алерки:
     -- Так ее!...-- и  загоготал на весь театр. Все  взоры  на  галерку,  и
кто-то крикнул, узнав по го-лосу:
     -- Да это отец протодьякон!
     Аплодисменты... Свистки... Гвалт...
     А протодьякон,  любитель театра, подбиравший обык-новенно для спектакля
волосы в  воротник,  был  поли-цией  выведен и,  кажется,  был  "взыскан  за
мракобесие".

x x x

     Сезон 1879-- 80  года закончился блестяще; актеры за-работали хорошо, и
вся  труппа  на следующую зиму осталась у Далматова почти в полном  составе:
никому не хотелось уезжать из гостеприимной Пензы.
     Пенза явилась  опять  повторным  кругом моей жизни. Я бросил трактирную
жизнь  и  дурачества, вроде  подве-шивания квартального  на крюк,  где  была
люстра  когда-то, что  описано  со  слов  Далматова  у  Амфитеатрова  в  его
воспоминаниях,  и  стал бывать  в  семейных  домах,  где собиралась  славная
учащаяся молодежь.
     Часть  труппы разъехалась на лето, нас осталось  не-много. Лето  играли
кое-как товариществом  в Пензен-ском ботаническом  казенном саду,  прекрасно
поставлен-ном  ученым  садоводом Баумом, который умер несколько  лет  назад.
Семья Баум  была одна из  театральных  пен-зенских  семей.  Две дочери  Баум
выступали  с  успехом  на  пензенской  сцене.  Одна из них  умерла, а другая
окон-чательно  перешла  на сцену  и  стала  известной  в свое  вре-мя инженю
Дубровиной. Она уже  в год окончания  гим-назии  удачно дебютировала  в роли
слепой в "Двух  си-ротках". Особенно часто я бывал в семье у Баум. В пер-вый
раз я попал к ним,  провожая после спектакля нашу  артистку Баум-Дубровину и
ее неразлучную подругу-гимназистку М. И. M-- ну, дававшую уроки дочери М. И.
Свободиной, и был  приглашен зайти на  чай. С той поры  свободные  вечера  я
часто проводил у них и окончатель-но бросил мой гулевой порядок жизни и даже
ударился   в   лирику,  вместо  моих  прежних  разудалых   бурлацких  песен.
Десятилетняя сестра нашей артистки, Маруся,  моя внимательная слушательница,
сказала как-то мне за чаем:
     -- Знаете, Сологуб, вы -- талант!
     -- Спасибо, Маруся.
     --  Да, талант...  только  не на  сцене...  Вы--  поэт. Это  меня тогда
немного обидело,  --  я  мнил  себя ак-тером,  а после вспоминал  и теперь с
удовольствием вспо-минаю эти слова...
     Другая театральная семья-- это была семья Горсткиных, но там были более
серьезные  беседы,  даже  ско-рее   какие-то  учено  театральные  заседания.
Происходили  они в полу-художественном, в полумасонском  кабинете-библиотеке
владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго
жившего за грани-цей,  знакомого с Герценом,  Огаревым, о которых он  лю-бил
вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством.
     Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр.
     Вот у него-то в кабинете, заставленном шкафами книг и выходившем окнами
и балконом в сад над реч-кой Пензяткой, и бывали время от времени заседания.
На них присутствовали  из актеров  -- Свободина,  Далматов, молодой  Градов,
бывший харьковский студент, и я.
     Горсткин заранее назначал нам  день  и намечал пред-мет беседы, выбирая
темой  какой-нибудь  прошедший или  готовящийся спектакль,  и предлагал  нам
пользо-ваться его старинной библиотекой. Для новых  изданий я  был записан в
библиотеке Умнова.

