецком диване. Лентовский закончил:
     -- А эту стерву Ванду я приказал не пускать в сад...
     И  еще  раз  треснул кулаком так, что Любский вско-чил и  подсел к нам.
Проснулся  Любский,  когда  уже   ста-ло  совсем  светло  и  мы  пресытились
шампанским, а Лен-товский своим неизменным "Бенедиктином", который пил не из
ликерных рюмочек, а из лафитного стакана.
     -- Осадить пора, Миша, теперь не дурно бы по рю-мочке  холодной водочки
и селяночки по-московски, да покислее, -- предложил Любский.
     Явился буфетчик.
     -- Серега,  сооруди-ка  нам  похмельную селяночку на сковороде из живой
стерлядки, а то шампанское в гор-ло не лезет.
     --  Можно, а  пока  вот вам  дам водочки со льда  и трезвиловки, икорки
ачуевской тертой с сардинкой, с лучком и с лимончиком, как рукой снимет.
     Жадно все набросились после холодной водки  и тер-той икры с  сардинкой
на дымящуюся селянку. Отворили окна, подняли шторы, солнце золотило верхушки
деревь-ев  и приятный  холодок освежал  нас.  Вдруг  вбежал Михайла, любимец
Лентовского, старший официант, и пря-мо к Шестакову.
     -- Вас курьер с вокзала спрашивает,  Константин Иванович,  несчастье на
дороге. Сразу отрезвел Шестаков.
     -- Что такое? Зови сюда! Нет, лучше я сам выйду. Через минуту вернулся.
     -- Извините, ухожу, -- схватил шапку, бледный весь.
     -- Что такое, Костя? -- спросил Лентовский.
     -- Несчастье,  под Орлом страшное крушение, почто-вый  поезд провалился
под землю. Прощайте.
     И пока  он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку  и  пальто, по  пути
схватил со стула у двери какую-то бу-тылку запасного вина  и,  незамеченный,
исчез.
     У подъезда  на  Божедомке  в числе извозчиков увидал  лихача мальчугана
"Птичку", дремавшего на козлах сво-ей дорогой запряжки.
     -- Птичка, на Курский вокзал, вали!
     -- Три рубля, -- ответил он спросонья.
     -- Вали.
     Минут  через  двадцать  я  отпустил  вспененного рысака, не доезжая  до
вокзала, где на подъезде увидал толпу разного начальства и воротами пробежал
на двор к платформе со стороны рельс.
     У  платформы  стоял  готовый  поезд с  двумя вагонами  третьего  класса
впереди и тремя зеркальными министер-скими сзади.
     Я залез под вагон соседнего пустого  состава и наблю-дал за платформой,
по которой металось разное  началь-ство. а старик Сергей Иванович Игнатов  с
седыми ба-ками, начальник станции, служивший с первого дня от-крытия дороги,
говорил двум инженерам:
     --  Константин Иванович сейчас приедет. Около  Мценска... говорят, весь
поезд... погиб и все... телеграм-ма ужасная... -- слышались отрывистые фразы
Игнатова.
     --  Идет, идет,  -- прошу садиться. Ну,  решил  я, -- просят  садиться,
будем садиться, Я вскочил прямо с полотна на подножку второго ми-нистерского
вагона, где на счастье была незапертая дверь, и нырнул прямо в уборную. Едва
я успел захлоп-нуть дверь, как послышались голоса входящих в вагон.
     Через минуту свисток паровоза, и поезд двинулся и помчался, громыхая на
стрелках... Вот  мы  уже за горо-дом... поезд  мчится с  безумной скоростью,
меня  бросает на  лакированной крышке... Я снял с  себя неразлучный пояс  из
сыромятного калмыцкого ремня и так привернул ручку двери, что никаким ключом
не отопрешь.
     Остановились в Серпухове, набрали наскоро воды, по-летели опять. Кто-то
подошел к двери, рванул ручку и, ус-покоившись,-- "занято"-- ушел. Потом еще
остановка, опять воду  берут, опять  на  следующем  перегоне  проба отворить
дверь... А вот и Тула, набрали  воды,  мчимся. Кто-то снова пробует  вертеть
ручку и ругаясь уходит,
     Через минуту слышу голоса:
     --  Посмотри,   не  испортился  ли  запор.   Слышу  металлический  звук
кондукторского ключа  и  издаю громкое  недовольное рычание и начальственным
тоном спрашиваю:
     -- Кто там?
