ь  артель,  которая рабо-тает
скорее,  берет  дешевле,  а товарищи получают вдвое больше,  чем у  хозяина.
Репка,  получая с  хозяина  деньги,  целиком их  приносит  в артель  и делит
поровну  и  по  за-слугам: батыри,  конечно, получают  больше,  а засыпка  и
выставка(Засыпка -- хлеб в кули насыпает, а выставка устав-ляет  кули, чтобы
батырю брать удобно.), у которых работа легкая  -- меньше. И сам он получает
столько же, сколько батырь, потому что ра-ботает наравне с ними, несмотря на
свои почти семь-десят лет, еще шутки шутит: то два куля принесет, то на куль
посадит здоровенного приказчика  и,  на  диво всем, легко  сбежит с  ним  по
зыбкой сходне... Артель Репки ще-голяла  и  наружным видом:  на всех батырях
были жи-летки красного сукна, обшитые то золотым,  то серебря-ным, смотря по
степени  силы, галуном, а  на спине  сафь-янные кобылки, на которые  ставили
куль.  Через  плечо  у  каждого  железный   крюк.  Артель  Репки   держалась
обо-собленно, имела свой общий котел и питалась  лучше всех других  рабочих.
Попасть  в  эту артель  было почти  невоз-можно.  Только, когда  разыгралась
холера -- пришлось  добавлять  народу. Вот в эту-то артель нам и  предложили
вступить...  Костыга  и  Улан  сперва отказались,  хотя имя  Репки заставило
задуматься удал-добрых молодцев. Но и это, пожалуй, не  удержало бы Костыгу,
уже нашего атамана, и быть бы мне в разбойной станице -- да только несчастье
с Репкой спасло меня от этого.
     Далее  нам  Петля  рассказал,  что  на  Репку,  конечно,  взъелись  все
конкуренты-хозяева, которых рабочие нача-ли попрекать новой артелью и лучшие
батыри перешли в нее, Нашлись  предатели, которые хозяевам рассказали о том,
кто такой Репка, и за два дня до нашего прихода в Рыбинск Репку подкараулили
одного в городе, арестова-ли его, напав целой толпой  городовых, заключили в
тю-ремный замок,  в одиночку, заковав  в кандалы. И поста-новили  старые его
товарищи и станишники--  во  что бы  то ни  стало  вызволить своего атамана.
Через подкуп пи-саря  в тюрьме узнали  они,  что Репку отправят в  Ярославль
только  зимой, чтобы судить в окружном суде. И постано-вили его выручить,  а
для этого продолжали вести артель, чтобы заработать денег, напасть на конвой
и  спасти  сво-его  атамана. Только  тут  Костыга  отложил  свою  затею.  Мы
поступили в артель. Паспортов ни у кого не было, да и полиция тогда не смела
сунуться на пристани, во-пер-вых, потому,  чтобы не распугать грузчиков, без
которых  все  хлебное  дело пропадет,  а, во-вторых,  боялись  холеры. Кроме
Репки, -- и то в городе взяли его, -- так никого из нас и не тронули.

x x x

     Дня через  три  я уже лихо  справлялся с девятипудо-выми кулями муки и,
хотя первое время болела  спина, а  особенно икры  ног, через неделю получил
повышение: мне  предложили обшить  жилет  золотым галуном.  Я весь влился  в
артель и,  проработав с месяц, стал чернее ара-ба, набил  железные мускулы и
не знал устали. Питались великолепно... По завету Репки не пили сырой воды и
пи-ва, ничего кроме водки-перцовки и  чаю. Ели из  котла  го-рячую пищу, а в
трактире только яичницу, и в нашей ар-тели умерло всего трое -- два  засыпки
и  батырь не  из важных. Заработки  батыря первой степени были  от 10  до 12
рублей в  день, и  я,  при каждой получке,  по  пяти руб-лей отдавал  Петле,
собиравшему  деньги на  побег  атама-на. Да я никакого  значения  деньгам не
придавал,  --  а  тосковал  только о  том,  что  наша станица  с Костыгой не
состоялась, а бессмысленное таскание кулей ради заработка все на одном и том
же месте мне стало прискучать. Да еще  эта холера. То и дело видишь во время
ра-боты, как поднимают на берегу людей и замертво тащат их  в больницу, а по
ночам подъезжают к берегу телеги с трупами,  которые  перегружают  при свете
луны в боль-шие лодки и отвозят через Волгу зарывать в песках на той стороне
или на острове.
     Только и развлечения было, что в орлянку  играли. Припомню один веселый
эпизод из этой удалой нашей жизни среди кольца смерти. От 12 до 2 было время
обе-да. На берегу кипели  котлы и  каждая  артель питалась особо. По  случаю
холеры  перед обедом пили перцовку.  Сядем,  принесут  четвертную  бутыль  и
чайный стакан.  Как только сели артели за обед, на берегу появлялся огромный
рыжий козел,  принадлежавший пожарной команде. Козел  был  горький  пьяница.
Обыкновенно  под-ходит  к  обедающим в  то время,  когда  водку пьют, стоит,
трясет  бородой  и блеет. Все его знали и первый стакан обыкновенно  вливали
ему в  глотку. Выпьет у одних, идет к другой артели за угощеньем, и так весь
берег обойдет, а потом исчезает вдребезги пьяный. И  нельзя было не угостить
козла.  Обязательно,  первый стакан ему,  --  а  не  поднести  --  налетит и
разобьет бутыль рогами.

