чи от всего носила у себя
на  поясе  и везде поспевала.  Высокая,  тонкая,  еще несложившаяся,  совсем
ребенок в  жизни  -- в своей  комнате в  куклы  играла -- она  обещала  быть
кра-савицей.  Она  была почти безграмотна, но прекрасно знала лошадей и сама
была лихой  наездницей. На своем легком казачьем  седле с серебряным убором,
подаренным ей  соседом-коневодом,  знаменитым Подкопаевым, она  в  свободное
время  одна-одинешенька  носилась  от  косяка  к  косяку,  что  было  весьма
рискованно:   не  раз  приходи-лось  ускакивать  от  разозленного  косячного
жеребца.  Меня она  очень  любила, хотя  разговаривать нам было  некогда,  и
конца-краю  радости ее не было, когда осенью, в день  ее рождения, я подарил
ей свой счастливый пер-ламутровый кошелек, который  с самой  Казани во  всех
опасностях я сумел сберечь.
     Меня она почтительно звала Алексеем Ивановичем, а сам старик, а  по его
примеру и табунщики, звали Але-шей -- ни усов, ни бороды у меня не было -- а
потом, когда я  занял на зимовке более высокое положение, кал-мыки и рабочие
стали  звать Иванычем, а в случае каких-нибудь просьб,  Алексеем Ивановичем.
По приходе на зи-мовник я первое время жил в общей казарме, но скоро хозяева
дали мне отдельную комнату;  обедать я стал с ними, и никто из товарищей  на
это  не обижался, тем бо-лее,  что я все-таки  от них не отдалялся и большую
часть времени проводил в артели, -- в доме скучно мне было.
     А, главным образом,  уважали меня  за знание лошади,  разные  выкрутасы
джигитовки и вольтижировки и за то. что сразу постиг объездку неуков и ловко
владел ар-каном.
     Хозяин  же  ценил  меня  за  то, что  при  осмотре  лоша-дей офицерами,
говорившими между собой  иногда  по-французски, я  переводил  ему их  оценку
лошадей, что ко-нечно давало барыш.
     Ну, какому же черту -- не то, что гвардейскому офицеру -- придет на ум,
что  черный  и пропахший лошади-ным потом,  с заскорузлыми  руками, табунщик
понимает по-французски!..

x x x

     Хорошо  мне жилось, никуда  меня даже не тянуло от-сюда, так хорошо! Да
скоро эта светлая  полоса  моей  жизни оборвалась,  как  всегда,  совершенно
неожиданно. Отдыхал я как-то после обеда в своей комнате, у окна, а наискось
у  своего  окна  стояла  Женя,  улыбаясь  и  пока-зывала  мне  мой  подарок,
перламутровый кошелек, а потом и крикнула:
     -- Кто-то к нам едет!
     Вдали  по степи клубилась пыль по Великокняжеской дороге  -- показалась
коляска,   запряженная   четверней:   значит,  покупатели,   значит,   табун
показывать, лошадей  арканить.  Я наскоро  стал одеваться в  лучшее  платье,
на.дел  легкие   козловые  сапоги,  взглянул   в  окно--  и  обмер.  Коляска
подкатывала к  крыльцу, где  уже  стояли  встречавшие, а в  коляске  молодой
офицер в белой, гвардей-ской фуражке, а рядом с ним -- незабвенная фигура --
жандармский полковник, с седой головой, черными усами и над  черными бровями
знакомое золотое пенсне горит на солнце...
     Из коляски вынули два  больших  чемодана-- значит, не на день приехали,
отсюда будут другие зимовники объезжать, а жить у нас.
     Это часто бывало.
     Сверкнула передо мной казанская  история  вплоть до медведя с визитными
карточками.
     Пока встречали гостей, пока выносили чемоданы, я схватил  свитку, вынул
из стола деньги  --  рублей сто на-копилось от жалования и крупных чаевых за
показ лоша-дей, нырнул из окошка в сад, а потом скрылся в камы-шах и зашагал
по бережку в степь...
