поступает зеленый. Это пережженный свинец, и зеленые кубики режутся
легко, почти рассыпаются. По-том они делаются серыми,  затем белыми, а потом
уже клейкими.
     Мы кончили работу  в 10 утра, и из кубочной Иваныч повел меня на другой
конец двора,  где  здоровенный мужик раскалывал  колуном  пополам толстенные
чурбаки Дров.
     -- Тимоша, заместо Василия еще никого не нашел?
     -- Нет еще... Сашку хотел звать,  да уж очень озор-ной... Больше никого
нет, все кволые...
     -- А вот парня-то, возьми... Здоровенный...
     -- Дело... Так вали!
     Я удивленно посмотрел, а старик и поясняет:
     -- Дрова-то колоть умеешь?
     -- Ну еще бы,-- отвечаю.
     --  Так  вот  и работай с  ним... Часа  три работы  в день... И  здоров
будешь, работа на дворе, а то в казар-ме пропадешь.
     -- Спасибо,  это  мне по  руке... Взял  колун и расшиб несколько  самых
крупных су-коватых кругляков.
     -- Спасибо!
     -- Пятнадцать в месяц, -- предложил Тимоша. Это  был у меня второй день
на заводе.

x x x

     Тимошу  я  полюбил.  Он  костромич.  Случайно  попал  на завод,  и  ему
посчастливилось  не попасть в кубочную, а сделаться истопником. И с ним-то я
проработал зиму колкой и возкой дров, что меня положительно спасло.
     Тимоша думал прожить зиму на заводе, а весной с первым пароходом уехать
в Рыбинск крючничать.  Он одинокий бобыль, молодой, красивый и сильный. Дома
одна старуха-мать и бедная избенка, а заветная мечта его  была -- заработать
двести рублей,  обстроиться и  же-ниться на  работнице  богатого  соседа,  с
которой они дав-но сговорились.
     Работа закипела  --  за себя и старика кубики режу,  а с Тимошей  дрова
колем и возим на салазках на две-надцать печей для литейщиков. Сперва болели
все кости, а через  неделю втянулся, окреп  и на зависть злюке Во-роне ел за
пятерых,  а  старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он  не пил ничего.
Так и потекли однооб-разно день за днем. Дело подходило к весне. Иваныч стал
чаще кашлять, припадки, колики  повторялись,  он задыхался  и жаловался, что
"нутро болит". Его земли-стое лицо почернело, както жутко загорались  иногда
глубокие глаза в черных впадинах...
     И  за  все время он не сказал почти  ни с  кем ни  слова,  ни на что не
отзывался. Драка ли в казарме,  пьянство ли, а.  он как не его дело, лежит и
молчит.
     Мы разговаривали  только о текущем, не заглядывая друг другу в прошлое.
Любил он только сказки  слу-шать -- у нас сказочник был, бродяжка неведомый.
Сус-лик звать. Кто он -- никому было неизвестно, да и никто не интересовался
этим: Суслик да Суслик.
     Бывалый  человек этот старик  Суслик -- и тоже,  кроме  сказок,  живого
слова не  добьешься. А зато как  рас-сказывал!  Старую-престарую  сказку, ну
хоть  о  Бабе-Яге  расскажет,  а  выходит  что-то  новое. Чего-чего  тут  не
при-плетет он.
     -- Суслик, а ты бывальщинку скажи.
     -- Ладно, про что тебе бывальщинку.
     -- А про разбойников...
     И пойдет он рассказывать -- жуть берет. И  про Стень-ку Разина,  и  про
Ермака Тимофеевича,  и про  тружени-ков  в  Жигулях-горах, как  они  в своих
пещерах разбойничков укрывали... До свету, иной раз, рассказывает. И  первый
молчаливый слушатель -- Иваныч... Ляжет на брюхо во всю свою длину, упрет на
ручищи  голову и глядит на Суслика... И Суслик только будто для  него одного
рассказывает, на него  одного глядит... И в одно время у них -- уж сколько я
наблюдал  --  глаза  вместе  за-гораются...  Кончится  бывалыцина...  Тяжело
вздохнет Ива-ныч, ляжет и долго-долго не спит...
