ла, "на восемь темпов".
     И  вот  я  в  полку. Был назначен  в шестую  роту капи-тана  Вольского,
отличавшегося   от  другого  офицерства  не-обычайной  мягкостью  и   полным
отсутствием бурбонства. Его рота была лучшая в полку, и любили  его солдаты,
которых он никогда не отдавал под суд и редко наказы-вал, так как наказывать
было  не за что. Бывали  само-вольные  отлучки, редкие случаи  пьянства,  но
буйств и краж не было. По крайней мере за все время моей служ-бы у Вольского
ни один солдат им не был отдан под суд. Он както  по  особенному обращался с
ротой. Был такой случай: солдатик Велиткин спьяна украл у соседа по  на-рам,
новобранца  Уткина,  кошелек  с  двумя  рублями.  Его  поймали  с  поличным,
фельдфебель  написал уже рапорт  об  отдании  его  под суд  и арест, который
вечером и передал для подписи командиру роты. В  восемь часов утра Воль-ский
вошел как  всегда  в  казарму, где  рота уже выстрои-лась  с  ружьями  перед
выходом  на  ученье.  При  входе  фельдфебель  командовал:  "Смирно". "Глаза
направо".
     -- Здорово, ребята, кроме Велиткина!
     --  Здравия желаем -- ваше благородие... -- весело от чеканила рота, не
разобрав в чем дело.
     Как  аукнется,  так и откликнется. Вольский  всегда  здоровался веселым
голосом,  и весело  ему они отвеча-ли.  Командир полка Беляев старый усталый
человек, здо-ровался глухо, протяжно:
     -- Здорово, ребята, нежинцы.
     -- Здраю желаем, васкабродие...
     Невольно в тон отвечал ему полк глухо и без сол-датской лихости.
     Вышла рота на  ученье на казарменный плац.  После  ружейных  приемов  и
построений рота прошла перед Вольским развернутым фронтом.
     --  Хорошо, ребята!  Спасибо всем, кроме Велиткина. На  вечернем учении
повторилось  то  же.  Рота  поняла  в  чем дело.  Велиткин  пришел с  ученья
туча-тучей, лег на  нары лицом  в соломенную  подушку и  на ужин не  хо-дил.
Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать,
а смеяться над бедой грех-- такие были старые солдатские традиции. Был у нас
барабанщик, невзрачный и злополучный с виду,  еврей Шле-ма Финкельштейн. Его
перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель,
а здесь его приняли как товарища.
     Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нра-воучение о равенстве
всех носящих солдатский мундир, и слово "жид" забылось, а Финкельштейна, так
как фами-лию было трудно выговаривать, все солдаты звали ласко-во: Шлема.
     Надо сказать, что  Шлема  был первый  еврей, которого  я  в жизни своей
видал: в Вологде в  те времена не было ни одного еврея, а в бурлацкой ватаге
и среди крючни-ков в Рыбинске и подавно не было ни одного.
     Велиткин  лежал  целый день. Наконец, в  девять часов  обычная поверка.
Рота выстроилась. Вошел Вольский.
     -- Здорово, шестая рота, кроме Велиткина!
     -- Здравия желаем, ваше благородие...  Велиткин, высокого  роста, стоял
на правом  фланге  третьим,  почти  рядом  с  ротным  командиром.  Вдруг  он
вы-рвался  из  строя  и  бросился  к  Вольскому.  Преступление  страшнейшее,
караемое  чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в  себя, как Велиткин упал
на колени перед Вольским и слезным голосом взвыл:
     -- Ваше благородие, отдайте меня под суд, пусть рас-стреляют лучше!
     Улыбнулся Вольский.
     --  Встань.  Отдавать  тебя  под  суд  я  не  буду.  Думаю, что  ты уже
исправился.
     -- Отродясь, ваше благородие, не буду, простите меня!
     -- Проси прощения у того, кого обидел.
     -- Он, ваше благородие, больше не будет,--  он  уже плакал передо мной,
-- ответил из фронта Уткин.
     -- Прощаю и я. Марш во фронт! -- а потом обратил-ся к нам:
     -- Ребята, чтоб об этом случае забыть, будто  никогда его и не было. Да
чтоб в других ротах никто не знал!
     Впоследствии  Велиткина  рота выбрала  артельщиком для  покупки мяса  и
приварка для ротного котла, а по-том он был произведен в унтер-офицеры.
