,  а не
одна за  другой, и  лишь  по мере накопления близких по  замыслу и  по  теме
очерков писатель объединял их одним названием и издавал.
     Гиляровский  считал себя москвичом и гордился этим. Но он был не только
жителем Москвы.  Он  был великолепным знатоком древ-ней  русской столицы, ее
бытописагелем.  Гиляровский собрал  и со-хранил для  поколений любопытнейшие
истории о людях Москвы, ее улицах и площадях, бульварах и парках, булочных и
парикмахер-ских,  банях и  рынках, художественных  и  артистических кружках,
великолепных особняках и грязных трущобах.
     Еще  в книге  "От Английского  клуба  к  музею  Революции" Гиля-ровский
обратился к  изображению  московского быта.  Эта  тема  по-стоянно волновала
писателя  и становилась главной в его  творчестве  советских лет ("Москва  и
москвичи", "Записки москвича").
     Гиляровский стремился  показать  связь  дна древней  столицы  с  жизнью
светлых высоких палат. Изображая быт особняков бывших хозяев царской России,
он,  как  никто,  хорошо знал,  что среди хра-мов и  дворцов ютится  нищета.
Гиляровский  не   был   бесстрастным   регистратором   событий  и  бездушным
бытописателем.  Он видел  со-циальное неравенство в  мире  наживы, показывал
безудержный раз-гул дворянской  и купеческой  Москвы и все ужасы буржуазного
города, гибель одаренных людей в его трущобах.
     Уходящая старая Москва, Москва  Гиляровского -- это для авто-ра "Москвы
и  москвичей" фон, который должен оттенить величие  новой,  растущей Москвы.
Словно перед  пушкинским Пименом, про-ходит перед ним минувшее. Вспоминая об
этом летописце,  Гиляров-ский считал себя  несравненно богаче.  "На  пестром
фоне хорошо зна-комого  мне прошлого, где уже  умирающего, где  окончательно
ис-чезнувшего, -- писал он, -- я вижу растущую не по дням, а по ча-сам новую
Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неве-домую доселе стратосферу
и в подземные глубины метро...".
     Невиданные силы нужны были, чтобы старая Москва выросла в  первый город
мира. "Это стало  возможно, -- говорит Гиляров-ский, -- только в стране, где
советская  власть".  Он считает, что  но-вые поколения  людей,  не  знавшие,
"каких  трудов  стоило  их отцам  выстроить  новую жизнь на  месте  старой",
"должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали в ней".
И  созна-ние того,  что  его работа  полезна и значительна, делало  писателя
молодым и счастливым.
     Из   всех  книг,  написанных   Гиляровским,  самой  его  любимой  бы-ла
автобиографическая  "повесть  бродяжной жизни" --  "Мои  скита-ния".  В  эту
повесть  он вложил самого  себя, рассказав о  человеке,  много повидавшем на
своем  веку.  Он  рисует   яркие   картины  дет-ства,  гимназического  быта,
политическую ссылку Вологды 60-х го-дов, судьбы последних бурлаков на Волге,
тяжелый труд  грузчиков  и  рабочих белильного завода,  изнурительную службу
солдат и ски-тания провинциальных актеров, военные события на  Кавказе и быт
столицы.
     Почти   хронологически    излагая   свою    биографию,    писатель   не
ог-раничивается повествованием о себе.  "Мои  скитания" --  это  не  толь-ко
бродяжная  жизнь Гиляровского, это --  скитания многих людей,  подобных ему.
Образ автора в повести -- не только ее  главный пер-сонаж. Он еще и активный
свидетель тех событий, которые  описывает, той жизни, которой  жил он сам  и
люди, окружавшие его. Гиляровский пишет о времени, о  своих современниках --
о "трущобных  людях",  "о  людях  театра", о  москвичах и  людях, живущих  в
провинции, о  своих  многочисленных  друзьях  разных лет.  Со  страниц книги
встают образы простых людей -- беглый матрос Китаев, бур-лак Костыга, атаман
Репка, солдат Орлов,  нищие актеры, бедные газетчики -- и у  каждого  из них
своя судьба, свой путь в жизни.
     В "Друзьях и  встречах"  рассказчик  еще больше отодвигается на  задний
план,   повествуя  прежде  всего   о   своих  современниках,  без-вестных  и
знаменитых. В  этой  книге Гиляровский создает яркие портреты Льва Толстого,
Чехова, Глеба  Успенского,  Брюсова,  Сав-расова, пишет  о  людях, сыгравших
когда-то  свою роль в истории спорта,  рисует типы газетчиков  и  обитателей
дна. И все эти люди даются  писателем  в самой обычной  будничной, житейской
обста-новке.