     -- Хорошие сказки Суслик рассказывает, -- сказал я как-то старику, а он
посмотрел на меня как-то особенно:
     --  Не сказки, а бывалыцины.  Правду говорит, да не договаривает. То ли
бывало... Ээх...-- отвернулся и за-молчал.
     Хворал все больше  и больше, а все просил не от-правлять  в больницу. Я
за него резал его кубики  и с кем-нибудь из товарищей из других пар ссыпал и
его и свои  на  рамы. Все мне  охотно  помогали,  особенно  Суслик-- старика
любила и уважала вся казарма.

x x x

     Был апрель месяц. Накануне мы получили жалованье и как всегда загуляли.
После получки,  обыкновенно, пра-вильной работы не бывает  дня два.  Получив
жалованье,  лохматые кубовщики  тотчас  же  отправляются  на рынок, закупают
белье, одежонку, обувь  -- и прямо одевшись на рынке, отправляются в Будилов
трактир  и  по другим  ка-бакам, пропивают  сначала деньги, а потом спускают
платье и в  "сменке до  седьмого колена"  попадают под шары и  приводятся на
другой день  полицейскими  на  за-вод,  где контора  уплачивает тайную  мзду
квартальному  за удостоверение  беспаспортных. Большая  же  часть  их  и  не
покупает никакой одежды; а прямо пропивает жа-лованье.
     День  был холодный,  и оборванцы не пошли  на базар. Пили дома, пили до
дикости.  Дым коромыслом стоял:  гармоника,  пляска, песни, драка... Внизу в
кухне заяд-лые игроки дулись в "фильку и бардадыма", гремя ме-дяками. Иваныч
совершенно больной лежал на своем ме-сте. Он и жалованье не ходил получать и
не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал.
     Было пять часов вечера. Я  сидел рядом с Иванычеы и  держал его горячую
руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней.
     В казарму ввалился  Сашка вместе  с  другими двумя пьяными  старожилами
завода. Сашка  был  трезвее  дру-гих,  пиликал  на  гармонике,  и  все  трое
горланили чтото несуразное.
     Я слышал, как дрожит  рука Иваныча, какое страда-ние на его лице, но он
молчит. Ужасно молчит.
     -- Сашка, ори тише, видишь, больной здесь, -- крик-нул я.
     -- А ты что мне за  указчик? Ты знаешь, кто я! -- за-ревел Сашка, давно
уже злившийся на меня.
     Он выхватил откудато нож и прыгнул к нам на нары.
     -- Убью!
     Это был  один момент. Я успел схватить его правую  руку, припомнив один
прием Китаева -- и нож воткнул-ся в нары, а вывернутая рука Сашки хрустнула,
и он с воем упал на Иваныча, который застонал.
     Я сбросил Сашку на пол. Все смолкло -- и сразу все заревели:
     --  Бей его, каторжника! Добей его!..  И  кто-то бросился  добивать.  Я
прикрикнул и ото-гнал.
     -- Это наше с ним дело, никто не суйся!
     Сашка со страшным  лицом поднялся и  бросился  вниз по лестнице. Только
его и видели. Сашка исчез навсегда.  После  Сашки  както невольно я сделался
атаманом казармы.
     Оказалось,  что  обиженный  сторож  донес  на  него  по-лиции,  которая
дозналась, что  он убийца, беглый каторж-ник, приходила за ним, когда его не
было, и обещала еще прийти. Ему об этом шепнул сторож у ворот...
     Вскоре Иваныча почти без чувств отвезли в больницу. На другой день в ту
же  больницу  отвезли  и  Суслика,  ко-торый  как-то  сразу  заболел.  Через
несколько  дней  я по-шел старика навестить, и  тут  вышло со мной нечто  уж
совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь.