     Этот случай, бывший вскоре  после моего  поступления,  как-то  особенно
хорошо  подействовал  на  мою психику, и  я исполнился  уважения и  любви  к
товарищам солдатам.
     Слово "вольноопределяющийся"  еще не вошло  в оби-ход, и нас  все звали
постарому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы
жи-ли дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы,
когда   юнкеров   назначили   началь-никами   унтер-офицерского   караула  в
какую-нибудь тюрь-му или  в  какое-нибудь учреждение.  Здесь солдаты  учи-ли
нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.
     Юнкеров  в нашей  роте  было пятеро.  Нам отвели  в конце казармы нары,
отдельные,  за  аркой, где с  нами вме-сте  помещались также  четыре старших
музыканта из му-зыкантской команды и барабанщик Шлема, который при-вязался к
нам и исполнял все  наши поручения, за что в роте его и прозвали  "юнкарский
камчадал".  Он  был  весь-ма расторопен и все успевал делать,  бегал  нам за
водкой, конечно,  тайно от всех, приносил к ужину  тушоной кар-тошки от баб,
сидевших на корчагах,  около ворот казар-мы, умел продать  старый мундир или
сапоги на толкуч-ке, пришить пуговицу и починить штаны. Платье и  са-поги мы
должны были чистить сами, это  было требова-ние Вольского. Помещались  мы на
нарах,  все в  повалку,  каждый над  своим  ящиком  в нарах, аршина  полтора
ши-риной. У некоторых были свои присланные  из дома по-душки, а другие спали
на тюфяках, набитых  соломой. Одеяла были  только у тех, кто получал их тоже
из  дома,  да  и то исчезали, то  снова появлялись. Шлема  по нашей  просьбе
иногда  закладывал их и снова выкупал. Когда не было одеяла, мы покрывались,
как и все солдаты, у которых одеял почти не было, своими шинелями.
     -- Солдатик, ты на чем спишь?
     -- На шинели.
     -- А укрылся чем?
     -- Шинелью.
     -- А в головах у тебя что?
     -- Шинель.
     -- Дай мне одну, я замерз.
     -- Да у меня всего одна!
     Никто из  нас  никогда  не  читал  ничего, кроме гарни-зонного  устава.
Других книг не было,  а солдаты о газе-тах даже и не знали, что они издаются
для чтения,  а  не  для собачьих  ножек  под  махорку  или  для завертывания
селедок.
     Интересы наши далее казарменной жизни не прости-рались. Из всех нас был
только один юноша,  Митя  Де-нисов, который имел в  городе одинокую старушку
ба-бушку, у  которой и  проводил все  свободное  время  и в наших выпивках и
гулянках не участвовал. Так  и  звали его  красной  девушкой. Мы еще  ходили
иногда  в  тракти-ры,  я играл  на  биллиарде,  чему  выучился  еще  у  дяди
Разнатовского в его имении. В трактирах тогда тоже не по-лучалось газет, и я
за время  службы не прочитал ни од-ной  книги,  ни одного журнала. В казарму
было   запре-щено  приносить   журналы  и   газеты,   да  никто  ими   и  не
ин-тересовался.  В театр  ходить было  не  на что,  а  цирка в эти два  года
почему-то не было в Ярославле. Раз только посчастливилось завести знакомство
в семейном доме, да окончилось это знакомство как-то уж очень глупо.
     На Власьевской улице, в большом двухэтажном доме  жила  семья  Пуховых.
Сам Пухов, пожилой чиновник, и брат его -- помощник  капитана на Самолетском
парохо-де, служивший когда-то  юнкером.  Оба рода  дворянского,  но простые,
гостеприимные,  особенно  младший, Федор  Федорович,  холостяк,  любивший  и
выпить,  и погулять.  Дом, благодаря тому,  что старший Пухов был  женат  на
дочери петербургского сенатора, был  поставлен по-барски, и попасть на вечер
к Пуховым, а они давались раза два в год для невыданных замуж дочек  -- было
нелегко.  Федя  Пухов принимал  нас,  меня,  Калинина и  Розанова,  быв-шего
семинариста, очень красивого и ловкого. Мы обык-новенно  сидели внизу у него
в кабинете, а Розанов играл на гитаре и подпевал басом. Были  у него мы  три
раза, а  на четвертый не  пришлось. В последний раз мы пришли в восемь часов
вечера, когда  уже начали в дом  съезжать-ся гости на танцевальный вечер для
барышень. Все-таки Федя нас не отпустил:
     -- Пусть они там  пируют, а  мы здесь  посидим. Сидим, пьем,  играем на
гитаре. Вдруг спускается сам Пухов.