     Значительный  период жизни Гиляровского  был связан с  театром. О своих
театральных скитаниях, о тех,  с кем встречался  и дружил в это  время, он и
рассказал в книге "Люди театра",  назвав ее "по-вестью  актерской жизни". Ею
он как  бы продолжил "повесть бро-дяжной жизни". На фоне того времени, когда
театры,  по словам Гиляровского, еще  освещались  керосиновыми  лампами,  он
рисует фигуры своих современников, быт тружеников сцены.
     В  январе  1935  года  были  написаны  последние   строки  этой  книги,
предисловие к "Людям театра", и Гиляровский был уже в новой работе, завершал
"Записки  репортера",  писал   большую  поэму   о  В.  И.  Ленине,  стихи  о
челюскинцах, о советской молодежи.
     Скованный болезнью, почти потерявший зрение,  он, по словам В.  Лидина,
"остался литератором до своего последнего часа". Вы-работанная годами воля и
перед смертью не  отказала  ему. Ночами, страдая жестокой бессонницей, почти
восьмидесятидвухлетний ста-рик  писал  стихи,  складывал бумагу "гармошкой",
нащупывал в  тем-ноте  очередную  складку, чтобы  одна строка не  наехала на
другую. В  ночь на 2 октября  1935 года Гиляровский скончался... Образ этого
цельного, подлинно русского по своему духу человека остал-ся жить в  книгах,
в которых он рассказал "о времени и о себе".Виктор ГУРА



ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО




     Ушкуйник  и  запорожец.  Мать  и  бабушка. Азбука.  В лесах  дрему-чих.
Вологда в 60-х годах. Политическая ссылка. Нигилисты и народники. Губернские
власти.  Аристократическое воспитание.  Охо-та  на  медведя.  Матрос Китаев.
Гимназия. Цирк и театр. "Идиот". Учителя и сальтомортале.
     Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские  сливаются на севере
с тундрой, берегом Ледовитого океана,  на  восток, через Уральский хребет, с
сибирской тайгой, которой,  кажется,  и конца-края нет, а на западе опять до
моря тянутся леса да болота, болота да леса.
     И одна  главная дорога с юга на север, до Белого мо-ря, до Архангельска
--  это  Северная  Двина.  Дорога  лет-няя.  Зимняя  дорога,  по  которой из
Архангельска зимой ры-бу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ
селился, конечно, ближе к пути,  к рекам, а там, дальше глушь беспросветная,
да болота непролазные, диким зве-рем населенные... Да и народ такой же дикий
блудился от рождения до веку в этих лесах... Недаром говорили:
     -- Вологжане в трех соснах заблудились. И отвечали на это вологжане:
     -- Всяк заблудится! Сосна  от  сосны верст со сто, а меж  соснами лесок
строевой.
     Родился я в  лесном хуторе за  Кубенским озером, и часть детства своего
провел  в дремучих домшинских лесах, где по волокам да  болотам непроходимым
-- медведи пешком ходят, а волки стаями волочатся.
     В Домшине  пробегала  через  леса дремучие  быстрая речонка Тошня, а за
ней,  среди  вековых лесов,  болота. А за этими болотами скиты  раскольничьи
(люди  древнего  благочестия -- звали  они себя.), куда  доступ  был  только
зимой, по  тайным нарубкам  на деревьях, ко-торые  чужому и не приметить,  а
летом на шестах проби-раться приходилось, да и  то  в знакомых  местах, а то
по-падешь в болотное окно, сразу провалишься -- и  конец.  А то чуть с кочки
оступишься -- тина засосет, не выпустит сверху человека и затянет.
     На  шестах  пробирались. Подойдешь  к  болоту в  сопро-вождении своего,
знаемого человека, а он откуда-то из-под кореньев шесты трехсаженные несет.
     Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а
потом  параллельно  ему,   на  ар-шин  расстояния   --  другой,  станешь  на
четвереньки -- но-гами на одном месте, а руками на другом -- и ползешь боком
вперед, передвигаешь ноги по  одному шесту и ру-ки  иногда по локоть в воде,
по другому. Дойдешь до кон-ца  шестов -- на одном  стоишь,  а  другой вперед
двигаешь.  И это был единственный путь в  раскольничьи  скиты, где  уж очень
хорошими пряниками горячими с сотовым ме-дом угощала меня мать Манефа.