x x x

     Куда  бы повернула моя судьба -- не знаю, если бы  не вышло следующего:
проработав  около  месяца в  артели  Репки,  я, жалея отца  моего  и мачеху,
написал-таки им письмо, в котором рассказал в нескольких строках, что прошел
бурлаком Волгу, что  работаю в  Рыбинске крюч-ником,  здоров,  в  деньгах не
нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой.
     Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я  надел козловые с  красными
отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку  праздничную и
пошел  в город, в баню, где я  аккуратно мылся,  в номере,  холод-ной  водой
каждое воскресенье, потому что около приста-ней  Волги противно  да и опасно
было  по случаю холеры купаться. Поскорее вымылся, переоделся во все чистое,
и  в своей красной  жилетке с золотым  галуном иду по  главной улице.  Вдруг
шагах в двадцати от меня из  подъ-езда гостиницы сходит  на тротуар знакомая
фигура: вы-сокий  человек с  усами, лаковые сапоги, красная рубаха, шинель в
накидку и белая  форменная фуражка. Я, не помня себя от радости,  подбегаю к
нему:
     -- Папа, здравствуй!

     Он поднял вверх руки и на всю улицу хохочет:

     -- Ах, черт тебя дери! Вот так мундир! Ну и молод-чик!
     Мы обнялись, поцеловались и пошли к нему в номер.
     -- Я только что приехал  и  тебя  искать  пошел. Отец меня  осматривал,
ощупывал, становил рядом с собой перед зеркалом и любовался:
     -- Ну и молодчик!
     Заказали завтрак, подали водки и вина.
     -- Я уже обедал. Сейчас на работу... Пойдем вместе!
     --  Ну, это ты брось.  Поедем домой. Покажись дома, а там поезжай  куда
хочешь. Держать тебя не буду. Ведь ты и без всякого вида живешь?
     -- На что мне вид! Твоей фамилии я не срамлю, я здесь Алексей Иванов.
     --  Умно.  Ну,  закусим  да и  поедем. Я в чистом  номере, чистый,--  в
перспективе поездка на пароходе, -- чего я еще не испытывал и о чем мечтал.
     -- Ладно, поедем. Только сбегаю, прощусь с товари-щами, славные ребята,
да возьму скарб из мурьи.
     -- Плюнь на  скарб! Товарищи  не хватятся, подумают, что сбежал  или от
холеры умер.
     -- Там у меня сотенный билет в кафтане зашит.
     -- Ну и оставь  его товарищам на пропой  души. Доб-ром помянут.  А пока
пойдем в магазин купить платье.
     Пошли.  Отец заставил меня снять кобылку.  Я запря-тал ее под  диван  и
вышел в одной рубахе. В магазине  го-тового платья купил поддевку, но отцу я
заплатить не поз-волил -- у  меня было около  ста  рублей денег. Закусив, мы
поехали на  пароход "Велизарий", который  уже дал первый свисток. За полчаса
перед тем ушел "Самолет".
     Вдруг отец вспомнил, входя на пароход:
     -- А ведь красную  жилетку  твою  забыли!.. Куда ты ее  засунул?  Я  не
видал...
     -- Да под диван.
     -- Экая жалость! На век бы сохранил дорогую па-мять.
     Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега
бежит  офицер в белом кителе,  с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной
через  руку. Он ловко перебежал с пристани на  пароход по одной сходне,  так
как другую уже успели отнять. Поздоровав-шись с капитаном за руку, он  легко
влетел по  лестнице  на  палубу-- и прямо к  отцу.  Поздоровались. Оказались
старые знакомые.
     -- Садись, капитан, чай пить.
     --  С  удовольствием...  Никак отдышаться не  могу.  Опоздал...  И  вот
пришлось ехать  на этом проклятом "Велизарии"... А я торопился на "Самолет".
Никогда с этим купцом не поехал бы... Жизнь дороже.
     -- А что?
     -- Не знаете?
     В это время был подан третий стакан для чаю. Отец нас познакомил:
     -- Капитан Егоров.
     Продолжался  разговор   о   "Велизарии".   Оказывается,   что   пароход
принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется,  сгоняет  капитана  с
