е  я рассказал ему о
проделке,  да много-много лет спустя, незадолго до  смерти  В.  Н. Давыдова,
сидя в убор-ной А. И. Южина  в Малом театре, мы вспоминали прош-лое. Давыдов
напомнил:
     -- А помнишь,  Володя,  как мы твоим  табаком в Са-ратове  Далматова со
Стрельской угостили?
     Смеялся  я над Далматовым, но и со мной случилось нечто подобное. У нас
в труппе служила выходной актри-сой  Гаевская, красивая, изящная барышня, из
хорошей семьи, поступившая на сцену из  любви  к  театру без жа-лованья, так
как родители были со средствами. Это бы-ло первое существо женского пола, на
которое  я обратил  внимание.  В  гимназии  я был  в  той  группе товарищей,
ко-торая презирала женский пол, называя всех под одну бирку "бабьем",  а тех
учеников, которые назначали сви-дания гимназисткам и дежурили около  женской
гимназии  ради этих свиданий,  мы презирали еще больше. Ни на  какие балы  с
танцами мы не ходили, а если приходилось иногда бывать, то демонстративно не
танцевали,  да и танцевать-то из нас никто  не умел. У меня же  была осо-бая
ненависть   к   женщинам,   благодаря  красавицам   тетушкам   Разнатовским,
институткам, которые до выхода сво-его замуж терзали меня за мужицкие манеры
и приду-мывали для меня всякие наказания.
     Ну, как же после этого не возненавидеть женский пол!
     На Волге в  бурлаках  и крючниках мы и  в  глаза не  видали женщин, а в
полку видели  только грязных баб, сидевших на корчагах  с лапшей и картошкой
около  ка-зарменных ворот,  да гуляющих  девок  по трактирам, на-мазанных  и
хриплых,  соприкосновения  с  которыми наша  юнкерская  компания  прямо-таки
боялась, особенно на-слушавшись увещаний полкового доктора Глебова.
     Служа  потом у  Григорьева, опять как-то у нас была компания  особая, а
Вася Григорьев, влюбленный пла-тонически в инженю Лебедеву, вздыхал и угощал
нас вод-кой, чтобы только поговорить о предмете сердца.
     Итак,  первое  существо  женского  пола была  Гаевская, на  которую я и
внимание обратил только  потому, что за ней начал ухаживать Симонов, а потом
комик Больша-ков  позволял  себе ее ухватывать  за подбородок  и хло-пать по
плечу в виде шутки. И вот как-то я  увидел во  время репетиции, что Симонов,
не  заметив  меня, подошел  к Гаевской, стоявшей с  ролью  под  лампой между
кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула:
     -- Что вы, как смеете!
     Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло,  прижал к стене, дал
пощечину  и стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие,
в том числе и Большаков.
     -- Если когда-нибудь ты или кто-нибудь еще  позволит обидеть Гаевскую--
ребра переломаю!-- и ушел в буфет.
     Как  рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и с той поры после
спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда  даже
не предло-жил ей руки, провожая.
     Отношения  были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем,
это скоро все кончилось, я ушел на войну. Но до этого  я  познакомился с  ее
семьей и бы-вал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развле-чения.
     Первая встреча была такова.
     Я вошел. В столовой  кипел самовар и за столом си-дел с  трубкой во рту
седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и седой бородой, росшей густо
только снизу подбородка.  Одет он был в дорогой шелковый, ки-тайской материи
халат,  на  котором  красовался офицер-ский  Георгий. Рядом мать Гаевской, с
которой Гаевская познакомила меня в театре.
     -- Мой муж,-- представила она мне его.-- Очень ра-ды гостю
     Я назвал себя.
     -- А я-- капитан Фофанов.
     Познакомились.  За  чаем  разговорились.  Конечно,  я   поинтересовался
Георгием.
     --   За  двадцать  пять  кампаний.  Недаром  достал.  По-работал  --  и
отдыхаю... Двадцать лет в отставке, а вче-ра восемьдесят стукнуло...
     -- Скажите, капитан,  был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов,
не помните?
     -- Югов! Васька Югов!
     В слове Югов он сделал ударение на последнем слоге
     -- Был  ли?! Да я этого  мерзавца  никогда  не забуду!  А вы  почем его
знаете?
     -- Да десять лет назад он служил у моего отца...
     -- Десять лет. Не может этого быть?!
     И я описал офицеру Китаева.