     -- Господа, да что же вы танцевать не идете? Пой-демте!
     -- Мы не танцуем.
     -- Да и при том видите, какие у нас сапоги? Мы не пойдем.
     Так и отказались, а были уже на втором взводе.
     --  А  вы  танцуете?-- спросил он Розанова, взглянув на его  чистенький
мундирчик, лаковые сапоги и красивое лицо.
     -- Немного, кадриль знаю.
     -- Ну вот на кадриль нам  и не хватает  кавалеров. Увел. Розанов пошел,
пошатываясь.  Мы  сидим,   выниваем.  Сверху   пришли  еще  два  нетанцующих
чиновника,  приятели  Феди. Вдруг  стук  на лестнице. Как  безум-ный влетает
Розанов, хватает шапку, надевает тесак и испуганно шепчет нам:
     -- Бежим скорее, беда случилась! И исчез.
     Мы торопливо, перед изумленными чиновниками, тоже  надели свои тесаки и
брали кепи, как вдруг с хохотом вваливается Федя.
     -- Что такое случилось? -- спрашиваю.
     --  Да  ничего  особенного.  Розанов спьяна  надурил... А  вы  снимайте
тесаки, ничего... Сюда никто не придет.
     -- Да в чем же дело?
     -- В фанты играли... Соня загадывала первый слог, надо ответить второй.
А он своим басом на весь зал рявк-нул такое, что ха-ха-ха!
     И закатился.
     Мы  ушли и больше не  бывали.  А Розанов, которому так нравилась  Соня,
оправдывался:
     --  Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в
рифму... Рядом со мной стоял шпак во фраке. Она к нему, говорит первый слог,
он ей  вто-рой, она ко мне, другой задает слог,  я и сам не  знаю,  как я ей
ахнул тот же слог, что он сказал... Не подхо-дящее вышло. Я бегом из зала!

x x x

     Рота вставала рано. В пять часов утра раздавался голос дневального:
     -- Шоштая рота вставай!
     А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утрен-нюю зорю. Сквозь густой
пар казарменного  воздуха мер-цали красноватым  потухающим пламенем  висячие
лампы  с  закоптелыми дочерна за  ночь  стеклами и поднимались  о нар темные
фигуры товарищей. Некоторые,  уже набрав в  рот воды,  бегали по  усыпанному
опилками  полу,  нали-вали  изо рта в  горсть  воду  и  умывались. Дядькам и
унтеро-фицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.
     Некоторые  из  старых  любили  самый  процесс  умыва-ния  и  с  видимым
наслаждением  доставали из  своих сун-дуков тканные полотенца, присланные из
деревни, и  ути-рались. Штрафованный солдатик Пономарев, пропивав-ший всегда
все,  кроме  казенных вещей, утирался полой  шинели или  суконным  башлыком.
Полотенца у него ни-когда не было...
     -- Ишь, лодырь,  полотенца собственного  своего не имеет,-- заметил ему
раз взводный.
     -- Так  что, где  же  я возьму, Трифон Терентьич?  Из  дому не  получаю
денег, а человек я не мастеровой.
     -- Лодырь ты, дармоед, вот что. У  исправного сол-дата всегда все есть;
хоть Мошкина взять для примеру.
     Мошкин,  солдатик из  пермских, со скопческим,  без-усым лицом, встал с
нар и почтительно вытянулся перед взводным.
     -- Мошкин  от  нас  же  наживается,  по пятаку  с гри-венника  проценты
берет... А тут  на девять-то гривен  жа-лованья в треть, да  на  две копейки
банных не разгу-ляешься...
     -- Не разгуляешься! -- поддержал Ежов. Ежов считался в  роте "справным"
и  "занятным" сол-датом. Первый эпитет ему прилагали за  то, что  у него все
было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочно-го, свой имел, и законное
число  белья  и  пар  шесть  пор-тянок.  На  инспекторские смотры  постоянно
одолжались у  него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бед-няки, вроде
Пономарева, и портянками и бельем. "За-нятным"  называли Ежова унтер-офицеры
за  его  способ-ность  к  фронтовой  службе,  к  гимнастике  и  словесности,
обыкновенно плохо дающейся солдатам.