x x x

     Одна из  серьезных  бесед  началась  анекдотом.  Слу-жил  у  нас первым
любовником некоторое время актер Белов и потребовал, чтобы Далматов разрешил
ему  сы-грать  в  свой бенефис  Гамлета.  Далматов  разрешил. Бе-лов  сыграл
скверно,  но сбор  сорвал.  Настоящая фами-лия  Белова была  Бочарников.  Он
крестьянин Тамбов-ской губернии, малограмотный. С ним я путешествовал пешком
из Моршанска в Кирсанов в труппе Григорьева.
     После бенефиса вышел  срок  его паспорта,  и он при-нес  старый паспорт
Далматову,  чтобы переслать в  во-лость с приложением  трех  рублей на новый
"плакат",  выдававшийся  на год. Далматов поручил это  мне. Чи-таю паспорт и
вижу, что в  рубрике  "особые приметы" ничего нет. Я  пишу: "Скверно  играет
Гамлета", -- и по-сылаю паспорт денежным письмом в волость.
     Через  несколько дней  паспорт  возвращается. Труппа вся  на  сцене.  Я
выделываю,  по обыкновению,  разные штуки на трапеции. Белову подают письмо.
Он распеча-тывает, читает, потом вскакивает и орет дико:
     -- Подлецы! Подлецы! И бросается к Далматову.
     -- Василий Пантелеймонович! Вы посылали мой пас-порт?
     -- Сологуб посылал.
     Я  чувствую, что будет  дело,  соскакиваю  с  трапеции  и  становлюсь в
грозную позу.
     Белов ко мне, но остановился...  Глядит  на меня, да как заплачет... Уж
насилу  я его успокоил,  дав слово, что этого никто не узнает...  Но  узнали
все-таки  помимо ме-ня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра, и там
прочли, а  потом узнал  Далматов  и все:  против "осо-бых примет" надпись на
новом паспорте была повторе-на: "Скверно играет Гамлета".
     Причем "Гамлета"  написано через  ять! Вот на  этом  спектакле Горсткин
пригласил  нас  на  следующую  субботу-- по  субботам  спектаклей не бы-ло--
поговорить о  Гамлете. Горсткин  прочел нам  целое исследование  о  Гамлете;
говорил  много  Далматов,  Гра-дов,  и  еще  был  выслушан один  карандашный
набросок,  который  озадачил  присутствующих  и  на который  после споров  и
разговоров Лев Иванович положил резолюцию:
     -- Оригинально, но великого Шекспира уродовать нельзя... А все-таки это
хорошо.
     А Далматов увлекся им. Привожу его целиком:
     --  Мне  хочется  разойтись  с  Шекспиром,  который  так  много дал  из
английского быта. А уж как ставят у нас-- позор. Я помню, в чьем-то переводе
вставлены,  кажется,  неправильно по  Шекспиру  строки,-- но,  по-моему, это
именно то, что надо:
     В белых перьях, статный воин
     Первый в Дании боец...
     Иначе  я  Гамлета не представляю.  Недурно он  дрался  на  мечах, не на
рапирах, нет, а на мечах.  Ловко прико-лол Полония. Это боец. И кругом не те
придворные шар-куны из танцзала!.. Все окружающие Гамлета, все-- это:
     Ряд норманнов удалых.

     Как в масках, в шлемах пудовых
     С своей тяжелой алебардой.

     Такие же, как и Гамлет.
     И  Розенкранц  с  Гильденштерном,  неумело  берущие от  Гамлета грубыми
ручищами  флейту, конечно, не  умеют  на ней играть. И  у  королевы короткое
платье,  и  грубые ноги, а  на голове  корона, которую привезли из какого-то
набега  предки и по ее образцу  выковали дома из полпуда золота такую же для
короля. И Гамлет,  и Гораций,  и стража в первом акте в  волчьих и медвежьих
мехах сверх  лат...  У  короля великолепный грабленный  где-то, может  быть,
византийский  или римский  трон, привезенный удальцами вместе  с  короной...
Пятном он
     стоит в королевской зале,  потому что эта  зала не коро-ля, и король не
король, а викинг, атаман пиратов. В зале, кроме очага -- ни куска камня. Все
постройки  из  потем-невшего  векового дуба,  грубо,  на  веки  сколоченные.
Приемная зала, где  трон -- потолок с толстыми матица-ми, подпертыми разными
бревнами, мебель-- дубовые скамьи и неподъемно толстые табуреты дубовые.
     Оленя ранили стрелой...
     И наши  Гамлеты таращатся  чуть не на венский стул  в своих туфельках и
трико и бросают эту героиче-скую фразу:
     Оленя ранили стрелой...
     Мой Гамлет в лосиновых сапожищах и в тюленьей, шерстью вверх, куртке, с
размаху, безотчетным порывом прыгает тигром  на табурет дубовый,  который не
опроки-нешь,  и  в тон  этого прыжка гремят  слова зверски-зло-радно,  вслед
удирающему королю в пурпурной, тоже ограбленной где-то мантии, -- слова:
     Оленя ранили стрелой...
     Никаких трико. Никаких туфель. Никаких шпор. На корабле шпоры не носят!
     Меч  с  длинной,  крестом,  рукоятью,  чтобы  обеими  руками  рубануть.
Алебарды-- эти морские топоры, при абордаже  рубящие и канаты и  человека  с
головы до пояса... Обеими руками... В свалке не до фехтования.
     Только руби... А для этого мечи и тяжелые алебарды для двух рук.

     ... Как в масках в шлемах пудовых.