     -- Как? Так Васька Югов жив? Вот мерзавец! Он толь-ко это и мог-- никто
больше! Как же он  жив, когда  я  его списал  с корабля утонувшим! Ну, ну  и
мерзавец.  Лиза, слышишь? Этот мерзавец жив... Молодец, не ожи-дал. Ну, как,
здоров еще он?
     Я рассказал  подробно  все, что  знал  о Югове,  а  Фофанов  все  время
восклицал, перемешивая слова:
     -- Мерзавец!
     -- Молодец!
     Наконец спросил:
     -- А про меня Васька не вспомнил?
     -- Вспоминал и говорит,  что вы, -- извините  капи-тан,-- зверь были, а
командир прекрасный, он вас очень любил.
     -- Веррно, веррно... Если  бы я не был зверь, так  не  сидел бы здесь и
этого не имел. Он указал на георгиевский крест.
     -- Да разве с такими Васьками Юговыми можно быть не зверем? Я ж  службу
требовал, дисциплину держал. Он стукнул мохнатым кулачищем по столу.
     -- Ах, мерзавец! А вы знаете, что лучшего матроса у меня не  бывало. Он
меня в  Индии  от смерти спас. И  силища была,  и отчаянный  же. Представьте
себе,  этот меррзавец из  толпы  дикарей,  напавших  на  нас, голыми  руками
индийского раджу выхватил как щенка  и на шлюпку  притащил. Уж исполосовал я
это индийское чу-дище линьками! Черт с ним, что король, никого я никог-да не
боялся... только...  Ваську  Югова боялся...  Его  бо-ялся...  Что  с  него,
дьявола, взять? Схватит и перервет по
     полам человека... Ему  все равно, а потом казни... Раз против меня, под
Японией было, у Ослиных островов бунт затеял, против меня пошел. Я его хотел
расстрелять,  за-пер в  трюм, а он, черт  его знает как, пропал с корабля...
Все  на другой  день перерыли  до синь пороха, а  его  не нашли.  До Ослиных
островов было несколько  миль,  да они сплошной  камень,  в бурунах,  погода
свежая... Думать нельзя было... Так и решили, что  Васька утонул, и списал я
его утонувшим.
     -- А вот оказалось доплыл до берега, -- сказал я.
     Про кого ни скажи, что пять миль при норд-осте н ноябре там проплывет--
не  поверю  никому...  Опять  же Ослиные  острова  --  дикие скалы,  подойти
нельзя... Один только Васька и мог... Ну, и дьявол!
     Много рассказывал мне Фофанов, до поздней ночи, но ничего не доканчивал
и все сводил на восклицание:
     -- Ну, Васька! Ну, мерзавец!
     При прощании обратился ко мне с просьбой:
     -- Если увидите Ваську, пришлите ко  мне. Озолочу  мерзавца. А все-таки
выпорю за побег!
     И  каждый   раз,  когда  я  приходил  к  Фофанову,  старик  много   мне
рассказывал, и,  между  прочим,  в  его  расска-зах,  пересыпаемых  морскими
терминами, повторялось то, что я когда-то слыхал от матроса  Китаева. Старик
чи-тал газеты и, главным образом, конечно, говорил о вой-не, указывал ошибки
военноначальников  и  всех ругал,  а  я не возражал ему  и только  слушал. Я
отдыхал в  этой  семье  под эти рассказы,  а с Ксенией  Владимировной  на-ши
разговоры были о  театре, о Москве, об актерах,  о кружке. О  своей бродячей
жизни, о своих приключениях я  и не упоминал  ей, да ее, кроме театра, ничто
не интере-совало. Мы засиживались с ней вдвоем в уютной столо-вой нередко до
свету. Поужинав часов в десять, старик вставал и говорил:
     -- Посиди, Володя, с Зинушей, а мы, старики, на койку.
     Почему Ксению Владимировну звали Зиной дома, так я и до сего времени не
знаю.
     Так и шел сезон по-хорошему; особенно как-то тепло относились ко мне А.
А. Стрельская,  старуха  Очкина, имевшая в Саратове свой  дом, и  Майерова с
мужем, с которым мы дружили.
     В театре обратили внимание на Гаевскую. Погонин  стал давать ей роли, и
она  понемногу выигралась и ликовала.  Некоторые актеры, особенно Давыдов  и
Большаков,  посмеивались  надо мной  по случаю Гаевской,  но  негромко: урок
Симонову был памятен.
