оль  в кусты  за  кассой  и
караулили сборы...
     А сборы были огромные.
     И расходы все-таки превышали их.
     Уж очень  широк был  размах  Лентовского.  Только маг  и волшебник  мог
волшебный эдем создать из раз-валин...
     Когда-то  здесь было разрушенное барское  владение с  вековым парком  и
огромным прудом и развалинами дворца...
     Потом француз  Борель,  ресторатор,  устроил  там не-мудрые  гулянья  с
рестораном, эстрадой и небольшой цирковой ареной для  гимнастов. Дело это не
привива-лось, велось с хлеба на квас.
     Налетел  как-то сюда  Лентовский.  Осмотрел. На дру-гой день  привез  с
собой  архитектора,  кажется, Чичагова. Встал в позу Петра I и, как Петр  I,
гордо сказал:
     -- "Здесь будет город заложен..."
     Стоит  посреди  владения  Лентовский  и  говорит, гово-рит, размахивает
руками, будто рисует что-то... То чер-тит палкой на песке...
     -- Так... Так...
     -- "И запируем на просторе..."

x x x

     И вырос Эрмитаж. Там,  где теперь  лепятся по за-дворкам убогие домишки
между  Божедомским переул-ком  и Самотекой, засверкали огни электричества  и
ослепительных фейерверков, -- загремел оркестр из знаменитых музыкантов.
     Сад Эрмитаж.
     Головка московской публики. Гремит музыка  перед  началом спектакля. На
огромной высоте среди  ажура бе-лых мачт и рей летают  и крутятся  акробаты,
над прудом  протянут канат для русского Блондена, средина огром-ной площадки
вокруг цветника с фонтаном, за  столика-ми постоянные посетители Эрмитажа...
Столики прихо-дится записывать заранее... Вот редактор "Листка" Па-стухов со
своими   сотрудниками...   Рядом  за  двумя   со-ставленными  столами  члены
Московской   английской   ко-лонии,   прямые,   натянутые,  с   неподвижными
головами...  Там  гудит и чокается, кто шампанским, кто квасом, ком-пания из
Таганки, уже зарядившаяся где-то заранее... На углу против  стильного  входа
сидит  в одиночестве  ог-ромный  полковник  с  аршинными  черными усами.  Он
за-ложил  ногу за  ногу, курит сигару и ловко бросает коль-ца дыма на  носок
своего огромного лакового сапога...
     -- Душечка, Николай Ильич, как это вы ловко, -- замечает ему, улыбаясь,
одна из трех проходящих ши-карных кокоток.
     Полицмейстер Огарев милостиво улыбается и продол-жает свое занятие...
     А   кругом,  как  рыба  в,  аквариуме,  мотается  публика   в  ожидании
представления...  Среди  них художники,  арти-сты, певцы  --  всем  им  вход
бесплатный.
     Антон  Чехов с  братом Николаем, художником,  рабо-тающим у Лентовского
вместе  с Шехтелем,  стоят у тира и любуются одним своим приятелем,  который
без  прома-ха  сшибает  гипсовые  фигурки  и гасит пулькой  красные  огоньки
фигур...
     Грянул в  театре  увертюру оркестр,  и  все хлынули в театр... Серафима
Бельская, Зорина, Лентовская, Во-лынская, Родон, Давыдов.
     Прекрасные  голоса,  изящные манеры...  Ни  признака шаржа,  а  публика
хохочет, весела и радостна...
     Сатира и Мораль.
     В  антракте  все  движутся  в  фантастический  театр,  так  восторженно
описанный тогда Антоном  Чеховым. Там,  где чуть  не  вчера стояли развалины
старинных палат, поросшие травой и кустарником, мрачные и страшные при свете
луны, теперь блеск разноцветного электричества, -- картина фантастическая...
кругом  ложи в рас-щелинах стен среди  дикого  винограда и хмеля, перед ними
столики  под шелковыми, выписанными из Китая, зонтиками...  А среди развалин
-- сцена, где идет пред-ставление... Откуда-то из-под земли гудит оркестр, а
сверху  из-за развалин  плывет  густой  колокольный звон...  Над  украшением
Эрмитажа  и его  театров  старались  де-кораторы-знаменитости:  Карл  Вальц,
Гельцер,  Левот, выписанный из Парижа,  Наврозов,  Шишкин, Шехтель,  Николай
Чехов, Бочаров, Фальк...