     Одевшись,  насколько было возможно, прилично,  я отправился в  больницу
навестить старика... Это, конечно,  было не  без риска, так как при больнице
было  арестант-ское  отделение,   куда  я,  служа  в  полку,  не  раз  ходил
на-чальником  караула, знал  многих,  и  неприятная встреча  для  меня  была
обеспечена.  Но  я  не  мог оставить  так  ста-рика. И  я  пошел.  Больница,
помнится,  была  в  загородном  саду,  на  самой  окраине  города.  День был
жаркий... Лед прошел, на Волге  раздавались гудки пароходов. Я уже собирался
уехать вниз по Волге, да не мог, не повидав-шись с моим другом.
     Иду  я  вдоль  длинного забора по окраинной  улице,  по-росшей  зеленой
травой.  За  забором  строится  новый  дом.   Шум,  голоса...  Из-под  ворот
вырывается  собачонка...  Как  сейчас вижу, желтая, длинная,  на коротеньких
ножках, дворняжка с неимоверно толстым  хвостом в виде  кренде-ля. Бросается
на меня, лает. Я  на  нее махнул, а она вцепилась мне в ногу и не отпускает,
рвет мои новые штаны. Я схватил ее за хвост и перебросил через забор...
     Что там  вышло!  Кто-то взвизгнул, потом  сразу  заорали на все  манеры
десятки голосов, и я, чуя недоброе, бросился бежать...
     -- Собаку в  щи кинул, -- визжал  кто-то  за  забором. За  мной человек
десять каменщиков в фартуках  с кирками... А навстречу приказчик из Муранова
трактира, который меня узнал.  Я  перемахнул через другой забор в  какой -то
сад, потом выскочил в переулок, еще куда-то и очутился за городом.
     Не простили бы мне каменщики собаку, попавшую в чашку горячих щей!
     Тут  было не до  больницы, притом штанина располосана до голого тела...
Все  бы  благополучно, да  приказ-чик  из  Муранова  трактира  скажет, что я
рабочий с Со-рокинского завода. И придет полиция разыскивать, ду-маю:
     -- Нет, бежать!..
     А там пароходы посвистывают...
     Я вернулся  перед самым обедом домой, отпер сундук, вынул из него сорок
рублей, сундука не запер и ушел.
     На  базаре сменял пальтишко на хорошую поддевку, купил  картуз, в лавке
мне зашили  штаны -- и очутился я на берегу Волги, еще не вошедшей в берега.
Уже вто-рой раз просвистал розоватый пароходик "Удалой".

x x x


     ....  Я взял  билет  и  вышел  с  парохода,  чтобы  купить  чего-нибудь
съестного  на  дорогу.  Остановившись   у   торговку,  я:   увидал  плотного
старика-оборванца, и лицо мне пока-залось знакомым. Когда  же  он крикнул на
торговку, пред-лагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я по-дошел к
нему, толкнул в плечо и шепнул:
     -- Улан?
     -- Алеша! Далеко ли?
     -- На низ пробираюсь. А ты как?
     -- Третьего дня атамана схоронили...,
     -- Какого? . .. -- Один у нас, небось, атаман был Репка.
     -- Как, Репку?
     И рассказал  мне, что тогда осенью,  когда я  уехал  из Рыбинска, они с
Костыгой устроили-таки побег Репке за большие деньги из острога, а потом все
втроем убежали в пошехонские  леса,  в поморские скиты, где Костыга  остался
доживать  свой  век, а Улан  и Репка  поехали на  Черемшан  Репкину  поклажу
искать. Добрались до Яро-славля,  остановились подработать  на выгрузке дров
день-жонок, да  беда приключилась: Репка  оступился  и  вывих-нул себе ногу.
