вня Ковалево. Спрашиваю у бабы  с ведром  у ко-лодца, как пройти  в
Подберезное. Так называлось имение Поповых -- цель моего стремления.
     -- А вот направо просекой, прямо и придешь. Только, гляди, дороги лесом
нет, оттоле никто не ездит... Прямо к барскому дому подойдешь, недалече.
     И  пошел я  мимо овинов  к лесу, пошел просекой, уто-пал выше колена  в
снегу;   было  тихо,  неособенно  холодно  и  облачно.  Это  "недалече"  мне
показалось так  версты  в три.  От  меня валил пар, голова была мокрая, а  я
шагал  и  шагал.  Вот,   наконец,  барский  дом,  с  выбитыми   рама-ми,   с
полуободранной  крышей,  с  заколоченной  жердями  крест  на  крест  зияющей
парадной  дверью  под обвалив-шимся зонтом  крыльца. Следов  нигде  никаких.
Налево от дома  в почерневшем флигеле из трубы  вьется  дымок, а  от флигеля
тропочка в другую сторону от меня. Вхожу в большую избу, топится печь. Около
шестка хлопочет ста-рушка, типа пушкинской няни.
     -- Здравствуйте. Это Подберезное?
     -- Было оно Подберезное когда-то, да сплыло!
     -- А где Поповы живут?
     -- Ээх! Были Поповы, да сплыли!
     Горькую  весть узнаю. Оказалось, что  братья Поповы получили это имение
года два назад в наследство от дя-ди, переехали сюда вдвоем и сразу закутили
вовсю. При-дут, бывало, в Ковалеве, купят все штофы и  полуштофы,  что стоят
на  полках  с  разными  наливками и настойка-ми -- это для баб, а для мужчин
ведро водки  поставят. На  закуску  скупят в лавке все  крендели, пряники  и
гуля-ют. А то  в  Романов  или Ярославль уедут--  по  неделям пьют. Уедут на
своих лошадях,  в своих экипажах, про-пьют их в городе,  а назад  на наемных
вернутся, в одних пальтишках... Сперва  продали  все добро из комнат,  потом
хлеб,  скот -- и все понемногу; нет денег на вино  -- коро-ву сведут,  диван
продадут. Потом строевые деревья из лесу продавали потихоньку от начальства,
потом осенью этой из дома продали двери да рамы  -- разорили все и уехали, а
куда и сами не знаем.
     Пришел  с  бутылкой  постного  масла  ее  муж,  старик  --  оба  бывшие
крепостные этого  имения. Он  все подтвердил и  еще разукрасил,  что сказала
старушка. Я в свою оче-редь рассказал, зачем пришел. Сердечно посожалели они
меня,  накормили пустыми щами, переночевал  я у них в теплой  избе,  а утром
чуть рассвело,  напоив  горячей водой  с хлебом,  старик отвел меня по  чуть
протоптанной им же стежке через глубокий  овраг, который выходил на Волгу, в
деревню Яковлевское, откуда была дорога в Ковалево.
     В деревне мы встретили выезжавшего на доброй лоша-денке хорошо  одетого
крестьянина, который разговорил-ся со стариком. Оказалось, что это приказчик
местного  бо-гача Тихомирова, который шьет  полушубки из  лучших романовских
овец на Москву и Ярославль. Старик расска-зал про меня, и приказчик, ехавший
в  Ярославль, пожалел меня, поругал пьяниц Поповых и предложил довезти ме-ня
до Ярославля. Потом  повернул  лошадь к  своему  до-му,  вынес оттуда  новый
овчинный тулуп.
     -- Надень, а то замерзнешь.
     Проезжая  деревню,  где  я  чинил  часы, я закутался в тулуп и лежал  в
санях. Также и в кабак,  где стащил по-ловик, я отказался войти. Всю  дорогу
мы  молчали --  я  не  начинал,  приказчик ни слова  не  спросил. На  второй
по-ловине  пути заехали в  трактир. Приказчик, молчаливый  и суровый, напоил
меня  чаем и досыта накормил  домаш-ними лепешками с  картофелем на  постном
масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил,  а
он сказал только одно слово: -- Прощавай!