     А  там шумный Ростов.  В цирке суета -- ведут лоша-дей на вокзал,  цирк
едет в Воронеж.  Аким  Никитин сло-мал руку, меня с радостью принимают... Из
Воронежа  едем в  Саратов на зимний сезон. В Тамбове я случайно опаздываю на
поезд -- ждать следующего дня -- и опять новая жизнь!
     -- Кисмет!


ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТЕАТР




     Антрепренер Григорьев. Зимний  сезон  в  Тамбове.  Летний  в Момаке/ее.
Пешком всей труппой. В Кирсанове. Как играли "Реви-зора". Пешком по  шпалам.
Антрепренер   Воронин.   В   Москву.   Арти-стический   кружок.  Театральные
знаменитости.  Шкаморда.  На  отдыхе.  Сад  Сервье в  Саратове.  Долматов  и
Давыдов. АндреевБурлак. Вести с войны..  Гаевская. Капитан Фофан.  Горацио в
ка-зармах.

     В конце шестидесятых, в начале семидесятых  годов  в  Тамбове  славился
антрепренер Григорий Иванович Гри-горьев. Настоящая фамилия его была Аносов.
Он  был  родом из  воронежских купцов, но,  еще  будучи юношей, почувствовал
"божественный ужас":  бросил прилавок,  родительский  дом и пошел впроголодь
странствовать  с  бродячей  труппой,   пока   через  много  лет  не  получил
на-следство  после  родителей.  К  этому времени  он уже играл  первые  роли
резонеров и решил сам  содержать театр.  Сначала он  стал во  главе бродячей
труппы,  играл  по  ка-зачьим  станицам  на  Дону,  на ярмарках,  в  уездных
город-ках  Тамбовской  и  Воронежской  губернии,  потом  снял  театр на зиму
сначала в  Урюпине  и  Борисоглебске,  а за-тем в губернском Тамбове. Вскоре
после 1861  года  на-ступили  времена,  когда  помещики  проедали  выкупные,
полученные  за  свои имения. Между  ними  были  крупные  меценаты, державшие
театры  и  не жалевшие  денег на  приглашение  лучших  сил  тогдашней сцены.
Семейства   тамбовских   дворян,   Ознобишиных,   Алексеевых   и   Сати-ных,
покровительствовали театру, а Ил.  Ив. Ознобишин был даже автором нескольких
пьес, имевших успех. Князь  К. К.  Грузинский  -- московский актер-любитель,
под   псевдонимом  Звездочкина,   сам  держал  театр,  чередуясь  с  Г.   И.
Григорьевым, когда последний возвращался в Тамбов из своих поездок по мелким
городам, которые он больше любил, чем солидную антрепризу в Тамбове.
     Но в  Тамбове  Григорий Иванович  не  менял  своих привычек.  Он жил  в
большой  квартире  при своем  театре,  и его  квартира была вечно  уплотнена
бродяжным актер-ским  людом.  Жили  и  в бельетаже, и  внизу, и  даже в двух
подвалах, где спали на пустых ящиках на соломе, иногда с  поленом в головах.
В одном  из этих  подвалов в 1875 году,  великим постом, жил  и я  вместе  с
трагиком Волгиным-Кречетовым,  поместившись  на ящиках  как  раз под  окном,
лежавшим ниже уровня земли. "Переехал" я из этого подвала в  соседний только
потому,  что  рано  утром свинья  со  двора  продавила всю раму,  которая  с
оскол-ками стекла  упала  на мое ложе, а  в разбитое  окно  к утру намело  в
подвал  сугроб снега.  Потом  меня перевел наверх  в свою комнату сын Г.  И.