     Я  стал  почище одеваться, т.  е.  снял  свою поддевку икартуз и  завел
пиджак и фетровую  шляпу  с большимиполями, только с косовороткой и высокими
щегольскими сапогами на медных подковах никак  не мог  расстаться. Хорошо  и
покойно мне жилось  в Саратове.  Далматов и Давыдов мечтали о  будущем  и  в
порыве дружбы говорили мне, что всегда будем служить вместе, что меня они от
себя  не  отпустят, что вечно  будем друзьями. В городе  было покойно, народ
ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все умы. Я тоже читал
газеты и оченьволновался, что  я не там, не в  действующей армии,-- но здесь
друзья, сцена, Гаевская со своими родителями...
     15 июля я и Давыдов  лихо отпраздновали  после репетиции свои именины в
саду, а вечером у Фофановых мне именины справили старики: и пирог, и икра, и
чуд-ная вишневая домашняя наливка.

x x x

     Война была в разгаре.  На  фронт требовались все  но-вые и  новые силы,
было вывешено  объявление  о новом наборе и принятии в Думе добровольцев. Об
этом  Фофанов  прочел в газете,  и это  было  темой разговора  за завтраком,
который мы кончили в два часа, и я оттуда отправился прямо в театр, где была
объявлена  считка новой  пьесы для бенефиса Большакова. Это была суббо-та 16
июля.  Только что вышел, встречаю Инсарского  в  очень  веселом  настроении:
подвыпил у кого-то у знако-мых и торопился на считку:
     --  Время еще есть, посмотрим, что в  Думе делает-ся, --  предложил  я.
Пошли.
     Около  Думы  народ. Идет заседание. Пробрались  в зал.  Речь о войне, о
помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на 8, гласный, нервно
поправляя зо-лотое  пенсне,  возбужденно,  с привизгом, предлагает же-лающим
"добровольно  положить живот свой за  веру,  ца-ря  и  отечество", в  защиту
угнетенных  славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая
рукой прямой путь в небесное царство  через правую от  его ру-ки  дверь,  на
которой написано "прием добровольцев".
     --  Юрка, пойдем,  на войну! -- шепчу  я разгоревше-муся  от вина и  от
зажигательной речи Инсарскому.
     -- А ты пойдешь?
     -- Куда ты, туда и я!
     И мы потихоньку  вошли в дверь, где во второй ком-нате за столом сидели
два думских служащих купеческо-го вида.
     -- Здесь в добровольцы? -- спрашиваю.
     -- Пожалуйте-с... Здесь...
     -- А много записалось?
     -- Один только пока.
     -- Ладно, пиши меня.
     -- И меня!
     Подсунули бумагу. Я, затем Инсарский расписались и адрес на театр дали,
а сами тотчас же  исчезли, чтобы не возбуждать любопытства, и прямо в театр.
Считка нача-лась. Мы молчали. Вечер был свободный, я провел его у Фофановых,
но ни слова не сказал. Утром  в 10 часов ре-петиция, вечером спектакль. Идет
"Гамлет", которого иг-рает Далматов, Инсарский -- Горацио, я -- Лаэрта. Роль
эту мне дали по просьбе Далматова, которого я учил фех-товать. Полония играл
Давыдов, так как Андреев-Бур-лак уехал в Симбирск к родным на две недели. Во
время репетиции является гарнизонный солдат  с книжкой, а в ней повестка мне
и Инсарскому.
     -- По распоряжению командира резервного  батальона в  9  часов  утра  в
понедельник явиться в казармы...
     С  Инсарским чуть дурно  не  сделалось, -- он по пьяно-му делу никакого
значения не придал подписке. А на беду и молодая жена его была на репетиции,
когда узнала-- в обморок... Привели в чувство, плачет:
     -- Юра... Юра... Зачем они тебя?
     --  Сам  не  знаю, вот  пошел я  с  этим чертом и записа-лись  оба,  --
указывает на меня...
     В городе шел разговор: "актеры пошли на войну"...
     В газетах появилось известие...
     "Гамлет"  сделал  полный  сбор.  Аплодисментами  встре-чали Инсарского,
устроили овацию после спектакля нам обоим...
     На другой  день в 9 утра  я пришел в казармы. Опух-ший, должно быть, от
бессонной ночи, Инсарский пришел
     вслед за мной.
     -- Черт знает, что ты со мной сделал!.. Дома -- ужас!
     Заперли  нас в  казармы.  Потребовали  документы,  а  у  меня  никаких.