     После хороших суток, проведенных у стариков в  теп-лой хате, в когда-то
красивом имении на гористом берегу Волги  --  я опять в  Ярославле, где надо
избегать встречи с полковыми товарищами и думать, где бы переночевать  и что
бы поесть. Пошел на базар, чтобы сменять хоро-шие штаны на плохие или сапоги
-- денег в кармане ни копейки. Последний пятак за урок, как бутерброды есть,
заплатил. Я прямо пошел на базар,  где гостиницы Стол-бы. Посредине толкучки
стоял  одноэтажный промозглый  длинный дом,  трактир Будилова, притон  всего
бездомно-го  и  преступного  люда,  которые  в  те  времена в  честь  его  и
назывались "будиловцами".  Это был  уже цвет  ярослав-ских зимогоров,  летом
работавших  грузчиками  на  Волге,  а  зимами  горевавших  и  бедовавших   в
Будиловском трак-тире.
     Сапоги я  сменял  на  подшитые  кожей  старые  валенки и  получил рубль
придачи и заказал чаю. В первый раз я видел такую зловонную, пьяную трущобу,
набитую сплошь скупавшими у пьяных платье: снимает пальто или штаны -- и тут
же наденет рваную сменку... Минуту назад и я также переобувался в валенки...
Я  примостился  в  уг-лу, у  маленького  столика,  добрую половину  которого
за-нимал руками и головой спавший на стуле оборванец. Мне подали пару чаю за
5  копеек, у  грязной торговки  я  купил на пятак кренделей и наслаждаюсь. В
валенках  тепло  ногам на  мокром  полу, покрытом грязью.  Мысли  мелькают в
голове --  и ни  на  одной остановиться нельзя, но девять гривен  в  кармане
успокаивают.  Только  вопрос,  где  ночевать?  У  Лондрона  больше  неудобно
проситься. Где  же?  Кого  спросить?  Но  все  такие  опухшие  от  пьян-ства
разбойничьи рожи, что подступиться не хочется.
     Пью  чай, в  голове думушка: где  бы  ночевать?..  Рас-сматриваю  моего
спящего  соседа, но мне видна  толькокудлатая голова,  вся  в  известке,  да
торчавшие из-под го-ловы две руки, в которые он уткнулся лицом. Руки тоже со
следами известки, въевшейся в кожу.
     Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и
лаптями...  Вдруг стол  качнул-ся.  Голова зашевелилась,  передо  мной  лицо
желтое, опух-шее. Пьяные глаза он уставил  на меня и снова опустил голову. Я
продолжал  пить чай... Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна
притона. Сосед опять  поднял  голову, выпрямился  и сел на стуле, постарался
встать и опять хлюпнулся.
     Потом взглянул на меня и сказал:
     --  На  завод  пора, а  я,  мотри,  мал, того...  --  И  стал  шарить в
карманах... Потом вынул две копейки, кинул их на стол. -- Мотри, только один
семик...  добавь тройчак на  шкалик... охмелюсь и пойду! -- обратился он  ко
мне.
     -- Ладно.
     Я спросил косушку. Подали ее, четырехугольную, и  принесли стаканчик из
зеленого стекла,  шкаличного раз-мера. Из  косушки их выходило два.  Деньги,
гривенник, конечно  уплатил,  как  и раньше за  чай  -- вперед. Здесь  такой
обычай.
     -- Пей!
     -- Налей. Руки не годятся, расплещут.
     Я налил.  Он  нагнулся  над  столом, обеими  руками  об-хватил  стакан,
понемногу высосал вино и сразу пришел в себя.
     -- Ну вот я и жив! Спасибо, брательник...
     -- Ешь крендели, закусывай, -- предлагаю.
     -- Не  надо.  А  ты  чего не пьешь?--  спрашивает  меня, а  сам любовно
косится на косушку.
     -- Сыпь! Я не буду.
     -- Во спасибо!.. А  то не прохватило. На этот раз  он  сам налил полный
стакан, выпил смаху и крякнул: -- Теперь жив.
     -- Чайку?
     -- Коли милость твоя и чайком бы погреться...
     -- Малай-й!  -- подозвал  он полового.  --  Прибор  к  па-ре и на семик
сахару... Да  кипяточку, -- и подвинул  по-ловому свои две копейки, лежавшие
на столе.
     Половой сунул в  рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два
куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой  сосед молча  пил до  поту, ел
баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил:
     -- А ты по какой ударяешь?
     -- Да по такой же! Вишь, зимогорю...