рубки и сам  команду-ет пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать
и перегнать уходящий из Рыбинска "Самолет" на полча-са раньше по расписанию,
и  бывали случаи, что  догонял и  перегонял,  одновременно  приводя  в  ужас
несчастных пассажиров.
     -- Шуруй! Сала в топку! Шуруй!
     Неистово  орет  с   капитанского  мостика.   Пароход  содро-гается   от
непомерного хода, -- а он все орет:
     -- Шуруй! Сала в топку!
     На его счастье оказалось, что Тихомиров накануне остался в Ярославле, и
пассажиры успокоились...
     Мы мило  беседовали. Отец рассказал капитану, что мы  были  в гостях  в
имении, и, указав на меня, сказал:
     -- Все лето рыбачил да охотился сынок-то, видите, каким арабом стал.
     И  тут  же  добавил,  что  я  вышел  из  гимназии и  не знаю  еще, куда
определиться.
     -- Да поступайте же к нам  в  полк, в юнкера... Из вас прекрасный юнкер
будет. И к отцу близко -- в Ярославле стоим.
     После  недолгих  разговоров,  тут же было решено, что  мы остановимся в
Ярославле, и завтра же Егоров устро-ит мое поступление.
     -- Вот хорошо, что вы опоздали на  "Самолет", а то я никогда и не думал
быть военным,-- сказал я.
     --  Кисмет! --  улыбнулся Егоров.  Он служил прежде на Кавказе и  любил
щегольнуть словечком.
     -- Да-с, Кисмет! По турецки значит -- судьба.
     Кисмет! Подумал и я, и часто потом вспоминал это слово:
     -- Кисмет!

x x x

     Я  сидел один на  носу  парохода  и смотрел на каждое еще  так  недавно
исшаганное  местечко, вспоминал всякую мелочь, и  все  время неотступно меня
преследовала песня бурлацкая:

     Эх, матушка Волга,
     Широка и долга
     Укачала -- уваляла,
     Нашей силушки не стало...

     И свои кое-какие  стишинки мерцали в голове... Я по-шел в  буфет, добыл
карандаш, бумаги и, сидя на якор-ном  канате -- отец и Егоров после завтрака
ушли по каю-там спать, -- переживал недавнее и писал строку за стро-кой  мои
первые стихи, если не считать гимназических шу-ток и эпиграмм на учителей...
А в промежутки между на-писанным неотступно врывалось--
     Укачала -- уваляла,
     Нашей силушки не стало...
     Элегическое настроение  иногда сменялось порывом.  Я  вскакивал, прыгал
наверх к рулевому, и в голове бодро звучало:
     -- Белый пудель шаговит, шаговит...
     И далее, в трудные миги моей жизни, там, где требо-вался подъем порыва,
звучал бодряще "белый пудель" и зажигал, а "черный пудель" требовал упорства
и поддер-живал настроение порыва...
     --  Вот  здесь, в  тальниках,  под песчаной осыпью схо-ронили  вятского
паренька... Вот тут тоже закопали. Видишь знакомые места и что-то неприятное
в  голове... Не сообразить... А  потом опять звучит: "Черный пудель шаговит,
шаговит...".
     С упорством черного пуделя я добивался во время пу-тины, на переменах и
ночевках у всех бурлаков-- отку-да взялся этот черный пудель. Никто не знал.
Один от-вет:
     -- Испокон так поют.
     -- Я  еще  ее молодым  певал,  --  подтвердил  седой Кузь-мин,  чуть не
столетний,  беззубый и шамкающий. Он еще до Наполеона в  лямке  хаживал и со
всеми старыми  раз-бойничьими  атаманами  то дрался за  хозяйское добро,  то
дружил,  как  с  Репкой,  которого  уважал за  правду. И те-перь  он, бывший
судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве.
Он   только  грелся   на  солнышке  и  радовался  всему  знакомому  кру-гом.
Старик-хозяин, у отца  которого еще служил Кузьмич и всю жизнь  у него, брал
его, одинокого, с собой в пу-тину, потому что лучшего удовольствия доставить
ему нельзя было.  Назад из Рыбинска до Утки-Майны оба  ста-рика спускались в
лодке, так как грехом считали ездить  "на нечистой  силе, пароходе, чертовой
водяной телеге, ко-леса на которой крутят души грешных утопленников".