Месяца два  пролежал в пустой барже, об-рос  бородой, похудел. А тут  холода
настали, замерзла Вол-га, и нанялись они в кубовщики на  белильный завод, да
там  и застряли.  К лету думали попасть в Черемшан;  да  оба обессилели и на
вторую зиму застряли... Так и жили вдвоем душа в душу с атаманом.
     --  Рождеством  я заболел,  -- рассказывал  Улан,  -- от-правили меня с
завода в больницу, а там конвойный сол-дат признал меня,  и попал я в острог
как  бродяга. Так до  сего времени и  провалялся  в  тюремной больнице, да и
убежал  оттуда  из сада,  где  больные  арестанты гуляют...  Простое дело --
подлез под забор и драла... Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за
халат эту  смен-ку добыл. Потом на  завод узнать  о  Репке -- сказали, что в
больнице лежит.  Сторож Фокыч шапчонку да штаны  мне  дал...  Я  в  больницу
вчера:
     -- Где тут с Сорокинского завода старик Иван Ива-нов? -- спрашиваю.
     -- Вчера похоронили, -- ответили.
     -- Как Иван Иванов с Сорокинского завода?
     --  Ну да,  он записался так  и все время так жил... Бородищу во  какую
отрастил -- ни в жисть не узнать, допреж одни усы носил.
     Тут только  я  понял, что  мой друг был  знаменитый Репка. Но  не подал
никакого вида. Не знаю, удержался ли бы дальше, но загудел третий свисток...
     -- Счастливо, кланяйся матушке Волге низовой... А я буду  пробираться к
Костыге, там и жизнь кончу!
     Мы крепко обнялись, расцеловались...
     Я отвернулся, вынул десять рублей, дал ему и побе-жал на пароход.
     -- Костыге кланяйся!..
     -- Прощавай,  Алеша.  Спасибо. Доеду, --  крикнул он мне, когда  я  уже
стоял на палубе. Но  я не отвечал -- только шапку снял и поклонился. И долго
не  мог прий-ти в себя: чудесный  Репка, сыгравший  два раза в  моей судьбе,
занял всего меня.

x x x

     Ну, разве мог я тогда написать то, что рассказываю о себе здесь?!


ГЛАВА ШЕСТАЯ. ТЮРЬМА И ВОЛЯ




     Арест.  Важный  государственный преступник. Завтрак,  у полицмей-стера.
Жандарм в золотом пенсне.  Чудесная находка. Астраханский майдан.  Встреча с
Орловым.  Атаман Ваняга и его шайка. По Волге на косовушке. Ночь в камышовом
лабиринте.  Возвращение с добы-чей.  Разбойничий  пир.  Побег.  В  задонских
степях.  На  зимовке.  Красавица-казачка.  Опять  жандарм  в золотом пенсне.
Прощай, степь! Цирк и новая жизнь.
     В Казань пришел пароход в 9 часов. Отходит в 3 часа. Я в город на время
остановки.    Закусив    в    дешевом     трак-тире,     пошел    обозревать
достопримечательности, не имея никакого  дальнейшего плана. В кармане у меня
был  ко-шелек  с деньгами, на мне  новая  поддевка  и красная  ру-баха, и  я
чувствовал себя превеликолепно.  Иду  по како-муто  переулку и вдруг услышал
отчаянный крик не-скольких голосов:
     --  Держи  его дьявола! Держи, держи его!  Откудато из-за угла вынырнул
молодой  человек в красной  рубахе и поддевке и промчался мимо,  чуть с  ног
меня не сшиб. У него из рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять и уже
нагнулся, как из-за угла с гиком налетели на  меня два  мужика и городовой и
схватили. Я  ровно ничего не понял,  и первое, что  я сделал, так это дал по
затрещине  мужикам,  которые  отлетели  на  мосто-вую, но  городовой  и  еще
сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня.
     -- Не убежишь!
     -- Да я и бежать не думаю, -- отвечаю.