     -- Я тоже  зимогор,  уж  десяток годов  коло  Будилова околачиваюсь,  а
сейчас  при  месте,  у  Сорокина, на  белиль-ном... Да  вчера получка  была,
загулял... И шапку про-пил... Как и дойду, не знаю...
     Разговорились. Я между прочим сказал, что не  знаю, как  прозимогорю до
водополья, и что сегодня ночевать негде.
     -- Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит....
     -- Да я не знаю работы...
     -- В однорядь выучат... Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к
делу... Он кое-что рассказал о заводе.
     -- У меня паспорта нет.
     -- А у кого он на заводе есть? Там паспортов не лю-бят, рублем дороже в
месяц плати... Айда!
     Ввалилась торговка. На  руке накинута разная  тре-панная одежонка, а на
голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком.
     -- Почем картуз? -- спрашиваю.
     -- Гривенник.
     -- А гривну хошь...
     -- Добавь семишку, за пятак владай!
     Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы за-шагали к Волге.





ГЛАВА ПЯТАЯ. ОБРЕЧЕННЫЕ




     Сытный ужин.  Таинственный  великан. Утро  в казарме.  Работа  в пекле.
Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Со-бака во  щах. Встреча
с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге.

     Вспомню белильный завод так, как он  есть. Прихо-дится заглянуть лет на
десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как
было.  В  1885  году,  когда  я уже занял  место  в литературе,  в "Рус-ских
ведомостях" я поместил  очерк из жизни  рабочих  "Обреченные".  Подробнее об
этом дальше,  а пока  я  ска-жу,  что "Обреченные"--  это  беллетристический
рассказ с ярким  и  верным описанием ужасов  этого  завода, где все имена  и
фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные
действующие лица заменены другими, словом написан так, чтобы и узнать нельзя
было, что одно из  действующих лиц -- я, самолич-но, а  другое  главное лицо
рассказа  совсем   не  такое,  как  оно  описано,  только  разве  наружность
сохранена... Печа-тался этот рассказ в такие времена, когда  правду говорить
было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать. А правда была такая.
     Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором
по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий.
     Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый ста-рик-сторож.
     -- Фокыч, я новенького привел...
     -- Нук штож... Веди в контору, там Юханцев, он запишет.
     Приходим в контору. За столом  пишет  высокий ры-жий  солдатского  типа
человек. Стали у дверей.
     -- Тебе что, Ванька?
     -- Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом.
     -- Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то.
     -- Алексей Иванов.
     -- Давай паспорт.
     -- У меня нет.
     -- Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму.
     А потом ко мне обратился:
     -- Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай!
     Третья казарма -- длинное, когдато желтое, грязное и закоптелое здание,
с побитыми в рамах стеклами, отку-да валил  пар... Голоса гудели внутри... Я
отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту оше-ломил меня,
и я остановился в дверях.
     -- Лешай, чего распахнул! Небось, лошадей воровал, хлевы затворял!
     Услыхал я окрик и вошел.
     Большая  казарма. Кругом  столы, обсаженные наро-дом.  В углу,  налево,
печка с  дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и  разливает в чашки щи.
Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных  руба-хах и опорках
на  босу  ногу вереницей  стоят люди,  подви-гаясь по  очереди к приказчику,
который  черпает из боль-шой деревянной  чашки водку и  подносит по  стакану
каж-дому.
     --  Эй,  ты,  новенький,  подходи!  -- крикнул он мне.  Я становлюсь  в
очередь и тоже получаю стакан  сиву-хи и сажусь к крайней чашке, за  которой
сидело девять человек.
     Здоровенный рыжий  безусый малый крошит говядину  на  столе  и горстями
валит во щи. Я напустился на го-рячие щи.
     -- Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, погля-деть любо! -- замечает
старичонка с козлиной бородкой.
     -- А тебе завидно, Ворона дохлая?
     -- Не завидно, а все-таки...
     Свалили  в  чашку  говядину. Сбегали к  кашевару, до-бавили  щей. Рыжий
постучал ложкой.
     -- Таскай со всем!
     Вкусно пахли щи,  но и с говядиной ели лениво. Так и  не доели, вылили.
Наложили пшенной каши с салом... Я жадно ел, а другие только вид делали.
     -- Что это никто каши не ест? -- спросил я соседа.