     -- Виноват, ваше превосходительство, и -- потом тот
     же  голос отвечает, --  нет, занято.  -- И меня  уже  больше  никто  не
беспокоил. Я ехал  ничего невидя сквозь  запер-тое матовое стекло,а опустить
его не решался. Страш-но хотелось пить после "трезвиловки" и селянки, и  как
я обрадовался, вынув из кармана пальто бутылку. Ока-зался "Шатоля Роз". А не
будь  этой  бутылки  --  при  томящей  жажде  я  был  вынужден  выдать  свое
присутст-вие, что было бы весьма рискованно.
     Во время происшествий начальство не любит коррес-пондентов.
     Вот, наконец, Скуратове, берут воду... у самого окна слышу разговор:
     --  За  Чернью,  около  Бастыева.  Всю  ночь был  такой  ливень,  такой
ливень... Вырвало всю насыпь, и поезд рухнул.
     А  потом  голоса  слились  и  ушли. После  бешеной  езды  поезд  быстро
останавливается. Слышу шаги выходящих и разговоры:
     -- Сейчас,  тут  рядом, ваше  превосходительство, из-вольте видеть, где
народ.
     Я  развязал  ремень  и,  когда  голоса  стихли,  вышел  на  площадку  и
соскользнул на полотно через левую дверь.

x x x

     Это  место  стало гуляньем:  из Москвы  и  Петербурга вскоре  приехали:
Львов-Кочетов,  из "Московских  ведо-мостей",  А.  Д.  Курепин,  из  "Нового
времени",  Н.  П.  Кичеев  из "Новостей"  Нотовича,  и много,  много  разных
корреспондентов разных газет и публики из ближайших городов и имений.
     Ширь, даль, зелень.  По  обе стороны  этого  многолюд-ного  экстренного
лагеря  кипела  жизнь, вагоны  всех  классов от  товарных  до  министерских,
населенные вся-ким  людом,  начиная  от  прокурора  палаты и разных  инженер
генералов до рабочих депо и землекопов. Город на колесах.
     А  еще  дальше  вокруг  кольцо войск  охраны  и  толпы гуляющих  зевак,
съехавшихся сюда, как на зрелище.
     Это двести девяносто шестая верста  от Москвы... ме-сто без названия. И
в  первой телеграмме, посланной мной  в газету  в день прибытия, я задумался
над назва-нием местности. Я спросил, как называется эта ближай-шая деревня?
     -- "Кукуевка", --  ответили мне,  и я  телеграфировал  о катастрофе под
деревней  Кукуевкой.  Отсюда  и  пошло "Кукуевская катастрофа",  "Кукуевский
овраг", и "Кукуевцы", -- последнее об инженерах.
     -- Кукушка, прокукуй мне про Кукуй, -- сострил кто-то в "Будильнике".
     Вспоминаю момент приезда;  впереди шел К. И. Карташев, за ним инженеры,
служащие  и рабочие... Огром-ный глубокий овраг пересекает узкая,  сажень до
двадца-ти   вышины,   насыпь   полотна   дороги,   прорванная  на   боль-шом
пространстве,  заваленная   обломками   вагонов.   На   том  и  другом  краю
образовавшейся пропасти полувисят  готовые рухнуть  разбитые вагоны.  На дне
насыпи  была узкая,  аршина  в полтора  диаметром, чугунная труба -- причина
катастрофы. Страшный  ночной ливень  29  июня 1882  года, давший  море воды,
вырвал  эту  трубу,  вымыл землю  и образовал  огромную подземную  пещеру  в
на-сыпи,  в  глубину которой и рухнул  поезд...  Два колена трубы, пудов  по
двести каждая, виднелись на дне доли-ны в полуверсте от  насыпи, такова была
сила потока...
     Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся
средина  поезда, разбитого в дре-безги,  так как машинист, во время крушения
растеряв-шись, дал контрпар, разбивший  вагоны,  рухнула вместе с  людьми на
дно  пещеры, где их и залило  наплывшей  жид-кой  глиной  и зысыпало землей,
перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей.