     --  Это не  он,  тот  туда  убежал,  -- вступился  за меня  прохожий  с
чрезвычайно знакомым лицом.
     Разъяснилось,  что я  -- не тот, которого они ловили, хотя на мне  тоже
была красная рубаха.
     -- Да вон  у  него бумаги в руках,  вашебродие, -- ука-зал городовой на
поднятую пачку.
     --  Это я сейчас  поднял,  мимо меня  пробежал чело-век,  обронил, и  я
поднял.
     --  Гляди,  мол,  тоже рубахато  красная,  тоже, долж-но  из  ефтих! --
раздумывал вслух дворник, которого я сшиб на мостовую.
     -- А ты кто будешь? Откуда? -- спросил кварталь-ный.
     Тогда я только понял весь ужас моего положения, и молчал.
     -- Тащи его в часть, там узнаем, -- приказал квар-тальный, рассматривая
отобранные у меня чужие бу-маги.
     -- Да это прокламации!  Тащи его,  дьявола... Мы те-бе там покажем!  Из
той же партии, что бежавший...
     Половина толпы бегом бросилась за убежавшим, а меня повели в участок. Я
решил  молчать и ждать случая бежать. Объявлять свое имя я  не хотел -- хоть
на висе-лицу.
     На улице меня провожала толпа. В первый раз в жизни я  был зол на всех,
--  перегрыз бы горло,  разбро-сал  и  убежал.  На все вопросы  городовых  я
молчал. Они вели меня под руки, и я не сопротивлялся.
     Огромное здание  полицейского управления с высочен-ной  каланчей.  Меня
ввели  в  пустую канцелярию. По слу-чаю  воскресного дня никого  не было, но
появились ко-ротенький квартальный и какойто ярыга с гусиным пе-ром за ухом.
     -- Ты кто такой? А? -- обратился ко мне кварталь-ный.
     -- Прежде напой, накорми, а потом спрашивай, -- ве-село ответил я.
     Но в  это  время вбежал  тот  квартальный, который ме-ня  арестовал,  и
спросил:
     -- Полицмейстер здесь? Доложите,  по  важному  де-лу... Государственные
преступники.
     Квартальные пошептались, и один из них пошел на-лево в дверь, а меня  в
это  время  обыскали, взяли  коше-лек с  деньгами,  бумаг  у меня  не  было,
конечно, никаких.
     Из двери вышел огромный бравый полковник с ба-кенбардами.
     -- Вот этот самый, вашевскобродие!
     -- А! Вы кто такой? -- очень вежливо обратился ко мне полковник, но тут
подскочил квартальный.
     -- Я уж спрашивал, да отвечает, прежде, мол, его на-пой, накорми, потом
спрашивай. Полковник улыбнулся.
     -- Правда это?
     -- Конечно! На Руси такой обычай у добрых людей есть, -- ответил я, уже
успокоившись.
     Ведь  я рисковал только  головой, а она недорога была мне, лишь бы отца
не подвести.
     -- Совершенно верно! Я понимаю это и понимаю, что вы не хотите говорить
при всех. Пожалуйте в ка-бинет.
     -- Прикажете конвой-с?
     -- Никаких. Оставайтесь здесь.
     Спустились,  окруженные полицейскими,  этажом ни-же и вошли в  кабинет.
Налево  стоял  огромный медведь и  держал  поднос с визитными карточками.  Я
остановился и залюбовался.
     -- Хорош!
     -- Да, пудов на шестнадцать!
     -- Совершенно верно. Сам убил, шестнадцать пудов. А  вы охотник? Где же
охотились?
     -- Еще мальчиком был, так одного с берлоги такого взял.
     -- С берлоги? Это интересно... Садитесь, пожалуйста. Стол стоял поперек
комнаты, на  стенах  портреты  ца-рей --  больше ничего. Я  уселся  по  одну
сторону  стола, а  он напротив меня -- в  кресло  и вынул  большой револьвер
Кольта.