Григорьева,  Вася,  по-мощник  режиссера.  Ему  было  лет  восемнадцать,  он
обла-дал  прекрасным  небольшим  голосом,  играл   простаков   и   водевили,
пользовался  всеобщей  любовью  и  был   кроме  того  прекрасным  помощником
режиссера. Впоследствии, когда  он  уже был женатым и был в почтенных летах,
до самой смерти его никто иначе не звал, как Вася. Его лю-бил покойный Антон
Павлович Чехов, с  которым  он  часто встречался у меня. Чехов любил слушать
его интересные рассказы из  актерского быта, а когда подарил ему с над-писью
свои "Сказки Мельпомены", то  Григорьев их пере-плел  в  дорогой  сафьяновый
переплет  и всегда  носил  в кармане. Между прочим, он  у меня за ужином дал
сю-жет для "Каштанки" Чехову своим рассказом о тамбов-ском случае с собакой.
Точь-в-точь, как написано у Че-хова. Собственно говоря, Вася Григорьев и был
виновник того,  что  я поступил  на сцену,  а  значит  и  того, что  я  имею
удовольствие писать эти строки.
     В  1875 году,  когда цирк переезжал  из Воронежа  в  Саратов,  я был  в
Тамбове в театре на галерке,  зашел в соседний с театром  актерский ресторан
Пустовалова.  Там случилась драка,  во время  которой  какие-то  загуляв-шие
базарные торговцы бросились за  что-то бить Васю Григорьева и  его товарища,
выходного  актера  Евстигне-ева,  которых я  и  не  видал  никогда прежде. Я
заступился, избил и выгнал из ресторана буянов.
     И в эту ночь я переночевал на ящиках в подвале вместе с Евстигнеевым, а
на другой  день  был принят выходным актером, и  в тот же вечер, измазавшись
сажей, играл негра-невольника без слов в "Хижине дяди Тома".
     Спектакль не  обошелся  без  курьезов. Во-первых, на всех заборах  были
расклеены афиши с  опечаткой.  Огром-ными  буквами  красовалось "Жижина дяди
Тома".  Вто-рое--  за час  до  начала спектакля  привели на  сцену  де-сяток
солдат, которым сделали репетицию. Они изобра-жали негров. Их усадили на пол
у стенки и объяснили, что при входе дяди Тома они должны встать, поклониться
и сказать: "Здравствуйте, дядя Том". Сели, встали перед. Томом, сняли шапки,
поклонились и сказали: "Здравст-вуйте, дядя Том".
     Репетиция кончилась. Начался спектакль. Подняли за-навес. Передние ряды
блестели военными мундирами. Негры  с  вымазанными сажей руками и  лицами, в
пари-ках из черной  курчавой вязанки  сидят  у  стенки и едят  глазами  свое
начальство. Сижу с ними и я. Входит дядя Том. Вскакивают негры, вытягиваются
во фронт, ловко снимают парики, принимая их за шапки, и гаркают:
     "Здравия желаем, дядя  Том".  Сажусь с  ними и я,  конеч-но,  не снимая
парика, и едва удерживаюсь от хохота. И самое интересное, что публика ничего
не заметила. Так видно и надо! Но от  Григорьева, после акта, досталось кому
следует.  Дня  через  два  после  этого Вася  привел меня наверх  к  обеду и
представил отцу, наговорив, что я-- образованный человек и служил наездником
в цирке. Григорьев  принял меня радушно, подал свою  огромную мягкую руку  и
сказал:
     -- Хотите быть актером-с?Очень, очень хорошо-с. Пожалуйте-с обедать-с.
     И указал на стол, где  стоял чугун с горячими  щами, несколько тарелок,
огромная  обливная глиняная чашка  и груда деревянных  ложек. Прямо на белой
скатерти  гора нарезанного хлеба. Григорий Иванович, старый комик  Казаков с
женой, глухой суфлер Качевский наливали се-бе щи в  отдельные тарелки и  ели
серебряными ложками"  а мы, все остальные семеро  актеров,  хлебали из общей
чашки.  Потом принесли огромный противень с бараньей ногой, с горой каши,  и
все принесенное мы съели.