     Разбросаны эти скиты были за болотами на высоких местах, красной сосной
поросших. Когда они появились -- никто и не помнил, а старики и старухи были
в них здесь родившиеся и никуда  больше  не  ходившие... В белых ру-бахах, в
лаптях.  Волосы подстрижены спереди челкой, а на  затылке круглые проплешины
до  кожи  выстрижены  -- "гуменышко",  называли  они это  стриженное  место.
Боро-ды у них косматые, никогда их ножницы не касались -- и ногти на ногах и
руках черные да закорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.
     А потому, что они веровали, что рай находится на вы-сокой горе, и после
смерти надо карабкаться вверх, что-бы до него добраться, -- а тут ногти-то и
будут нуж-ны (легенды искания рая с 12-го века). Так все веровали и никто не
стриг ногтей.
     Чистота  в  избах была удивительная. Освещение-- лу-чина  в светце.  По
вечерам  женщины сидят на  лавках, прядут "куделю"  и  поют  духовные стихи.
Посуда своей работы, деревянная и глиняная. Но чашка и ложка бы-ли у каждого
своя, и, если кто-нибудь посторонний, не их веры, поел из чашки или попил от
ковша, то она счита-лась поганой, "обмирщенной", и пряталась отдельно.
     Я раза  три был у матери Манефы  --  ее сын  Трефилий Спиридоньевич был
другом  моего  "дядьки", беглого  ма-троса, старика Китаева, который и водил
меня в этот скит...
     -- Смотаемся в поморский волок, -- скажет бывало он мне, и я радовался.
     Волок -- другого слова у древних раскольников для леса не было. Лес они
называли бревна да доски.
     Да и вообще в те времена и крестьяне так говорили. Бывало спросишь:
     -- Далеко ли до Ватланова.
     -- Волок, да волок-- да Ватланово.
     -- Волок, да волок, да Вологда.
     Это значит, надо пройти  лес,  потом поле и деревушку,  а за ней  опять
лес, опять волок.
     Откуда  это слово -- а это слово самое что ни есть древ-нее. В  древней
Руси назывались так сухие пути, соединя-ющие две водные системы, где товары,
а иногда и лодки переволакивали от реки до реки...
     Но  в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да и верно:
взять хоть поморский  этот скит,  ку-да ни  на какой телеге  не проедешь,  а
через  болота вся-кий  груз приходилось на себе волочь или  на  волокушах --
нечто вроде саней, без полозьев,  из мелких  деревьев.  На-рубят, свяжут  за
комли, а на верхушки, которые не за-тонут, груз кладут. Вот это и волок.
     -- Не бегай в волок, волк в волоке, -- говорят ребя-тишкам.
     Вологда. Корень этого слова, думаю, волок и только волок.
     Вологда  существовала  еще  до  основания  Москвы  --  это известно  по
истории. Она была основана выходцами из Новгорода. А  почему названа Вологда
-- рисуется мне так:
     Было на месте настоящего города тогда поселеньице, где жили новгородцы,
которое, может быть, и названия  не имело.  И вернулся  непроходимыми лесами
оттуда   в  Нов-город  какой-нибудь  поселенец  и  рассказывает,   как  туда
добраться.
     -- Волок да волок, волок да волок, а там и жилье. И невольно остается в
памяти слушающего музыка слов, и безымянное жилье стало: -- Вологда.
     -- Волок да волок...

x x x

     Родился я в глухих Сямских  лесах Вологодской гу-бернии, где отец после
окончания  курса семинарии был  помощником управляющего лесным имением графа
Ол-суфьева, а  управляющим был черноморский казак Петро  Иванович  Усатый, в
40-х  годах  променявший  кубанские плавни  на  леса севера  и  одновременно
фамилию Усатый  на Мусатов, так, по крайней мере, адресовали ему пись-ма  из
барской  конторы, между тем как на письмах с Кубани  значилось  Усатому. Его
отец, запорожец, после разгрома  Сечи в 1775 г. Екатериной  ушел  на Кубань,
где  обзавелся  семейством  и  где  вырос  Петр  Иванович, уча-ствовавший  в
покорении Кавказа. С  Кубани сюда  он при-был с женой и  малолетней дочкой к
Олсуфьеву,   тоже  участнику   кавказских  войн.  Отец   мой,  новгородец  с
Бе-лоозера,  через год после службы  в имении, женился на  шестнадцатилетней
дочери его Надежде Петровне.