     Аплодисментам и восторгам нет конца... И всюду мелькает  белая поддевка
Лентовского, а за ним его  адъютанты, отставной полковник Жуковский,  старик
князь Оболенский,  важный  и  исполнительный, и не  менее важный  молодой  и
изящный барин Безобразов,  тот самый, впоследствии блестящий придворный чин,
друг  великих  князей  и  представитель  царя в  дальнево-сточной  авантюре,
кончившейся злополучной японской войной.
     И тогда уж он бывал в петербургских сферах, но всег-да нуждался и из-за
этого был на посылках у Лентов-ского.
     --  Жуковский,  закажи  ужин.  Скажи Буданову,  что  Пастухова  сегодня
кормлю, -- он знает его вкус, битки с луком, белуга в  рассоле и  растегай к
селянке...
     -- А  ты, князь, опять за уборными не смотришь?.. Посмотри, в павильоне
что!..
     Остается на берегу пруда вдвоем с Безобразовым.
     -- Так завтра, значит, ты едешь в Париж... Посмотри, там нет ли хороших
балерин... Тебе приказ  написан, все подробно. Деньги  у  Сергея Иваныча. На
телеграммы де-нег не жалей...
     Слушаю, Михаил Валентинович.
     А утром в Эрмитаже на площадке перед театром мож-но видеть то ползающую
по песку, то вскакивающую, то размахивающую руками и снова ползущую вереницу
хо-ристов и статистов... И впереди ползет и вскакивает в бе-лой поддевке сам
Лентовский...  Он  репетирует какую-то  народную  сцену в  оперетке  и  учит
статистов.
     Лентовского рвут  все на  части... Он всякому  нужен; всюду сам, все  к
нему...  То за  распоряжением,  то  с  просьбами... И  великие,  и  малые, и
начальство,  и  сто-рожа,  и  первые  персонажи  и  выходные...  Лаконически
от-вечает  на   вопросы,  решает  коротко  и  сразу...   После   свер-кающей
бриллиантами  Зориной,  на  которую  накричал  Лентовский, к  нему  подходит
молоденькая хористка и дрожит.
     -- Вам что?.
     -- М... м... мм...
     -- Вам что?!
     -- Михаил Контромарович, дайте мне Валентиночку...
     --  Князь,  дай ей  Валентиночку...  Дай  две  контромарки,  небось,  с
кавалером. -- И снова на кого-то кричит.
     Таков был Лентовский, таков Эрмитаж в первый год своей славы.
     Я  сидел  за  Пастуховским  столом.  Ужинали.  Сам  тол-стяк  буфетчик,
знаменитый  кулинар  С.  И.  Буданов,  при-служивал  своему другу Пастухову.
Иногда забегал Лен-товский, присаживался и снова исчезал.
     Вдруг  перед нами предстал елейного вида пожилой человечек в долгополом
сюртуке, в купеческом картузе, тогда модном, с суконным козырьком.
     -- Николаю Ивановичу почтение-с.
     -- А, сухой именинник! Ты бы вчера приходил, да угощал...
     -- Дело не ушло-с, Николай Иванович.
     -- Ну, садись, Исакий Парамоныч, уж я тебя угощу.
     -- Не могу, дома ожидают. Пожалуйте ко мне на ми-нутку.
     Пастухов  встал,  и  они  пошли по  саду.  Минут через десять  Пастухов
вернулся и сказал:
     --  Ну,  вы дойдете, запишите ужин на меня... Гиляй, пойдем со  мной  к
Парамонычу. Зовет в пеструшки пере-кинуться, в стукалочку, вчерашние именины
справлять...
     Мы уходим. В аллее присели на скамейку.
     --  Сейчас  я получил  сведение, что  в  Орехово-Зуеве, на  Морозовской
фабрике был  вчера  пожар, сгорели  в  казарме  люди,  а  хозяева и  полиция
заминают дело, чтоб не отвечать  и не платить  пострадавшим. Вали сей-час на
поезд,   разузнай   досконально   все,   перепиши   по-именно   погибших   и
пострадавших... да  смотри, чтоб точ-но все. Ну  да ты  сделаешь... вот тебе
деньги и никому ни слова...
     Он мне сунул пачку и добавил:
     --  Да ты  переоденься,  как на  Хитров ходишь... день два пробудь,  не
телеграфируй и не пиши, все разню-хай... Ну, счастливо... -- И крепко  пожал
руку.
     В картузе, в пиджачишке и стоптанных сапогах с пер-вым поездом я прибыл
в Орехово-Зуево и прямо в трак-тир, где молча закусил и пошел по фабрике.