x x x

     -- Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж  очен-но подручно -- белый
-- рванешь, черный -- устроишься... И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.
     -- Так, но меня интересует самое слово пудель. По-чему именно пудель, а
не лягаш, не мордаш, не волко-дав...
     --  Потому  что  мордаши  медведей рвут за  причинное  место, волкодавы
волков  давят... У  нашего  барина  такая охота  была... То собаки, -- а это
пудель.
     -- Да ведь пудель тоже собака, говорю.
     -- Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще... Я не дослышал...
     Разговор происходил в яркий  солнечный  полдень. На  горячем песке грел
свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг  Костыга и бывалый
Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой  табачок костромской  поню-хивали,  а
раскольник  Кузьмич   сторонился  дыму  от  труб-ки   --   "нечистому  ладан
возжигаешь" -- говорил Улану, а нам замечал, что табак -- сатанинское зелье,
за которое  Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и  что  этого зелья
даже пес не  нюхает... С последним я согла-сился,  и  повторил старику,  что
пудель--  это  собака,  по-рода  такая.  Оживился  старик, задергался весь и
гово-рит:
     -- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная... А ты ко псу применяешь.
Грех тебе!
     -- Что-то, Алеша, ты заливаешь.  Как  это,  песня--  и  пес?  -- сказал
Костыга.
     Но меня выручил Улан и доказал, что пудель-- со-бака.
     И уж очень грустил Кузьмич:
     -- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, --
а не знали... Потом встрепенулся.
     -- Врешь ты все... -- и зашамкал помня мотив:
     "Белый пудель шаговит...".
     И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:
     -- Вот  Собака-барин, так это был.  И сейчас  так пе-ремена  зовется, к
Костроме туда, Собака-барин.
     -- Кто не знает Собаку-барина!
     Старики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. На-зывали  даже его фамилию.
Но я  ее  не упомнил, какая-то неяркая.  Его имение  было на высоком  берегу
Волги, меж-ду Ярославлем и Костромой.  Помещик держал псарню и на проходящих
мимо имения бурлаков спускал собак.  Его  и прозвали  собака-барин,  а после
него кличка так и оста-лась: перемена -- Собака-барин.