     Наша  семья жила  очень дружно.  Отец  и дед были за-взятые охотники  и
рыболовы,  первые медвежатники на всю округу, в одиночку с  рогатиной ходили
на медведя. Дед чуть не саженного  роста, сухой, жилистый, носил всегда свою
черкесскую  косматую   папаху   и  никогда  ника-ких   шуб,  кроме   лисьей,
домоткацкого сукна чамарки и гру-бой свитки, которая была так широка, что ей
можно бы-ло покрыть лошадь с ногами и головой.
     Моя бабушка, Прасковья Борисовна,  и моя мать. На-дежда Петровна,  сидя
по вечерам  за работой, причем ма-ма вышивала, а бабушка плела кружева, пели
казачьи песни, а мама  иногда читала вслух Пушкина и Лермон-това. Она и сама
писала стихи. У нее была сафьянная тетрадка  со  стихами,  которую  после ее
кончины так и не  нашли, а при жизни она  ее никому не показывала и  чи-тала
только, когда мы были втроем. Может быть она со-жгла ее во время  болезни? Я
хорошо помню одно из  сти-хотворений про звездочку, которая  упала  с неба и
погиб-ла на земле.
     Дед мой любил слушать  Пушкина  и особенно Рылеева, тетрадка со стихами
которого, тогда запрещенными, была  у отца с семинарских времен.  Отец  тоже
часто читал нам вслух стихи,  а  дед, слушая Пушкина, говаривал, что Дмитрий
Самозванец был, действительно, запорожский ка-зак, и на престол его посадили
запорожцы. Это он слы-шал от своих отца и деда и других стариков.
     "Бежал в сечь запорожскую
     Владеть конем и саблей научился...".
     Бывало читает отец, а дед положит свою  ручищу на книгу, всю ее закроет
ладонью, -- и скажет:
     --  Верно!  -- и  начнет  свой рассказ о  запорожцах. Много лет спустя,
будучи   на   турецкой  войне,   среди  кубанцев-пластунов,  я  слыхал   эту
интереснейшую  легенду,  переходившую  у   них  из  поколения  в  поколение,
подтвер-ждающую пребывание в Сечи Лжедимитрия: когда на ко-ронацию Димитрия,
рассказывали  старики-кубанцы, при-были наши запорожцы почетными гостями, то
их  распо-ложили возле самого Красного  крыльца,  откуда  выходил царь.  Ему
подвели коня, а  рядом поставили  скамейку, с  которой  царь, поддерживаемый
боярами, должен был садиться.
     -- Вышел царь. Мы глядим на него и шепчемся, --  рассказывали  депутаты
своим детям.
     -- Знакомое лицо и ухватка. Где-то мы его видали...
     Спустился царь с  крыльца, отмахнул рукой бояр, пнул  скамейку, положил
руку на холку да прямо, без стремени прыг в седло-- и как врос. И все разом:
     -- Це наш Грицко!
     А он мигнул нам: -- Помалкивай, мол. Да и поехал. И вспомнил я тогда на
войне моего деда,  и вспоми-наю я сейчас слова  старого казака  и привожу их
дослов-но.  Впоследствии  этот рассказ  подтвердил  мне знамени-тый  кубанец
Степан Кухаренко.

x x x

     Учиться читать  я начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я
помню и сейчас до  мелочей. Каж-дая буква была с рисунком во всю страницу, и
каждый  рисунок изображал  непременно  разносчика:  А  (тогда на-писано было
"аз")  -- Апельсины.  Стоит малый в поддев-ке с лотком апельсинов на голове.
Буки -- торговец  бли-нами, Веди  -- ветчина,  мужик  с  окороком и т. д. На
не-которых страницах три буквы на одной. Например: У, Ферт, Хер--  изображен
торговец  в  шляпе гречневиком  с  корзиной  и подпись: "У  меня Французские
Хлебы".  Далее  следуют  страницы  складов:  Буки-Аз--   ба,  Веди-Аз--  ва,
Глаголь-Аз -- га. А еще далее нравоучительное изречение вроде следующего:
     "Перед особами высшего нас состояния должно пока-зывать, что чувствуешь
к ним почтение, а с низшими на-до  обходиться особенно  кротко и дружелюбно,
ибо ничто так не отвращает от нас других, как грубое обхожде-ние".