     А у молодых из-под них кудри, как лен светлые. Се-вер. И во всем север,
дикий север дикого серого моря. Я удивляюсь, почему у Шекспира при короле не
было шута? Ведь был же шут -- "бедный Йорик". Нужен и живой такой  же Йорик.
Может  быть  и  арапчик, вывезен-ный из дальних стран  вместе  с добычей,  и
обезьяна в клетке. Опять флейта?  Дудка, а не флейта!  Дудками и  барабанами
встречают Фортинбрасса.
     Все это львы да леопарды.
     Орлы, медведи, ястреба...
     ...а  не  шаркуны  придворные,  танцующие   менуэт  во-круг  Мечтателя,
неврастеника  и кисейной  барышни Офе-лии, как раз  ему  "под кадрель". Нет,
это--
     Первый в Дании боец!
     Удалой и лукавый,  разбойник  морской, как  все ос-тальные  окружающие,
начиная с короля и кончая мо-гильщиком.
     Единственно "светлый луч в  зверином мраке"-- Офе-лия-- чистая душа, не
выдержавшая  ужаса окружающе-го  ее,  когда открылись ее  глаза.  Всю  дикую
мерзость придворных  интриг  и  преступлений дал Шекспир,  а  мы  изобразили
изящный королевский  двор--  лоск изобра-зили мы!  Изобразить надо  все  эти
мерзости  в стиле по-лудикого варварства, хитрость  хищного  зверя в  каждом
лице,  грубую ложь  и дикую силу,  среди  которых  затрав-ливаемый  зверь --
Гамлет,  "первый  в  Дании  боец",  пол-ный  благородных   порывов,  борется
притворством и  хит-ростью, с таким же орудием врага, обычным тогда ору-дием
войны удалых северян, где сила и хитрость -- ору-жие...
     А у нас-- неврастеник в трусиках! И это:
     Первый в Дании боец!