     --  Приелась.  Погоди  с  недельку,  здесь  поработаешь  и  тебя от еды
отвалит...  Я  похлеще тебя ашал, как  с воли  пришел, а  теперь  и  глядеть
противно.
     А я прожил на  заводе слишком четыре месяца, а ел все время так же, как
и сегодня: счастье подвезло.
     Понемногу все  отваливались  и  уходили наверх  по ши-рокой  лестнице в
казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел  -- только
ничего  не ел  --  ог-ромный  старик,  который  сразу, как  только я  вошел,
по-разил  меня  своей фигурой. Почти саженного  роста, с гу-стыми волосами в
скобку,  с длинной бородой, вдоль ко-торой двумя ручьями пробегали во всю ее
длину серебря-ные усы...
     А  лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухши-ми глубокими серыми
глазами... Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла
закрыть чашку...
     Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня
по плечу.
     -- Кушай на здоровье. Будешь есть -- будешь жив... Главное  ешь больше.
Здесь все в еде...
     -- А вот ты, дедушка, не ешь.
     --  Мне не к чему...  Я умирать собираюсь,  а  тебе еще  жить  да  жить
надо... Гляжу я на тебя и радуюсь. По ду-ше ты мне сразу пришелся...
     -- Спасибо, дедушка, и ты мне тоже... А то ведь у меня здесь все чужие.
     -- Здесь все  друг другу  чужие, пока не помрут... А от-сюда живы редко
выходят. Работа легкая,  часа  два-три  утром, столько  же  вечером,  кормят
сытно, а тут  тебе и  конец... Ну  эта легкая-то работа  и манит  всякого...
Му-жик  сюда мало  идет,  вреды  боится, а  уж  если идет  какой,  так  либо
забулдыга,  либо пропоец...  Здесь  больше  отстав-ной солдат  работает, али
никчемушный  служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда... С голоду
да  с хо-лоду...  Да наш брат гиляй бездомный, который, как мед-ведь,  любит
летом волю, а зимой нору...
     -- Нет, я только до весны... С первым пароходом убегу...
     -- Все,  брательник,  так думают. А как  пойдут ко-лики да  завалы,  от
хлеба  отобьет-- другое  запоешь...Ну да  ладно,  об  этом  подумаем...  Ужо
увидим.
     -- А сколько тебе годков, дедушка?
     Старик поднял голову, и глаза его сверкнули на меня.
     -- Без малого слишком около того...
     И опять положил пудовую ручищу на мое далеко не слабое плечо.
     --  А  ты, вот  што: ежели хошь дружить со мной, так  не трави меня, не
спрашивай  кто да что, да как, да откеля... Я того,  брательник, не люблю...
Ну,  понял?  Ты, я вижу, молодой  да умный... Может, я с тобой  с  первым  и
балакаю. Ну, понял?
     -- Ладно, понял, так и будет.
     -- А звать меня Иваном, и отец Иван был.
     --  А меня Алексей Иванов. -- Ну вот, оба Иванычи!  -- и как-то  нутром
засмеялся.
     -- Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты, да что ты? А  нешто я не вижу, что
твое место не здесь... Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял?
     -- Понял.
     -- А теперь спать пойдем, около меня  на нарах слободно, дружок спал, в
больницу  отправили вчера. Вот  захвати  сосновое поленце в  голову, заместо
подушки -- и айда.
     И сильно хромая, стал подниматься по лестнице.
     Измученный  последними  тревожными  днями,  я  скоро  заснул  на  новой
подушке, которая приятно пахла в во-нючей казарме сосновой коркой... А такой
роскоши  -- вы-тянуться  в  тепле во весь рост -- я  давно не испытывал. Эта
ночь  была величайшим  блаженством. Главное -- ноги вытянуть, не скрючившись
спать!
     Сквозь сон я услыхал звонкий стук и вместе с  тем  колокол в соседней с
заводом  церкви. Звонили  к заутре-ни, а в казарме сторож  стучал деревянной
колотушкой и нараспев кричал:
     -- Подымайтесь на работу, ребятушки, подымайсь.
     -- Эх, каторга-- жизнь... А-а-а...-- зевал ктото спро-сонья.
     -- На работу, ребятушки, на работу-у.
     -- Чего горланишь, дармоед Сорокинский.
     -- Что ты, окромчадал что ли, орешь! -- слышались  недовольные голоса с
поминанием родителей до седьмого колена. И над всем загремело:
     -- На пожаре ты что ли, дьявол!