     Когда  доедали  баранину,  отворилась  дверь. Вошел  огромный, небритый
актер, в какомто рваном выцветшей плаще.
     -- Гриша, а я из Харькова,-- загремел страшный бас.
     -- А, Волгин, садись рядом. Сейчас тебе щей дадут.
     -- А горилки?
     -- Вася, принеси ему водки и  вели Фросе щей налить.  Вася взял большую
чашку и вышел. Общие привет-ствия -- все старые друзья.
     -- Значит, в воскресенье мы ставим "Велизария"?
     -- А я бы хотел спеть "Неизвестного".
     -- "Велизария" будешь. "Аскольдову могилу" в твой бенефис в тот четверг
поставим.
     --  Ладно.  В  Харькове  с подлецом  Палачом поругался,  набил  ему его
антрепренерскую морду и ушел.
     --  Да! в Грязях  Львова-Сусанина  встретил. Шампан-ским  меня напоил и
обедом угостил и пять золотых чер-вонцев подарил. Заедет в Воронеж к родным,
а через не-делю к тебе приедет. Лупит  верхом с Кавказа. В  папахе, в бурке.
Черт чертом. Сбруя серебряная.
     -- Это откуда еще? -- удивился Григорьев.
     --  На  Кавказе абреков ограбил.  Верно.  Золота полны карманы. Шурует.
Служить к тебе едет.
     И это  были  последние  слова  Волгина.  Большой  графин  водки  Волгин
опорожнил скоро.  Съел чашку щей и массу каши и  баранины. Ел зло, молча, не
слыша слов и не от-вечая на вопросы. А поев, сказал:
     -- Спать хочу.
     Его поместили на ящиках в подвале.
     Заезжал еще проездом  из Саратова в Москву актер Докучаев, тот самый, о
котором Сухово-Кобылин гово-рит в "Свадьбе Кречинского": "После докучаевской
треп-ки не жить".

x x x

     Сезон  прошел  прекрасно.  К  Григорьеву приезжали зна-менитые актеры и
приходили актерики  маленькие, актеры-щеголи и актеры-пропойцы, и всем  было
место и отече-ский прием.
     -- Садись, обедай и живи.
     Как в сечь  запорожскую  являлись. Ели из общей чаш-ки, пили чай вокруг
огромнейшего самовара  в прикуску,  и никаких интриг в труппе  Григорьева не
бывало никогда. Кто был в состоянии, переезжал в номера, а беднота жи-ла при
театре в уборных  или в подвале, чередовалась вы-ходить в город  в  ожидании
пальто или шубы, которые были общие. Две шубы и  два пальто для  актеров. На
са-поги   и  калоши  Григорьев  выдавал   записки  в  магазины,  по  которым
предъявителю  отпускалось  требуемое,   а  потом  стоимость   вычиталась  из
жалованья.   Шляпы,   конечно,  брались   из   реквизита.  "Чужим"  актерам,
приглашенным  на условиях (контрактов Григорьев не заключал,  ему все верили
на  слово),  жившим  семейно  в  номерах, жалованье  платилось  аккуратно, а
пришедшим только  записывалось, вычитывалось  за еду и одежду,  а отдавалось
после сезо-на. И никто  не требовал, зная  одно,  что у Григория  Ива-новича
всегда  есть  место всякому актеру  без  ангажемента  и  всегда у  него есть
возможность  пережить  тяжелое  вре-мя. По  его адресу посылались телеграммы
актерам, и от него они уезжали на места, всегда дружески расставаясь. Только
насчет наличных денег Григорий Иванович был скуповат.
     --  Все равно пропьют-с. Сколько ни  давай! -- говорил он и, сказать по
чести, он был прав: пропьются в сезон, а выехать не с чем.