     -- А я вот сначала рогатиной, а потом дострелил вот из этого.
     -- Кольт? Великолепные револьверы.
     -- Да вы настоящий охотник? Где же вы охотились?  В Сибири? Ах, хорошая
охота в Сибири, там много мед-ведей!
     Я молчал. Он пододвинул мне папиросы. Я закурил.
     -- В Сибири охотились?
     -- Нет.
     -- Где же?
     -- Все равно, полковник, я вам своего имени не ска-жу, и кто, и  откуда
я-- не узнаете. Я решил, что мне оправдаться нельзя.
     -- Почему же? Ведь вы ни в чем не обвиняетесь,  вас задержали случайно,
и вы являетесь как свидетель, не более.
     -- Извольте. Я бежал из дома и не желаю, чтобы  мои родители знали, где
я и, наконец,  что я попал в поли-цию. Вы на моем месте поступили бы, уверен
я, так же,, так как не хотели бы беспокоить отца и мать.
     -- Вы, пожалуй, правы... Мы еще поговорим, а пока закусим.  Вы не прочь
выпить рюмку водки?
     Полицмейстер  не сделал никакого  движения, но вдруг из двери  появился
квартальный:
     -- Изволите требовать?
     -- Нет. Но подождите здесь...  Я сейчас распоряжусь о  завтраке: теперь
адмиральский час.
     И он,  показав  рукой на  часы,  бившие  12,  исчез  в  дру-гую  дверь,
предварительно  заперев  в стол Кольта. Квар-тальный  молчал. Я курил третью
папиросу нехотя.
     Вошел лакей с подносом и живо накрыл стол у окна на три прибора.
     Другой денщик тащил водку и закуску. За ним во-шел полковник.
     -- Пожалуйте,-- пригласил он меня барским  жестом  и добавил, -- сейчас
еще мой родственник придет, гостит у меня проездом здесь.
     Не  успел полковник  налить первую рюмку,  как вошел полковник-жандарм,
звеня  шпорами. Седая  голова,  черные усы,  черные  брови,  золотое пенсне.
Полицмейстер пробормотал  какуюто фамилию, а меня  представил так-- охотник,
медвежатник.
     -- Очень приятно, молодой человек!
     И сел. Я  сообразил,  что  меня  приняли, действитель-но,  за  какую-то
видную птицу, и решил поддерживать это положение.
     -- Пожалуйте, -- пододвинул он мне рюмку.
     -- Извините,  уж если хотите угощать, так позвольте мне выпить так, как
я обыкновенно пью.
     Я  взял  чайный стакан, налил его до краев, чокнулся с полковниками и с
удовольствием  выпил за один дух. Мне это  было необходимо, чтобы  успокоить
напряженные нервы. Полковники пришли в восторг, а жандарм уми-лился:
     -- Знаете, что, молодой человек. Я пьяница, Ташкент брал, Мишку Хлудова
перепивал,  и  сам Михаил  Григорьевич  Черняев, уж  на  что молодчина  был,
дивился, как я пью... А таких, извините, пьяниц, извините, еще не ви-дал.
     Я принял комплимент и сказал:
     -- -- Рюмками воробья причащать, а стаканчиками кумонька угощать...
     -- Браво, браво...
     Я с  жадностью  ел селедку, икру, съел  две котлеты с макаронами и еще.
налив  два  раза   по   полстакану,  чок-нулся  с  полковничьими  рюмками  и
окончательно овла-дел собой. Хмеля ни в одном глазу. Принесли бутылку пива и
кувшин квасу. .
     -- Вам Квасу?
     -- Нет, я пива. Пецольдовское пиво я очень люблю, -- сказал я, прочитав
ярлык на бутылке.
     -- А я пива с водкой не мешаю, -- сказал жандарм. Я выпил бутылку пива,
жадно наливал стакан за