     Вот  и  место пожарища,  сгорел  спальный корпус в"-- 8, верхний  этаж.
Казарма  огромная в  17 окон,  выстроен-ная  так  же,  как и  все  остальные
казармы, которые я осмотрел во всех  подробностях, чтобы потом  из рассказов
очевидцев понять картину бедствия.
     Казарма деревянная. Лестниц наружных мало, где одна, где  две, да они и
бесполезны, потому что окна за-биты наглухо.
     -- Чтобы ребятишки не падали, -- пояснили мне.
     Таковы были казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже
самые  громадные   прядиль-ни  снабжены   были  лишь   старыми   деревянными
лестни-цами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные кор-пуса состояли из
тесных  "коморок", набитых семьями, а  сзади темные чуланы, в  которых летом
спали от "мухоты".
     Осмотрев,  я  долго  ходил  вокруг сгоревшего  здания,  где  все  время
толпился народ, хотя его все время разго-няли два полицейских сторожа.
     Я пробыл на фабрике двое  суток; днем толкался в на-роде,  становился в
очередь, будто наниматься или полу-чать расчет, а когда  доходила очередь до
меня,  то  исче-зал.  В  очередях  добыл  массу   сведений,  но  говорили  с
осторожкой: чуть кто подойдет -- смолкают, конторские сыщики следили вовсю.
     И все-таки мне удалось восстановить картину бедст-вия.
     * * *
     В  полночь 28 мая  в спальном корпусе  в"--  8, где нахо-дились  денные
рабочие с  семьями и  семьи  находившихся на  работе ночной смены,  вспыхнул
пожар и быстро ох-ватил все здание. Кое-кто успел выскочить  через  выхо-ды,
другие  стали бить окна, ломать рамы и прыгать из окон второго  этажа. Новые
рамы, крепко забитые, без топора выбить было нельзя. Нашлась  одна лестница,
ста-ли ее  подставлять  к  окнам,  спасли женщину  с  ребенком  и  обгорелую
отправили в  больницу. Это была работни-ца Сорокина; ее муж, тоже  спасенный
сыном, только  что вернувшимся со  смены, обгорел, обезображенный до нельзя.
Дочь их, Марфу, 11 лет, так и не нашли, -- еще обломки и пепел не раскопаны.
Говорили, что там есть сгоревшие. Рабочие выбрасывали детей,  а сами прыгали
в окна. Вот как мне рассказывала жена рабочего Кула-кова:
     -- Спали  мы в чулане сзади казармы  и, проснувшись в 12 часу, пошли на
смену. Только что я вышла, вижу в  окне третьей каморки вверху огонь и валит
дым. Выбе-жал муж, и мы бросились вверх за своими вещами. Толь-ко что прошли
через кухню в  коридор, а  там огонь... "Спасайтесь,  горим", крики... Начал
народ метаться, а уж каморки и коридор все  в огне; как я выбежала  на двор,
не помню, а муж скамьей  раму вышиб и выскочил в окно... Народ лезет в окна,
падает,  кричит,  казарма  пылает... Сразу загорелся  корпус  и  к утру весь
второй  этаж представлял  из  себя  развалины, под которыми  по-гребены тела
сгоревших...
     В субботу найдены  были  обуглившиеся трупы.  Жен-щина обгорела с двумя
детьми,-- это жена сторожа,  только  что  разрешившаяся от бремени, еще  два
ребенка, дети солдата Иванова, который сам лежал в больнице...
     В  грудах обломков и  пепла найдено было 11 трупов. Детей клали  в один
гроб по несколько. Похороны пред-ставляли печальную картину: в телегах везли
их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское,
почетное, а другое  Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от
церкви  в  не-большом  сосновом  лесу  на  песчаном  кургане.  Там  при  мне
похоронили 16 умерших в больнице и 11 найденных на пожарище.
     Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в
казарме в"--  5 кто-то крикнул "по-жар", и произошел переполох. В день моего
приезда  в казармах окна порасковыряли  сами рабочие и пригото-вили  веревки
для спасения.
     Когда привозили на кладбище гроба из больницы, строжайше было запрещено
говорить,   что  это   жертвы  пожара.  Происшедшую   катастрофу   покрывали
непрони-цаемой завесой.
     Перед  отъездом в Москву,  когда  я разузнал  все и даже  добыл  список
пострадавших и погибших, я попро-бовал повидать официальных лиц. Обратился к
больнич-ному врачу, которого я поймал на улице, но и он оказал-ся хранителем
тайны и отказался отвечать на вопросы.