x x x

     Я  писал, отрывался,  вспоминал на  переменах, как во  время дневки  мы
помогали  рыбакам  тащить  невод, полу-чали ведрами за  труды рыбу  и варили
"юшку"... Все вспо-миналось,  и  лились стихи  строка за  строкой,  пока  не
по-дошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров.  Я их увидел издали  и
спрятал бумагу в карман.
     После, уже в Ярославле, при расставаньи с отцом, когда дело поступления
в полк было улажено, а он по-ехал в Вологду  за  моими бумагами, я отдал ему
ориги-нал моего стихотворения "Бурлаки", написанного на "Велизарии".
     Грубовато оно было, слишком специально,  много чи-сто бурлацких слов. Я
тогда и не мечтал, что когда-ни-будь оно будет напечатано.  Отдал отцу  -- и
забыл  его. Только лет через восемь я взял  его у отца, поотделал слегка и в
1882  году  напечатал  в  журнале "Москва", дававшем в этот  год  премии  --
картину "Бурлаки на Волге".
     А когда  в  1893  году  я  издал "Забытую тетрадь", мой первый  сборник
стихов, эти  самые "Бурлаки" по цензурным условиям были изъяты и появились в
следующих из-даниях "Забытой тетради"...
     Отец  остался  очень доволен,  а  его  друзья, политиче-ские  ссыльные,
братья Васильевы,  переписывали стихи и прямо поздравляли  отца  и гордились
тем, что он пустил меня в народ, первого  из Вологды... Потом  многие ушли в
народ, в том числе  и младший Васильев, Александр, ко-торый был арестован  и
выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю...
     * * *
     Потом какой-то критик, разбирая  "Забытую  тетрадь" и  расхваляя  в ней
лирику, выругал  "Бурлаков": "Какая-то рубленая  грубая  проза с неприятными
словами, чтобы перевести которые, надо бурлацкий лексикон издать"...
     Отец просил меня, расставаясь,  подробно описать мою  бурлацкую жизнь и
прислать ему непременно, но новые  впечатления  отодвинули  меня от  всякого
писания, и толь-ко в 1874 году я отчасти исполнил  желание  отца. Летом 1874
года, между  Костромой и Нижним,  я  сел писать  о  бурлаках,  но сейчас  же
перешел  на  более  свежие  впечат-ления.  Из  бурлаков  передо  мной  стоял
величественный Репка  и  ужасы  только  что  оставленного  мной  белильно-го
завода.
     Но  писать правду  было  очень  рискованно,  о себе  пи-сать прямо-таки
опасно, и  я мои переживания изложил  в форме беллетристики -- "Обреченные",
рассказ из жиз-ни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в
Нижнем на ярмарке, и  послал  отцу  с нака-зом  никому его  не показывать. И
понял отец, что Луговский -- его "блудный сын", и написал он это мне. В 1882
году, прогостив рождественские праздники в ро-дительском доме, я взял у него
этот очерк и целиком на-печатал его в "Русских ведомостях" в 1885 году.
     * * *
     Это было мое первое произведение, после  которого до  1881  года, кроме
стихов и песен, я не писал больше ни-чего.
     Да и до писания ли было в той кипучей моей жизни.
     Началось с того, что  надев юнкерский мундир, я да-же отцу писал только
по несколько строк, а казарменная обстановка не  позволила бы писать, если и
хотелось бы.
     Да и не хотелось тогда писать.
     Да и до того ли было! Взять хоть полк. Ведь это был 1871 год, а в полку
не  то,  что  солдаты,   и  мы,  юнкера,  и   понятия  не  имели,  что  идет
франко-прусская война, что в Париже коммуна... Жили своей казарменной жизнью
и, кроме  разве как  в  трактир, да и  то редко, никуда не ходили,  нигде не
бывали,  никого не видали, а в  тракти-рах  в те времена  ни одной газеты не
получалось -- да и читать их все равно никто бы не стал...



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ПОЛКУ





     Житье солдатское.  Офицерство.  Казармы,. Юнкера.  Подпоручик  При-лов.
Подземный  карцер.  Словесность.  Крендель  в  шубе.  Порка.  Побег  Орлова.
Юнкерское училище в Москве. Ребенок в Лефортов-ском саду. Отставка.
     Я был принят в полк вольноопределяющимся 3 сен-тября 1871 года. Это был
год  военных реформ: до  сего времени  были  в  полках  юнкера  с  узенькими
золотыми те-семками  вдоль погон и унтер-офицерскими галунами  на мундире. С
этого года юнкеров переименовали в вольно-определяющихся, им оставили галуны
на воротнике и ру-кавах мундира,  а  вместо золотых  продольных на  пого-нах
галунов, нашили из белой тесьмы поперечные басончики.  Через два года службы
вольноопределяющихся  от-сылали в Москву  и Казань в юнкерские  училища, где
снова  им возвращали  золотые басоны.  В полку вольно-определяющиеся были на
правах  унтер-офицеров: их не  гоняли на  черные  работы,  но  они несли всю
остальную  солдатскую  службу  полностью  и  первые  три  месяца  счи-тались
рядовыми, а потом правили службу  младших  ун-тер-офицеров. В этом же году в
полку  заменили шести-линейные винтовки,  заряжавшиеся  с  дула,  винтовками
системы  Крнка,  которые  заряжались в  казенной  части.  За-тем  уничтожили
наспинные ранцы из телячьей шкуры, мехом вверх,  на которых прежде  в походе
накатывались  свернутые   толстым  жгутом  шинели,  что  было  и  тяжело,  и
громоздко,  и неудобно. Их  заменили холщевыми сумами, через правое плечо, а
шинель стали скатывать и наде-вать хомутом  через левое  плечо. Кроме  того,
заменили жестяные манерки  для  воды,  прикреплявшиеся сзади  ранца, медными
котелками  с  крышкой,  в  которых можно бы-ло  даже щи  варить.  Вооружение
вводилось  не сразу: у некоторых  батальонов были еще  ружья, заряжавшиеся с
ду