     Четырнадцать дней  я  посылал  с нарочным и  по теле-графу  сведения  о
каждом  шаге работы...  и все  это  печа-талось  в "Листке",  который первый
поместил мою боль-шую телеграмму о  катастрофе и который шел в это вре-мя на
расхват.
     Все другие газеты опоздали. На третий день ко мне приехал с деньгами от
Н. И. Пастухова наш сотрудник А. М. Дмитриев, "Барон Галкин".
     --  Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стес-няйся,  -- писал мне
Н. И. Пастухов, и я честно испол-нил его требование.
     С момента  начала  раскопок от рассвета  до полуночи  я  не  отходил от
рабочих.  Четырнадцать  дней! С  8  июля,  когда  московский оптик  Пристлей
поставил  электриче-ское  освещение,  я   присутствовал  на  работах  ночью,
дре-мал, сидя на обломках,  и  меня будили при каждом по-казавшемся из земли
трупе.
     Денег на расходы не жалел.
     Я  пропах  весь  трупным  запахом  и  более   полугода  по-том  страдал
галлюцинацией обоняния и окончательно не мог есть мясо.
     Первый раз  я  это  явление почувствовал так:  уже  в конце  раскопок я
как-то поднялся наверх и встретил среди  публики моего знакомого педагога --
писателя Е. М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся.
Действительно, --  обросший  волоса-ми, нечесаный и немытый больше недели, с
облупившимся от жары загоревшим до черна лицом я был страшен.
     --  Ты  ужасен,  поедем к  нам,  это  рядом, поедем!  Вот  мои  лошади.
Вымоемся, передохнем, -- стал он меня уговаривать.
     В этот день экстренного ожидать было нечего: на де-вятой сажени сверху,
на  всем  пространстве раскапыва-ния пещеры был толстый слой глины,  который
тщетно снимали и даже думали, что ниже уже ничего нет. Но на самом деле, под
этим слоем оказалось целое кладби-ще.
     Я провел  Гаршина по работам,  показал ему внизу,  далеко  под откосом,
морг,  вырытый  в  земле,  куда  скла-дывались  трупы, здесь  их  раздевали,
обмывали, призна-вали, а потом хоронили.
     Запах был  невыносимый... Как раз  в это время, когда мы вошли, в морге
находился  прокурор Московской су-дебной  палаты  С. С.  Гончаров,  высокий,
англизирован-ный,  с  бритым  породистым  лицом,  красиво бросавший  в  глаз
монокль, нагибаясь над трупом. Он энергично вел следствие и сам работал день
и ночь.
     Это  тот самый С. С.  Гончаров,  который  безбоязненно открыл хищения в
Скопинском банке, несмотря  на чи-нимые Петербургом препятствия,  потому что
пайщиками банка были и министры и великие князья.
     Про него тогда на суде и песенку сложили:

     Много в Скопине воров,
     Погубил их Гончаров.

     На  суде в  качестве  репортера от  Петербургской газе-ты присутствовал
Антон Чехов, писавший прекрасные отчеты.
     Не выдержал ароматов морга Е.  М. Гаршин, и мы помчались на его  паре в
пролетке.
     Я  захватил с  собой  новую розовую ситцевую рубаху  и  нанковые штаны,
которые "укупил"  мне  накануне во  Мценске  мой  стременной  Вася, малый из
деревни  Кукуевки,  отвозивший  на  телеграф  мои  телеграммы  и  неотступно
состоявший при мне во все время для особых поручений.
     На  мой вопрос,  к кому мы едем, Гаршин  мне ответил,  что  гостит он у
знакомых, что  мы  поедем к  нему в садо-вую беседку, выкупаемся  в пруде, и
никто нас беспо-коить не будет.
     Проехали  верст пять полями. Я надышаться не мог  после запахов морга и
подземного пребывания в раскопках, поливаемых карболкой.
     Мы поехали к парку,  обнесенному не то рвом, не то изгородью, не  помню
сейчас. Остановились, отпустили лошадей, перебрались через ров и очутились в
роскош-ном вековом парке у огромного пруда. Тишина и без-людье.
     -- Ну-с, теперь купаться.