     --  Скажите,  по  крайней  мере,  доктор,  сколько  у  вас  в  больнице
обгорелых? -- спрашиваю я, хотя список их у меня был в кармане.
     --  Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь  в контору  или  к
полицейскому надзирателю.
     -- Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?
     -- Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору.
     -- Но скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет.
     -- Ничего-с, ничего... -- и, не кончив речи, быстро ретировался.
     Думаю, рисканем.  Пошел разыскивать самого квар-тального.  Оказывается,
он  был  на  вокзале.  Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского
типа.
     -- Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?
     --  Поджог!  -- ответил  он как-то сразу,  а потом, по-смотрев  на  мой
костюм, добавил строго:
     -- А ты кто такой за человек есть?
     -- Человек,  брат, я московский, а ежели спраши-ваешь, так... могу тебе
и карточку с удостоверением по-казать.
     -- А, здравствуйте! Значит, оттуда?-- и подмигнул.
     -- Значит, оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь...
     Все узнал. Так поджог?
     -- Поджог, лестницы керосином были облиты.
     -- А кто видал?
     -- Там уже есть такие, найдутся, а  то расходы-то ка-кие будут фабрике,
ежели не докажут поджога... Ну, а как ваш полковник поживает.
     -- Какой?
     -- Как какой? Известно, ваш начальник, полковник
     Муравьев... Ведь вы из сыскного?
     --  Вроде того, еще пострашнее... Вот глядите. И, захотев поозорничать,
я  вынул  из   кармана  книж-ку  с   моей  карточкой,  с   печатным  бланком
корреспон-дента  "Московского листка"  и  показал  ему.В  лице  изменился  и
затараторил.
     -- Вот оно  что,  ну ловко вы меня  поддели...  нет, что уж...  только,
пожалуйста,  меня не пропишите, как  буд-то мы с  вами не видались, сделайте
милость,  сами  по-нимаете,  дело   подначальное,  а  у  меня  семья,  дети,
по-жалейте.
     --  Даю  вам  слово, что  я  о  вас не упомяну, только ответьте  на мои
некоторые вопросы.
     Мы  побеседовали,  я от  него узнал  всю подноготную  жизнь  фабрики, и
далеко не в пользу хозяев говорил он.
     * * *
     Вернулся я с вокзала домой ночью, написал коррес-понденцию, подписал ее
своим  старым  псевдонимом "Проезжий корнет" и привез  Н. И. Пастухову  рано
ут-ром к чаю.
     Пастухов  увел  меня  в  кабинет,  прослушал  коррес-понденцию,  сказал
"ладно", потом засмеялся.
     --  Корнет!  Так корнету  и  поверят,  --  зачеркнул и под-писал: "Свой
человек".
     -- Пусть у себя поищут,  а  то эти  подлецы-купцы  узнают  и  пакостить
будут,  посмотрим, как  они завтра за-вертятся,  как  караси на  сковородке,
пузатые... Вот рабо-чие  так обрадуются,  читать  газету взасос будут, а там
сами нас завалят корреспонденциями про свои беспо-рядки.
     Через два дня прихожу утром к Пастухову, а тот в волнении. .
     --  Сегодня к  двенадцати  князь  (Князь  В. А. Долгоруков,  московский
генерал-губернатор)вызывает,  купцы нажаловались, беда будет, а ты приходи в
четыре часа к Тестову, я от князя прямо туда. Ехать боюсь!
     * * *
     В левом зале от входа, посредине, между двумя плю-шевыми диванами стоял
стол,  который  днем никто из посетителей Тестовского трактира  занимать  не
смел.
     --  Это   стол   Николая  Ивановича,   никак   нельзя,   --  отказывали
бело-рубашечники всякому, кто этого не знал.
     К  трем часам дня  я и сотрудник  "Московского листка" Герзон сидели за
столом вдвоем и закусывали перед обедом. Входит Пастухов, сияющий.
     --  Что  вы,  черти,  водку  с  селедкой лопаете, что  не спросили  как
следует. Кузьма, уху из стерлядки, растегайчик пополамный, чтобы стерлядка с
осетринкой и печеночка налимья,  потом котлеты поджарские, а там блин-чики с
вареньем. А пока закуску:  икорки, балычка, вет-чинки -- все как следует. Да
лампопо по-горбуновски, из Трехгорного пива.
     --  Ну,  вот прихожу я к  подъезду, к  дежурному,  князь завтракает.  Я
скорей на  задний двор, вхожу к начальни-ку секретного отделения Хотинскому;
ну, человек, конеч-но, свой, приятель, наш сотрудник, спрашиваю его: "Па-вел
Михайлович, за чем меня его сиятельство требует? Очень сердит?".