Телеграфирую  отцу: высылает  копию мет-рического свидетельства, так  как  и
метрику  и  послужной список, выданный  из Нежинского  полка,  я  тогда  еще
вы-бросил. В письме  отец  благодарил  меня, поздравлял и прислал четвертной
билет на дорогу.
     Я  сказал своему ротному  командиру,  что  служил юн-кером  в Нежинском
полку, знаю фронт, но требовать по-служного списка  за краткостью времени не
буду, а пойду рядовым. Об  этом узнал  командир  батальона и  все  офи-церы.
Оказались общие знакомые нежинцы, и на первом же учении я был признан лучшим
фронтовиком и сразу  получил отделение новобранцев для обучения. В  числе их
попался ко мне также и  Инсарский. Через два дня  мы  были уже  в солдатских
мундирах.  Каким  смешным  и не-уклюжим казался мне  Инсарский,  которого  я
привык ви-деть  в костюме  короля,  рыцаря, придворного  или  во фра-ке.  Он
мастерски его  носил! И вот  теперь скрюченный Ин-сарский,  согнувшийся  под
ружьем,  топчется  в шеренге та-ких же  неуклюжих новобранцев --  мне как на
смех попа-лись  немцы-колонисты,  плохо говорившие и понимавшие по-русски --
да и по-немецки с ними не столкуешься, -- свой жаргон!
     -- Пферд, -- говоришь ему, указывая на лошадь, -- а он  глаза вытаращит
и  молчит,  и  отрицательно  головой  мотает.  Оказывается,по-ихнему  лошадь
зовется не "Пферд",  а "Кауль" --  вот и учи таких  чертей. А  через 10 дней
назначено выступление  на войну, на Кавказ, в 41-ю дивизию, резервом которой
состоял наш Саратов-ский батальон.
     Далматов, Давыдов и еще кое-кто из труппы прихо-дили издали смотреть на
ученье и очень жалели Инсарского.
     А.  И.  Погонин,  человек   общества,  хороший  знако-мый  губернатора,
хлопотал  об  Инсарском,  и   нам  командир   батальона,  сам  ли,   или  по
губернаторской  просьбе, раз-решил  не ночевать в казармах, играть в театре,
только  к  6 часам  утра  обязательно  являться на  ученье  и  до 6  ве-чера
проводить день  в  казармах.  Дней  через  пять  Ин-сарский  заболел  и  его
отправили в госпиталь -- у него сделалась течь из уха.
     Я в 6 часов  уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень
радовался за меня старый морской волк,  радовался, что я  иду а войну, делал
мне разные  поучения,  которые  в  дальнейшем  не прошли бесследно. До  слез
печалилась  Гаевская  со  своей  доброй  мамой.  В  труппе  после  рассказов
Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на
героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
     Последний спектакль, в котором я участвовал, пятница 29 июля -- бенефис
Большакова. На другой день наш эшелон выступал в Турцию.
     В комедии Александрова "Вокруг огня не  летай" мне  были назначены  две
небольших роли, но экстренно при-шлось сыграть Гуратова (отставной полковник
в   мунди-ре),   вместо   Андреева-Бурлака,   который   накануне   бене-фиса
телеграфировал, что на сутки опоздает и приедет в субботу. Почти все офицеры
батальона,  которым  со дня  моего поступления  щедро  давались контрамарки,
присут-ствовали со  своими  семьями на этом прощальном  спек-такле,  и меня,
рядового  их  батальона  в  полковничьем  мундире,  вызывали почем зря. Весь
театр, впрочем, знал, что завтра я еду на войну, ну и чествовали вовсю.
     Поезд отходил  в два  часа дня, но  эшелон  в 12 уже  сидел в  товарных
вагонах и распевал песни. Среди про-вожающих было много немцев-колонистов, и
к часу со-бралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все
с пакетами, с корзинами.  Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль,
еще в  ста-рину  привезенную им  из  Индии, наполненную теперь  его домашней
вишневкой.
     Погонин почему-то привез  ящик дорогих сигар, хотя знал, что я не курю,
а нюхаю табак; мать Гаевской  -- до-машний паштет  с курицей и целую корзину
печенья, а  Гаевская  коробку  почтовой бумаги,  карандаш и кожаную записную
книжку с золотой подковой, Давыдов и Дал-матов -- огромную корзину с водкой,
винами и закуска-ми от всей труппы.