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В МОСКВЕ




     Театр А.  А.  Бренко.  Встреча  в  Кремле. Пушкинский  театр  в  парке.
Тургенев в театре. А. Н. Островский  и Бурлак. Московские  литера-торы.  Мое
первое стихотворение в "Будильнике". Как оно написано. Скворцовы номера.
     В  Москве  артистка  Малого  театра  А.  А.  Бренко,  же-на  известного
присяжного   поверенного  и   лучшего  в   то  время  музыкального  критика,
работавшего  в  "Русских  ведомостях", О. Я.  Левенсона, открыла в помещении
Солодовниковского пассажа первый русский частный театр в Москве.
     До  того  времени  столица  в  отношении  театров  жила  по  регламенту
Екатерины II, запрещавшему, во избежа-ние конкуренции императорским театрам,
на   всех  других  сценах   "пляски,   пение,  представление  комедиантов  и
скоморохов".
     А. А. Бренко выхлопотала после долгих трудов  пер-вый  частный театр  в
Москве,  благодаря  содействию  гра-фа  И.  И.  Воронцова-Дашкова,  который,
поздравляя г-жу Бренко с разрешением, сказал ей:
     -- История русского театра и нам с вами отведет од-ну страничку.
     Может  быть,  в будущем,  а пока что-то мало  писали об этом крупнейшем
факте театральной русской истории.
     А.  А.  Бренко ставила  в  Солодовническом театре  пье-сы целиком  и  в
костюмах, называя  все-таки на  афише:  "сцены  из  пьес".  Театр ломился от
публики.
     Труппа  была до того в Москве невиданная. П. А. Стрепетова получала 500
руб.  за   выход,  М.   И.  Писа-рев--   900   руб.  в  месяц,  Понизовский,
Немирова-Ральф,  Рыбчинская, Глама-Мещерская,  Градов-Соколов  и  пр.  Потом
Бурлак. Он попал случайно.
     Градов-Соколов   в  какой-то  пьесе  "обыграл"   Писа-рева.   Последний
обозлился и предложил Бренко выпи-сать Андреева-Бурлака,  о котором  уже шла
слава.
     -- С  Градовым  играть не  могу.  Это  балаган  какой-то. Не  могу,  --
возмущался Писарев выходками актера.
     С огромным  успехом  дебютировал Бурлак в  Москве  и сразу занял первое
место на сцене.
     К этому  времени Бренко уже в доме Малкиеля на  Тверской выстроила свой
знаменитый Пушкинский театр.
     Самуил  Малкиель  разжился  на  подрядах  во  время  турецкой  войны  и
благополучно вышел  сух из  воды, хотя  во всеуслышанье  говорили о том, что
обувь была не-доброкачественная, и про его другой новый дом на углу Тверской
и Козицкого пер., как раз против Пушкинско-го театра, говорили, что этот дом
выстроен  из бумаж-ных подметок. Дом  этот  впоследствии  был под клубом,  а
затем  его  приобрел  петербургский богач Елисеев,  сломал  до  основания  и
выстроил свой знаменитый -- "Дворец колбасы".
     Закончив пензенский сезон 1880-- 81  года,  я  приехал в  конце поста в
Москву для ангажемента. В пасхальную заутреню  я в  первый раз  отправился в
Кремль. Пробил-ся к соборам... Народ заполнил площадь...
     Все ждут, когда колокола
     Могуче грянут за Иваном
     Безлунной полночью в ответ,
     И засверкают над туманом
     Колосья гаснущих ракет.
     Тюкнули  первой трелью  перед боем  часы на Спас-ской башне, и в тот же
миг заглохли под могучим уда-ром Ивановского колокола... Все в Кремле гудело
-- и медь, и воздух, и ухали  пушки  с  Тайницкой башни и змейками бежали по
стенам и куполам живые огоньки пороховых ниток, зажигая плошки и стаканчики.
Мер-цающие  огоньки  их  озаряли  клубящиеся  дымки,  а  над  ними  хлопали,
взрывались  и рассыпались колосья гасну-щих ракет... На  темном  фоне Москвы
сверкали  всеми  цветами  церкви  и  колокольни  от  бенгальских  огней,  и,
казалось, двигались от их живого, огненного дыма...
     Пропадали во мраке и  снова, освещенные  новой  вспыш-кой,  вырастали и
сверкали и колыхались...
     Я стоял у крыльца  Архангельского собора; я знал,  что там собираются в
этот час знаменитости москов-ской сцены и некоторые писатели. Им нет места в
Успенском соборе, туда входят только одетые в парадные мундиры высших рангов
власти предержащие...
     Но  и  те из  заслуженных артистов, которые бы имели право и,  даже  по
рангу, обязаны бы были быть в Успен-ском -- все-таки никогда не  меняли этих
стоптанных ка-менных плит вековечного крыльца на огни и золото па-рада.
     Самарин, Шумский, Садовский, Горбунов, всегда приезжающие  на  эту ночь
из Петербурга,  а  посредине их  А.  Н. Островский  и Н. А. Чаев...  Дальше,
отдельной  группой,  художники  --  Маковский,  Неврев,  Суриков и  Пукирев,
головой всех выше певец Хохлов в своей обыч-ной  позе Демона со  скрещенными
на груди руками... Со многими  я был еще знаком с артистического кружка,  но
сознавал, что здесь мне еще очень рано занимать место близко к светилам... Я
издали любовался этим  созвез-дием. Вдруг вижу, ковыляет  серединой  площади
старый приятель Андреев-Бурлак  с молодой  красивой дамой  под руку. Я пошел
навстречу и  поклонился. Бурлак оставил руку дамы и положительно бросился ко
мне:
     -- Христос воскресе! Откуда пришел?
     -- Из Пензы.
     -- Где служишь?
     -- Нигде еще.
     -- Ладно, устроим,-- и представил меня даме.
     -- Актер Гиляровский -- мой старый товарищ и  друг...  Анна  Алексеевна
Бренко.