     --  Садись на  словесность!  --  бывало командует  взвод-ный офицер  из
контонистов, дослужившийся  годам  к  пя-тидесяти до поручика, Иван Иванович
Ярилов.
     И садится рота кто на окно, кто на нары, кто на ска-мейки.
     -- Митюхин, что есть солдат?
     --  Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от  анирала до
рядового... -- вяло мнется Митюхин и замолкает.
     -- Врешь, дневальным на два наряда!
     -- Что есть солдат? Пономарев?
     -- Солдат есть  имя общее, знаменитое, носит имя сол-дата... --  весело
отчеканивает спрашиваемый.
     -- Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата но-сит.
     -- Ежов, что есть солдат?
     -- Солдат есть  имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный
служащий от генерала до послед-него рядового.
     -- Молодец!
     Далее  следовали вопросы, что есть  присяга, часовой, знамя и, наконец,
сигнал.  Для  этого  призывался гор-нист, который дудил  в рожок сигналы,  а
Ярилов  спраши-вал  поочередно,  какой   сигнал   что  значит,  и  заставлял
спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами,
     -- Сурков,  играй  наступление!  Раз, два,  три!  -- хло-пал  в  ладоши
Ярилов.
     -- Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти-та-ти-та-ти-та-та-та!
     -- Верно, весь взвод!
     И взвод поет  хором: "За царя и  Русь  святую уничто-жим мы любую  рать
врагов!". Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил:
     -- У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали:
     "У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай"!  Взвод
хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.
     -- А ну-ка, ребята, играй четвертой роте.
     -- Та-та-ти-а-та-тта-да-да! Словами!
     -- Вот зовут четвертый взвод, -- поют солдаты.
     -- А у нас так певали: "Настассия -- попадья", а тоеще: "отрубили кошке
хвост!".
     Смеется, ликует, глядя  на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов
-- это, если на заданный допрос солдат молчал.
     -- Ври, да говори!-- требовал он.
     Из-за  этого "ври  да говори"  бывало  не  мало курьезов. Солдаты  сами
иногда  молчали, рискуя  сказать  не-впопад.  что  могло  быть опаснее,  чем
дежурство не в очередь или стойка на  прикладе.  Но это касалось собствен-но
перечислений имен  царского  дома  и  высшего  начальства  где и сам  Ярилов
требовал  ответа   без  ошибки  и  подсказывал  даже,  чтобы  не  получилось
чего-нибудь вроде оскорбления величества.
     -- Пономарев! Кто выше начальника дивизии?
     -- Командующий войсками Московского военного вкруга, -- чеканит  ловкий
солдат.
     -- А кто он такое?
     -- Его превосходительство.
     -- Генерал адъютант, генерал лейтенант...
     -- Ну?.. Не знаешь?
     -- Знаю, да по-нашему, по-русски.
     -- Ну!
     -- Генерал адъютант, генерал лейтенант...
     -- Ну!
     -- Крендель в шубе!
     Уж  через много  лет,  будучи  в Москве,  я  слыхал,  что Гильденштуббе
называли именно так, как окрестил его Пономарев: -- Крендель в шубе!

x x x

     За  словесностью  шло фехтование  на  штыках,  после  которого солдаты,
спускаясь  с  лестницы,  держались  за  стенку,  ноги  не  гнутся!  Учителем
фехтования был прислан из  учебного  батальона унтер-офицер Ермилов, великий
мастер своего дела.
     --  Помни,  ребята,-- объяснял  Ермилов на  уроке,-- еже-ли  к  примеру
фихтуешь, так  и фихтуй  умственно,  потому  фихтование в  бою --  вещь есть
первая, а, главное, пом-ни,  что колоть неприятеля надо  на полном выпаде, в
грудь, коротким ударом,  и коротко назад из груди у его штык вырви... Помни:
из груди коротко назад, чтоб он рукой не схватил... Вот так! Р-раз -- полный
выпад  и р-раз-- коротко назад.  Потом р-раз-два!  Р-раз-два! ногой  коротко
притопни, устрашай его, неприятеля р-раз-д-два!
     А у кого неправильная боевая стойка, Ермилов из се-бя выходит:
     --  Чего  тебя скрючило? Живот  что ли болит,  сиво-лапый! Ты вольготно
держись, как генерал в  карете раз-вались, а  ты, как баба над подойником...
Гусь на прово-локе!

x x x

     Мы жили на солдатском положении, только пользова-лись большей свободой.