     --  Вчера  Морозовы ореховские  приезжали  оба,  и  Викула  и  Тимофей,
говорят,  ваша  газета бунт  на фабри-ке  сделала,  обе фабрики  шумят.  Ваш
"Листок"  читают по трактирам,  собираются  толпами, на  кладбище, там  тоже
читают. Князь рассердился, корреспондента, гово-рит, арестовать и выслать.
     -- Ну,  я  ему: что же делать, Павел Михайлович,  в долгу не  останусь,
научите.
     -- А  вот что:  князь будет кричать и топать, а вы ему  только одно  --
виноват,  ваше сиятельство. А потом спро-сит,  кто  такой  корреспондент.  А
теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал?
     А я ему говорю: хороший сотрудник, за правду ру-чаюсь.
     -- Ну, вот, говорит, это и скверно, что все правда.
     Не правда, так ничего бы и не было. Написал опровер-жение и шабаш.  Ну,
да  все равно,  корреспондента мы пожалеем.  Когда князь спросит, кто писал,
скажите, что  вы  сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что  люди
сгорели,  а  тут в  редакцию двое молодых  людей  пришли  с  фабрики,  вы им
поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите.
     Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Ан-дреевич встает с кресла
в  шелковом халате, идет ко  мне  с газетой и  сердито показывает отмеченную
красным карандашом корреспонденцию.
     -- Как вы смеете, ваша газета рабочих взбунтовала.
     -- Виноват, ваше сиятельство,-- кланяюсь ему, -- ви-новат, виноват.
     --  Что  мне  в вашей вине, я верю,  что вас тоже под-вели.  Кто писал?
Нигилист какой-нибудь?
     Я рассказал ему, как меня научил Хотинский. Князь улыбнулся.
     -- Написано все верно,  прощаю  вас на  этот  раз,  толь-ко  если такие
корреспонденции  будут   поступать,  так  вы  посылайте  их  на  просмотр  к
Хотинскому...  Я еще  не  знаю,  чем  дело  фабрики  кончится,  может  быть,
беспоряд-ками, главное насчет штрафов огорчило купцов; сту-пайте!
     Я от него опять к Павлу Михайловичу, а тот говорит:
     --  Ну,  заварили  вы кашу. Сейчас один  из  моих аген-тов  вернулся...
Рабочие никак не успокоятся, а фабри-кантам в копеечку влетит... Приехал сам
прокурор су-дебной палаты на место... Сам ведет строжайшее след-ствие...  За
укрывательство кое-кто из властей аресто-ван, потребовал перестройки казармы
и улучшения  бы-та  рабочих, сам говорил с рабочими, и это только успо-коило
их. Дело будет разбираться во Владимирском суде.
     --  Ну, заварил ты кашу, Гиляй, сидеть бы тебе в Пе-ресыльной,  если бы
не Павел Михайлович.

x x x

     "Московский  листок" сразу увеличил  розницу и под-писку.  Все  фабрики
подписались, а мне он заплатил две-сти рублей  за поездку,  оригинал взял из
типографии, уничтожил его, а в книгу  сотрудников гонорар  не запи-сал: поди
узнай, кто писал!
     Таков был Николай Иванович Пастухов.
     (Года  через три,  в  1885  году, во время  первой  большой  стач-ки  у
Морозовых --  я в  это время работал в "Русских ведомо-стях" --  в  редакцию
прислали описание стачки, в котором не раз  упоминалось о сгоревших рабочих,
и  прямо  цитировались слова  из  моей корреспонденции,  но  ни  строчки  не
напечатали "Русские ве-домости" -- было запрещено).
     .

x x x

     Вскоре Пастухов из-за утреннего чая позвал меня к себе в кабинет.
     -- Гляди.
     На столе лежала толстенная кипа бумаги с  надписью  на синей обложке М.
У. П. "Дело о разбойнике Чуркине".
     --  Вчера  мне  исправник  Афанасьев  дал.  Был  я  у  него  в  уездном
полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за  несколько лет
собраны  протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о  нем роман
писать. Тут  все его похождения, а ты съезди в  Гуслицы  и  сделай  описание
местности,  где он орудовал.  Ра-зузнай,  где  он  бывал,  подробнее  собери
сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и по-едешь.
     --  Карточку, пожалуй,  я  исправничью на  всякий  слу-чай возьму,  а к
становому не поеду, у меня приятель