     Мы заняли  ползала  у  буфета, смешались  с  офицера-ми,  пили донское;
Далматов  угостил  настоящим шам-панским  и,  наконец,  толпой  двинулись  к
платформе по-сле второго звонка. Вдруг шум, толкотня и к нашему ва-гону 2-го
класса --  я  и начальник  эшелона, прапорщик Прутняков занимали купе в этом
вагоне,  единственном  среди  товарного  состава  поезда --  и сквозь  толпу
вры-вается,  хромая,  Андреев-Бурлак  с  двухаршинным  балыком  под мышкой и
корзинкой вина.
     -- Прямо с парохода, чуть не опоздал!
     Инсарский, обнимая меня, плакал.
     Он  накануне вышел из  лазарета,  где комиссия призналa его негодным  к
военной службе.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА




     Наш эшелон. Пешком через Кавказ.  Шулера во Млетах. В Турции. Встреча в
отряде. Костя Попов. Капитан  Карганов.  Хаджи-Мурат.  Пластунская  команда.
Охотничий курган. Отбитый десант. Англи-чанин в шлюпке.  Последнее сражение.
Конец войны. Охота на ба-шибузуков. Обиженный И нал Асланов. Домой
     Наш эшелон был сто человек, а в Тамбове и Вороне-же прибавилось еще сто
человек  и  начальник  последних, подпоручик  Архальский,  удалец хоть  куда
веселый и шумный, как старший в чине, принял у Прутникова ко-мандование всем
эшелоном,.  хотя был моложе его годами и,  кроме  того, Прутников до военной
службы  кончил  уни-верситет. Чины  и старшинство  тогда  очень  почитались.
Са-мый нижний чин это был рядовой, получавший 90 ко-пеек жалованья в треть и
ежемесячно по 2 копейки на баню, которые хранились в полковом денежном ящике
и  выдавались только  накануне бани -- солдат тогда пу-скали  в  баню за две
копейки.
     -- Солдат, где твои вещи?
     -- Вот все тут, -- вынимает деревянную ложку из-за голенища.
     -- А где твои деньги?
     --  На  подводе  везут в  денежном  ящике.  Следующий чин  -- ефрейтор,
получавший в треть 95 копеек.
     Во время войны  жалованье утраивалось -- 2 р. 70 к. в треть. Только что
произведенные два ефрейтора вхо-дят  в  трактир чай пить,  глядят и видят --
рядовые тоже чай  пьют... И важно говорит  один ефрейтор  другому: "На какие
это деньги рядовщина гуляет? Вот мы, ефрейторы, другое дело".

     Дней  через  пять  мы  были  во  Владикавказе,  где   к  на-шей  партии
прибавилось  еще  солдат   и  мы  пошли  пешком  форсированным   маршем   по
военно-грузинской дороге. Во Владикавказе я купил  великолепный дагестанский
кин-жал, бурку и чувяки  с коговицами, в  которых так  легко  и  удобно было
идти, даже, пожалуй, лучше, чем в лаптях.
     После   Пушкина   и   Лермонтова  писать   о  Кавказе,  а  особенно   о
военно-грузинской дороге--  перо  не  подни-мается... Я  о себе скажу одно--
ликовал я, радовался и веселился. Несмотря  на страшную жару и пыль, забегая
вперед,  лазил по  горам,  а иногда  откалывал такого  опас-ного  козла, что
измученные и запыленные солдаты отды-хали за смехом. Так же я дурил когда-то
и на Волге в  бурлацкой артели, и здесь, почуя волю, я был такой же бешеный,
как  и  тогда.  На  станции  Гудаут  я   познакомил-ся  с  двумя  грузинами,
гимназистами последнего  класса  тифлисской  гимназии.  Они  возвращались  в
Тифлис  с ка-никул  и предложили мне идти с  ними прямой дорогой  до станции
Млеты.
     -- Только под гору спустимся,  тут и Млеты, а доро-гой больше 20 верст.
Солдаты придут к вечеру, а мы через час будем там.
     Партия  строилась   к  походу,  и,  не  сказавшись  никому,  я  ушел  с
гимназистами в  противоположную сторону, и мы  вскоре оказались  на страшном
обрыве, под которым  дома,  люди и лошади казались игрушечными, а  Терек  --
узенькой ленточкой.
     --  Вот и  Млеты,  давай  спускаться.  Когда  я  взглянул  вниз, сердце
захолонуло, я подумал, что мои гимназисты шутят.
     --  Мы  всегда  тут ходим,  --  сказал младший, краса-вец  мальчуган.--
Сегодня хорошо, сухо... Первым я,  вы вторым, а за вами  брат,-- и спустился
вниз по чуть за-ме