     Душистое мыло и одеколон, присланные мне из Москвы, пошли в дело. Через
полчаса я стоял перед Гаршиным в розовой мужицкой  рубахе, подпоясанной моим
калмыцким ремнем с  серебряными бляшками, в новых,  лилового  цвета,--  вкус
моего  Васьки,--  нанко-вых штанах  и чисто  вымытых сапогах с лакированными
голенищами, от которых я  так страдал  в  жару на  Кукуевке при  непрерывном
солнцепеке.
     Старое белье я засунул в дупло дерева.
     -- Ну, теперь пойдем, -- позвал меня Е. М. Гаршин.
     Прошли десятка два шагов.
     На полянке, с которой был  виден другой конец пруда, стоял  мольберт, а
за  ним  сидел  в белом  пиджаке высо-кий,  величественный  старец, с  седой
бородой, и писал картину. Я видел только часть его профиля.
     -- Яков Петрович!
     -- А, Евгений Михайлович! Я слышал, кто-то ку-пается.
     Не отрываясь от работы, говорил старик.
     -- Я да и не один. Вот мой старый Друг, поэт Гиля-ровский.
     Старец обернулся и ласково, ласково улыбнулся.
     -- Очень рад, очень рад.. Где-то я на днях видел ва-шу фамилию, ну, вот
недавно, недавно...
     -- А корреспонденция из Кукуевки, -- вмешался Гаршин,--  как  раз вчера
мы с вами читали... я его от-туда и привез.
     -- Так это  вы? Мы  все  зачитываемся  вашими  корреспонденциями, какой
ужас.  В  других  газетах  ничего нет. Нам ежедневно  привозят  "Листок"  из
Мценска.Очень, очень рад... Ну, идите к Жозефине Антоновне, и я сейчас приду
к обеду, очень рад, очень...
     Мы быстро пошли.
     -- Кто этот славный старик, уж очень знакомое ли-цо? -- спрашиваю я.
     -- Да Яков Петрович Полонский, поэт Полонский, я гощу у него лето, Иван
Сергеевич  не приехал, хотя соби-рался... А вот Яков Петрович и его семья --
здесь.
     -- Какой Иван Сергеевич, -- спрашиваю я.
     -- Да Тургенев, ведь это его имение, Спасское-Лутовиново.
     Я  окончательно ошалел,  да  так  ошалел, что ничего не видя, ничего не
понимая, просидел за обедом, за чаем, в Тургеневских  покоях, ошалелым гулял
по парку, гулял по селу, ничего не соображая.
     Во время  обеда, за которым я даже словом  не  об-молвился при детях  о
Кукуевке, что поняли и оценили  после Полонские, -- я вовсе не мог есть мяса
первый раз в жизни и долго потом в Москве не ел его.
     Уже  после обеда,  без  детей, я отвечал  на вопросы, потом  осматривал
имение и слушал рассказы  Е. М. Гаршина о Тургеневе, о жизни в Спасском, мне
показали дом и все реликвии.
     В  памяти  у меня  портрет вельможи, проколотый  в  груди, -- это сюжет
повести "Три портрета". Помню  еще библиотеку с биллиардом и портретом поэта
Тютчева в ней,  помню кабинет Тургенева с вольтеровским креслом и  маленькую
комнату с изящной красного дерева, кры-той синим шелком, мебелью,  в которой
год назад, когда Иван Сергеевич в последний  раз был в своем имении, гостила
Мария Гавриловна Савина,  и в память этого Иван Сергеевич эту комнату назвал
Савинской. Это  было при Якове  Петровиче, который  прошлое лето про-водил с
ними здесь.
     Смутно  помнится  после ужасов Кукуевки все то, что в  другое  время не
забылось  бы. Единственное,  что  пора-зило меня  навеки  вечные,  так  этот
столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не видел, какого я и
представить себе не мог. Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу
русских усадеб,  был в этом  неподражаемо велик--  так это  благодаря  этому
саду, в котором он вырос и которым он весь проникся.
     За  вечерним чаем  я  поблагодарил хозяев и  стал  про-щаться,  но Яков
Петрович и Жозефина Антоновна и слышать об этом не хотели:
     -- Поживите у нас, отдохните.
     Единственно, что я мог выговорить-- это отпустить меня на рассвете.
     После ужина  меня  уложили