     В  конце  книги  молитвы,  заповеди  и  краткая  священ-ная  история  с
картинами. Особенно эффектен дьявол  с рогами, копытами и  козлиной бородой,
летящий вверх тормашками с горы в преисподнюю.
     Вскоре купил мне дед на сельской  ярмарке другую  аз-буку, которая была
еще интереснее. У  первой буквы А изображен мужик, ведущий на веревке козу и
подпись:
     "Аз. Антон козу ведет".
     Дальше под буквой Д изображено дерево, в ствол которого вставлен желоб,
и  по желобу течет струей в  бочку жидкость.  Подписано: "Добро.  Деревянное
масло".
     Под буквой С -- пальмовый лес, луна, показываю-щая, что дело происходит
ночью, и  на переднем плане спит стоя, прислонясь к дереву, огромный слон, с
хобо-том и клыками, как и быть должно слону, а внизу два го-лых негра ручной
пилой подпиливают  пальму у корня,  а за  ними десяток  негров с веревками и
крючьями. Под картиной объяснение: "Слово. Слон, величайшее из жи-вотных, но
столь неуклюжее, что не  может ложиться и спит  стоя,  прислонясь к  дереву,
отчего  и называется слон. Этим пользуются  дикие люди,  которые подпиливают
де-рево, слон падает и не может встать, тут дикари  связы-вают его веревками
и берут".
     Дальше в этой книге, обильной картинками, также священная история.
     На  горе  Арарат стоит  ковчег в  виде огромной барки, из  которой  Ной
выгоняет длинной палкой всевозможных животных от верблюда до обезьян.
     Помнится еще картина: облака, а по ним на паре ры-саков в развевающихся
одеждах мчится,  стоя  на  колес-нице,  Илья  пророк...  Далее  берег  моря,
наполовину из во-ды высунулся кит,  а  из  его пасти  весело вылезает пророк
Иона.
     Хорошо помню, что одна из этих  азбук была напеча-тана в  Москве, имела
синюю обложку, а вторая -- крас-ную с изображением восходящего солнца.
     Потом  меня стала учить читать мать по  хрестоматии Галахова, заучивать
стихотворения и писать с прописи, тоже нравоучительного содержания.
     Других азбук тогда не было, и надо полагать,  что Лев Толстой, Тургенев
и Чернышевский учились тоже по этим азбукам.

x x x

     Отец вскоре  получил место  чиновника в губернском  правлении, пришлось
переезжать в Вологду, а бабушка и дед не захотели жить в  лесу одни  и  тоже
переехали с нами.  У деда были скоплены небольшие средства. Это  было за год
до  объявления  воли во время  крепостного  права.  Кре-стьяне  устроили нам
трогательные  проводы, потому что дед и отец пользовались особенной любовью.
За все вре-мя управления дедом глухим лесным имением, где даже барского дома
не было, никто не был  телесно  наказан, никто  не был  обижен,  хотя кругом
свистали розги, и управляющими, особенно  из немцев,  без очереди сдава-лись
люди  в  солдаты,  а  то  и  в  Сибирь  ссылались.  Здесь в  нашу  глушь  не
показывались даже местные власти, а са-ми помещики ограничивались получением
оброка да съестных припасов и  дичи  к рождеству, а сами и в глаза не видали
своего имения, в котором дед был полным  вла-стелином  и, воспитанный  волей
казачьей, не признавал крепостного  права: жили  по-казачьи,  запросто и без
чи-нов,
     В Вологде  мы  жили на Калашной  улице в доме  купца Крылова,  которого
звали  Василием  Ивановичем. И  это  я  помню  только потому, что  он  бывал
именинник под новый год и в первый раз рождественскую елку я  увидел у него.
На лето мы уезжали  с матерью и  дедом в  имение  "Све-телки", принадлежащее
Наталии Александровне Назимо-вой.
     Она была, как все говорили  в Вологде, нигилистка, хо-дила стриженная и
дружила  с  нигилистами. "Светел-ки"  --  крохотное  именьице  в  домшинских
непроходимых  лесах, тянущихся чуть ли не до  Белого  моря, стояло на берегу
лесной  речки Тошни, за которой ютились расколь-ничьи скиты,  куда добраться
можно только было по за-тесам, меткам на деревьях.
     Назимова,  дочь  генерала,  была  родственница  исправ-ника  Беляева  и
родственница Разнатовких, родовитых дворян, отец которых был когда-то другом
и  сослуживцем  Сперанского  и занимал важное