     Всегда и всем Григорий Иванович говорит  "ты", но  когда у него просили
денег, обращался на "вы". И для каждого у него была определенная стоимость и
разные ко-шельки.
     -- Григорий Иванович, дайка мне сто рублей,-- про-сит Волгин.
     --  Шутите-с.  На  что это  вам-с?  Я  вас  одел-с,  сапожки-с  вам  со
скрипом... к губернатору с визитом ездили в моем сюртуке. На что же вам-с?
     И лезет в правый карман за кошельком.
     -- Вот, видите-с, две красненькие. Одну дам вам, а одну себе-с!
     И  как ни торговался  Волгин,  больше  красненькой и  получить  не мог.
Сережа Евстигнеев просит пять рублей.
     -- Это вам куда-с? Таких денег у меня и не бывает! Вот, видите, -- и из
левого кармана вынимает кошелек с тремя двугривенными, из коих два поступают
Евстигнееву на пропой.
     Зато  приглашенным актерам платилось аккуратней-шим  образом первого  и
пятнадцатого числа и платилось совершенно особым способом: подойдет Григорий
Ивано-вич на репетиции к Вольскому, первому любовнику:
     -- Федор  Калистратович, пожалуйте-ка сюда, --  и  не-заметно кладет  в
руку пачку  денег.  -- Здесь  четыреста пятьдесят  за полмесяца  (Вольский с
женой получали де-вятьсот) .
     Обращается к Славину:
     -- Сегодня первое, Алеша, держи двести.
     Далее  к  Микульской, Лебедевой,  Песоцкому,  Красовской  и  другим.  И
никаких расписок, и никогда никаких не-доразумений.
     Окончился сезон.  Постом все актеры,  получившие  кто жалованье, кто на
дорогу, уехали в Москву. Остались не-разлучные, неизменные Казаков с женой и
глухой Качев-ский, его друг, секретарь и казначей. Помню сцену.
     Мы пьем чай. Кричит из кабинета Григорьев:
     -- Федор Федорович, где мои туфли?
     -- А? -- и Качевский прикладывает руку к уху.
     -- Где мои туфли? -- еще громче кричит Григорьев.
     -- Они  в  прошлом  году  в Саратове  служили,  -- совер-шенно серьезно
отвечает Качевский, думая, что он спра-шивает про супругов Синельниковых.
     Жили  с нами еще несколько актеров, в том числе и молодожены  Рыбаковы,
ничего общего со знаменитостью не имевшие, кроме фамилии. Это было основание
летнего сезона труппы в Моршанске, где Григорий Иванович снял театр.

x x x

     В Моршанске театр  был за рекой в большом барском саду. Рядом с театром
двухэтажное здание с  террасой  было  занято для труппы. Тут же поместился и
сам Гри-горьев. Некоторые холостяки ночевали, как это полага-лось, в уборных
театра и в  садовых беседках. После  репе-тиции, часу во втором,  все вместе
собирались обедать на террасе нашего дома. Также ели  из  общей чашки, также
крошили  мясо во  щи и также ко  всякому обеду накрыва-лась чистая скатерть.
Это была слабость Григория Ива-новича. Тут же  пили  чай утром  и вечером  и
ужинали, кроме счастливцев, после спектакля иногда позволяли се-бе ужинать в
саду в театральном  буфете,  где кредит,  смотря  по  получаемому жалованью,
открывался  актерам  от  пяти  до тридцати рублей в месяц, что  гарантировал
Григорий Иванович. Ужинами  актеров  угощали  больше моршанские купцы,  а на
свой  счет  никогда  не ужинали. только водку пили.  Угощающих  актеры звали
карасями: поймать карася!
     В половине  сезона  труппа пополнилась несколькими актерами без места и
за столом становилось тесно, но все: шло в порядке. Только  щей, вместо двух
чугунов,  стали  варить  три. Целые дни  актеры  слонялись по саду. В го-род
ходили редко,  получив ярлык на покупку  обуви  и  одежды  в счет жалованья.