     И, пожав руку, она сказала:
     -- Вы чужой в Москве? Пойдемте к нам разгов-ляться.
     Поговорили и пошли в Петровские линии, в квартиру Бренко.
     Там   уже   были   Писарев,  Стрепетов,   Красовские  и   много  всяких
знаменитостей, недосягаемых для меня в то время.
     И  я в моем скромном пиджаке и смазных сапогах  был принят как  свой, и
тут же получил ангажемент от хо-зяйки дома в Пушкинский театр.
     -- Сто рублей довольно вам в месяц? -- спросила ме-ня Анна Алексеевна.
     Я был счастлив.
     К рассвету  гости  разошлись,  а Бурлак привез меня  в свою хорошенькую
квартирку в Пушкинском театре.
     -- У меня три комнаты, живу один и буду  рад,  если поселишься со мной,
-- предложил мне Бурлак. Я, конечно, согласился.
     -- Ну, так завтра и переезжай.
     -- Я уже переехал, -- ответил я и поселился у Бурлака.
     * * *
     И вот  я  служу  у  Бренко. Бурлак --  режиссер и  пол-ный  властитель,
несмотря  на  свою любовь к выпивке, умел вести театр и был, когда надо  для
пользы дела, ловким дипломатом.
     Понадобилась новая пьеса. Бренко обратилась к А. А. Потехину, который и
дал   ей   "Выгодное   предприя-тие",   но   с   тем,    чтобы   его   дочь,
артистка-любительница,  была  взята  на  сцену.  Условие  было  принято,г-же
Потехиной дали  роль  Аксюши в "Лесе", которая у  нее шла очень плохо,  чему
способствовала  и ее картавость. После  Аксюши начали  воздерживаться давать
роли Потехиной, а она все требовала-- и непременно героинь.
     А. А. Потехин пожаловался А. Н. Островскому и по-просил его повлиять на
Бренко. А. Н. Островский  по-сылает  письмо и просит А. А. Бренко приехать к
нему.
     Догадываясь  в   чем  дело,  Анна   Алексеевна  посылает  Бурлака.  Тот
приезжает. Островский встречает его сухо.
     --  Э...  Э...  Что   это...   дочь  почтенного  драматурга  об-ходите?
Потрудитесь ей давать роли.
     -- Мы ей даем, Александр Николаевич, -- отвечает Бурлак.
     -- Что даете? Героинь давайте...
     -- Вот и на  днях ей  роль готовим дать... "Грозу" ва-шу ставим, так ей
постановили дать Катерину.
     -- Катерину?  Кому?  Потехиной?  Нет,  уж вы от это-го  избавьте.  Кому
хотите, да не ей. Ведь она 36 букв рус-ской азбуки не выговаривает!
     Бурлак хохотал, рассказывая труппе разговор с Ост-ровским.
     Так отделались  от  Потехиной,  которая  впоследствии в  Малом  театре,
перейдя на старух, сделалась прекрасной актрисой.
     А. Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли
"Лес". В директорской ложе си-дел Островский. Во время сцены  Несчастливцева
и Счастливцева, когда  на реплику  первого должен  быть  выход,  --  артиста
опоздали  выпустить. Писарев сконфу-зился, злился  и не  знает,  что делать.
Бурлак  подбегает  к  нему  с папироской  в зубах и,  хлопая его  по  плечу,
фа-мильярно говорит одно слово:
     -- Пренебреги.
     Замешательство скрыто, публика  ничего  не замечает, а Островский после
спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово "пренебреги".
     А Бурлаку сказал:
     --  Хорошо вы  играете "Лес".  Только это  "Лес"  не  мой.  Я  этого не
писал... А хорошо!
     В присутствии А. Н.  Островского, в гостиной А. А, Бренко, В. Н. Бурлак
прочел как-то рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез
отка-зался читать его со сцены.
     -- Боюсь,  прямо боюсь, -- объяснил  он  свой отказ.  Наконец,  бенефис
Бурлака.  А.  А.  Бренко  без  его  ве-дома   поставила  в  афише:   "В.  Н.
Андреев-Бурлак  про-чтет  рассказ  Мармеладова"  --  и  показала ему  афишу,
Вскипятился Бурлак:
     -- Я ухожу! К черту и бенефис и театр. Ухожу!
     И  вдруг  опустился  в  кресло  и,  старый  моряк,  видав-ший  виды, --
разрыдался.
     Его  долго  уговаривали  Островский, Бренко,  Писарев, Глама и  другие.
Наконец, он пришел в себя, согласился читать, но говорил:
     -- Боюсь я его читать!
     Однако прочел великолепно и успех имел грандиоз-ный. С этого бенефиса и
начал читать рассказ Мармела-дова.
     На лето  Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много
лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее  на  Большой  театр, но
только  без колонн, находилось  на незастроенной площади пар-ка,  справа  от
аллеи, ведущей от шоссе, где теперь по-следняя станция трамвая к Мавритании.
Бренко его от-ремонтировала, обнесла забором часть  парка,  и устроила сад с
рестораном. Вся  труппа  Пушкинского  театра играла  здесь лето 1881 года. Я
поселился в театре на правах  управляющего и, кроме того, играл в нескольких
пьесах. Так,  в  "Царе  Борисе"  неизменно  атамана Хлоп-ку,  а  по  болезни
Валентинова -- Петра в "Лесе";  Не-счастливцева играл М. И. Писарев, Аркашку
-- Андреев-Бурлак и Аксюшу -- Глама-Мещерская. Как-то я был свободен и стоял
у кассы. Шел  "Лес". Вдруг ко мне под-летает муж Бренко, О.  А. Левенсон,  и
говорит:
     --  Сейчас войдет И.  С. Тургенев, проводите  его, по-жалуйста,  в нашу
директорскую ложу.
     Второй  акт  только что начался. В  дверях  показалась  высокая  фигура
маститого писателя. С ним  рядом  шел красивый  брюнет  с  седыми висками, в
золотых очках. Я веду их в коридор:
     -- Иван Сергеевич,