На  нас  смотрело  начальство  сквозь  пальцы, ходили  в  трактир  играть на
биллиарде,  удирая после поверки, а порою  выпивали. В лагерях бы-ло строже.
Лагерь был за Ярославлем, на высоком бе-регу Волги, наискосок  от того места
за Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрягся.
     Не помню, за  какую проделку я попал в  лагерный карцер. Вот  мерзость!
Это  была глубокая яма в три  ар-шина  длины и  два ширины, вырытая в земле,
причем стены были земляные, не  обшитые даже досками, а  над ними  небольшой
сруб,  с  крошечным  окошечком  на  низ-койнизкой дверке.  Из крыши  торчала
деревянная  труба-вентилятор. Пол состоял из  нескольких досок, хлюпав-ших в
воде,  на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом --
постель и подушка. Во вре-мя  дождя и долго после по стенам струилась  вода,
вы-лезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки.
     Это наказание  называлось  -- строгий карцер. Пища -- фунт  солдатского
хлеба и кружка воды в  сутки. Сидели в  нем от суток до месяца, -- последний
срок по пригово-ру суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя,
и  ужас этих суток до сих пор помню. Кроме кар-цера суд присуждал еще иногда
к  порке.  Последнее,  --  если  провинившийся  солдат  состоял  в   разряде
штрафо-ванных.  Штрафованного  мог наказывать десятью удара-ми розог ротный,
двадцатью  пятью  --   батальонный,  и  пятидесятью  --  командир  полка   в
дисциплинарном порядке.
     Вольский никогда никого не  наказывал, а в полку бы-ли ротные, любители
этого способа  воспитания. Я раз при-сутствовал на  этом наказании, по суду,
которое в полку называлось конфирмацией.
     Орлов  сидел  под арестом,  присужденный полковым су-дом  к  пятидесяти
ударам розог "за побег и промотание казенных вещей".
     -- Уж и вешши: рваная шинелишка,  вроде  облака, серая, да  скрозная, и
притупея еще перегорелой кожи! -- объяснял наш солдат, конвоировавший  в суд
Орлова.
     Побег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь:
     --  Опять Орлов за водой  ушел, --  говорили  солдаты.  Обыкновенно  он
исчезал из  лагерей. Зимой это был  самый аккуратный служака, но чуть лед на
Волге прошел,-- заскучает,  ходит из угла в угол,  мучится, а как  перешли в
лагерь,--  он недалеко от  Полушкиной рощи) над самой  рекой, -- Орлова нет,
как нет. Дня через  три-четыре явится  веселый, отсидит, и опять  за службу.
По-следняя его отлучка была в прошлом году, в июне. Отси-дел он две недели в
подземном  карцере,  и  прямо  из-под  ареста  вышел  на  стрельбу.  Там  мы
разговорились.
     -- Куда же ты отлучался, запил где-нибудь?
     -- Нет, просто так, водой потянуло: вышел после уче-ния на  Волгу, сижу
на  бережку под  лагерем...  Парохо-дики бегут-- посвистывают, баржи за ними
ползут, на баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелька-ют... Смолой от
снастей потягивает... А надо мной в ла-герях барабан: "Тратата, тратата", по
пустомуто ме-сту!.. И пошел я  вниз по  песочку, как матушка Волга бе-жит...
Иду да иду... Посижу, водички попью-- и опять иду... "Тра-та-та, тра-та-та",
еще в ушах в  памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет,
всю  Волгу вызолотило... Остановился и думаю: на поверку опоздал, все равно,
до утра уж, ответ  один.  А на береж-ку,  на  песочке, огонек -- ватага юшку
варит. Я к ним:
     "Мир беседе, рыбачки честные"... Подсел я к казану... А в нем так белым
ключом и бьет!.. Ушицы похлебали,,. Разговорились, так, мол, и так, дальше--
больше да че-тыре дня и  ночи и проработал я у них. Потом вернулся в лагерь,
фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна  наткнулся:
"Что  это у тебя?  Откуда  рыба? Украл?..".  Я  ему и покаялся. Стерлядок он
ото-брал  себе,  а  меня  прямо  в  карцыю.  Чего  ему  только  на-до  было,
ненавистному!

x x x

     И не раз бывало  это с Орловым -- уйдет дня  на два,  на  три; вернется
тихий да послушный, все вещи целы-- ну, легкое наказание; взводный