Уходя в город, занимали друг у друга пальто  и сапоги. Только один Изорин не
надевал чужого  платья. Он  изящно  и  гордо  носил  свою,  когдато шикарную
чесучевую пару и резиновые калоши, которые надевал прямо на босу ногу. И раз
он  был  жестоко  оби-жен. У хориста Макарова заболела нога.  Он снял сапог,
надел калошу спавшего Изорина и ушел в город. Изорин,. проснувшись, не нашел
калоши  и принужден был явиться на террасу к чаю в  одной калоше  и  чуть не
плакал. Уте-шился он, когда Макаров вернулся и возвратил калошу. Все-таки он
пожаловался.
     -- Григорий Иванович! Что же это такое? Калоши оставить нельзя! Придут,
наденут, как свою, и уйдут. Де-ло дойдет до того, что и мой пиджак последний
кто-ни-будь наденет.
     -- Ну и что же-с? Ну и наденет! И мое пальто бы  на-дели, да оно никому
не впору,  кроме Волгина.  Длинно-с! А Волгин надевал. Велика беда!  Обратно
принесут!
     Но Изорин никак не мог примириться с такими взгля-дами. Это был человек
с большими странностями. Настоя-щая  фамилия его была Вышеславцев. Почти всю
жизнь он провел за границей. Прожил большие деньги. В 1871 году участвовал в
Парижской  коммуне, за  что  был лишен наследства своими родными. Он безумно
любил театр. Был знаком со всеми знаменитостями за границей и, вер-нувшись в
Россию  без  гроша  денег,  отвергнутый  знатной родней,  явился в  Тамбов к
Григорьеву и для дебюта так сыграл Жоржа Дорси в "Гувернере", что изысканная
тамбовская публика в  восторг пришла, и  с того  дня стал актером. И лучшего
дона Сезар  де Базана я не видал. Он  играл самого себя. Он прослужил с нами
моршанский  сезон,  отправился с нашей  труппой в  Кирсанов  и  был во время
нашего пути от Моршанска до Кирсанова самой яркой и незабвенной фигурой.
     Из Моршанска  в Кирсанов мы всей труппой отправи-лись  по образу пешего
хождения. Только уехал  по желез-ной дороге один Григорьев  -- старик, чтобы
все  пригото-вить к нашему приходу.  Театральное имущество он  увез с собой.
Для актрис была нанята телега,  на которой, кроме  них, поместился и  старик
Качевский,  а  мы  все  шли  пеш-ком  за телегой,  нагруженной,  кроме того,
съестными при-пасами. У нас  было  несколько  караваев  хлеба, крупа и соль,
котел,  чайник  и  посуда.  Была  и  баранина.  Когда  же  кто-то  предложил
Григорьеву купить картошки (она стои-ла пятиалтынный мера), то он сказал:
     --  Помилуйте-с?  Где же это  видано,  чтобы в  августе месяце картошку
покупали? Ночью сами в поле нако-паете!
     И  действительно, мы  воровали картошку  на деревен-ских полях,  а  мне
удалось раз ночью украсть на мельни-це гуся, который и был  сварен с пшеном.
Сколько радости было!
     Двигались мы, не  торопясь. Делали привалы и варили  обед  и ужин, пили
чай, поочередно отдыхали по одному на телеге, и, к нашему  великому счастью,
погода  была все время великолепная. В деревнях, пустовавших  в  это  вре-мя
благодаря уборке хлеба, мы иногда покупали молоко  и  яйца.  Как дети  малые
радовались всему. Увидав  тушкан-чика, бросались  по степи его ловить, но он
скрывался в но-ре, и ловцы с хохотом возвращались к своей телеге.
     Самую  смешную фигуру представлял  собой молчаливый и все-таки  изящный
Изорин в своих резиновых кало-шах, грязной чесучевой паре и широкой шляпе, в
которой он играл Карла М