     Это  рявкнул на  сторожа  вскочивший с  нар во  весь свой огромный рост
Сашка, атаман казармы, буян и пья-ница.
     -- Встал, так и не буду. Чего ругаешься? -- испуган-нопроворчал сторож,
пятясь к лестнице.
     Недалеко от меня в углу  заколыхалась груда разно-цветных  лохмотьев, и
изпод нее показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком
седых волос под нижней губой.
     -- Гляди,  сам паршивый козел  из  помойной  ямы  вы-лезает, становись,
ребята! -- загрохотал Сашка.
     Ему в ответ засмеялись. Козел ругался и бормотал что-то...
     Понемногу  все поднялись, по одиночке друг за дру-гом спустились  вниз,
умывались на ходу, набирая в рот воды  и разливая по полу, чтобы для порядка
в одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в ка-зарму, утирались
кто подолом рубахи, кто грязным каф-таном.
     Некоторые прямо из кухни, не умываясь, шли в ку-сочную, на другой конец
двора. Я  пошел  за Иваном. На дворе было темно, метель слепила глаза и жгла
еще не проснувшееся горячее тело.
     Некоторые кубовщики бежали в одних рубахах и опор-ках.
     --  Все равно околевать-то!--  ответил мне один,  кото-рому я участливо
заметил, что холодно...
     -- Сейчас согреемся!  --  утешил  меня Иваныч, отворяя  дверь  в низкое
здание кубочной,  и  через  сени  прошли  в  страшно жаркую  с  сухим жгучим
воздухом палату.
     -- Тепло, потому клейкие кубики выходят, а им жар нужен.
     Длинная, низкая палата вся занята рядом стоек для выдвижных полок, или,
вернее, рамок  с  полотняным  дном, на котором лежит "товар"  для  просушки.
Перед кажды-ми тремя стойками стоит неглубокий  ящик на ножках в виде стола.
Ящик  этот  так и  называется -- стол. В  этих  столах лежали  большие белые
овалы. Это и есть кубики, которые предстояло нам резать.
     Иваныч  подал  мне   нож,  особого  устройства,  напоми-нающий  большой
скобель, только с одной длинной руко-ятью посредине.
     -- Вот это и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков
не было. Потом, когда  кубики  изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие и
сложим в кубики. А теперь скидай с себя рубаху.
     Скинул  и сам.  Я любовался  сухой  фигурой этого  ма-стодонта. Широкие
могучие кости, еле обтянутые кожей, с остатками высохших  мускулов. Страшной
силы, пови-димому, был этот человек. А он полюбовался на меня и одобрительно
сказал:
     --  Тебе пять кубиков  изрезать нипочем. Ну, гляди.  Показал мне прием,
начал резать, но клейкий  кубик,  смассовавшийся в цемент, плохо поддавался,
приходилось сперва  скоблить. Начал  я.  Дело пошло  сразу. Не успел  Иваныч
изрезать половину, как я кончил и принялся за вторую. Пот с меня лил градом.
Ладонь правой  руки рас-краснелась  и в ней  чувствовалась  острая  боль  --
пред-вестник мозолей.
     Вдруг Иваныч бросил нож, схватился за живот и за-стонал...
     -- Опять схватило... Колики проклятые... Я усадил его на окно, взял его
нож  и,  пока он му-чился, изрезал оба его кубика и  кончил свой,  второй...
Старик пришел в себя и удивился, что работа сделана.
     -- Спасибо. Вот спасибо!
     -- А теперь, Алеша, завяжи себе рот тряпицей, что-бы пыли при ссыпке не
глотать... Вот так.
     Мы завязали  рты грязными  тряпками и стали пере-сыпать  в  столы с рам
высохший "товар" на место изре-занного, который рассыпали на рамы для сушки.
Для  каждого  кубика  десять рам. Белая  свинцовая пыль на-полнила  комнату.
Затем товар  был  смочен на столах  "в плепорцию водицей", сложен в кубики и
плотно убит.
     Работа окончена. Мы омылись в  чанах с опалово-белой свинцовой водой  и
возвратились в казармы.
     Сегодняшняя работа была особенно трудная, на оче-реди  были уже зрелые,
клейкие кубики, которые го-товы для поступления в литейную. Сначала  товар в
кубочную