Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
ему самовару прибор и -- сам
догадался -- выставил из шкафа графин с коньяком.
После чаю с разговорами Далматов усадил меня за письменный стол, и
началось составление афиши на во-скресенье. Идут "Разбойники" Шиллера.
Карл-- Дал-матов.
-- А вы сыграете Швейцера (тогда мы еще были на "вы").
И против Швейцера пишет: -- Гиляровский. Я протестую и прошу поставить
мой старый рязан-ский псевдоним -- Луганский.
-- Нет, надо позвучнее! -- говорит Далматов и ука-зывает пальцем на
лежащую на столе книжку: "Таран-тас", соч., гр. В. А. Сологуба.
И зачеркнув мою фамилию, молча пишет: Швей-цер -- Сологуб.
-- Как хорошо! И тоже В. А.! Великолепно, за гра-фа принимать будут.
Так этот псевдоним и остался на много лет, хотя за графа меня никто не
принимал. Я служил под ним и в Пензе, и на другое лето у Кузнецова в
Воронеже, где иг-рал с M. H. Ермоловой и О. А. Правдиным, приезжавши-ми на
гастроли. Уже через много лет, при встрече в Мо-скве, когда я уже и сцену
давно бросил, О. А. Правдин, к великому удивлению окружающих, при первой
москов-ской встрече, назвал меня по-старому Сологубом и в до-казательство
вынул из бумажника визитную карточку "В. А. Сологуб" с графской короной,
причем эта корона и заглавные буквы были сделаны самым бесцензурным манером.
Этих карточек целую пачку нарисовал мне в Воронеже, литографировал и подарил
служивший тогда со мной актер Вязовский. Одна из них попала к Правдину, и
даже во время немецкой войны, как-то при встре-че он сказал мне:
-- А твою карточку, Сологуб, до сего времени храню! Итак я стал
Сологубом и в воскресенье играл Швей-цера. Труппа была дружная, все милые,
милые люди. Далматов так и носился со мной. Хотя я нанял квартир-ку в две
комнатки недалеко от театра, даже потом завел двух собак, щенками
подобранных на улице, Дуньку и Зулуса, а с Далматовым не расставался и
зачастую но-чевал у него. Посредине сцены я устроил себе для развлечения
трапецию, которая поднималась только во время спектакля, а остальное время
болталась над сценой, и я поминутно давал на ней акробатические
представления, часто мешая репетировать -- и никто не смел мне заме-чание
сделать -- может быть потому, что я за сезон на-бил такую мускулатуру, что
подступиться было риско-ванно.
Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился,
кроме единственного случая за все время, когда одного франта резонера,
пытавшегося со-вратить с пути молоденькую актрису, я отвел в сторону и
прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он не
явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы...
Играл я вторые роли, играл все, что дают, добросо-вестно исполнял их и
был, кроме того, помощником ре-жиссера. Пьесы ставились наскоро, с двух,
редко с трех репетиций, иногда считая в это число и считку. В неделю
приходилось разучивать две, а то и три роли.
Жилось спокойно и весело, а после войны и моей бро-дяжной жизни я жил
роскошно, как никогда до того вре-мени не жил.
Вспоминается мне мой бенефис. Выпустил Далматов за неделю анонс о моем
бенефисе, преподнес мне пачку роскошно напечатанных маленьких программ, что
дела-лось тогда редко, и предложил, по обычаю местному, объехать меценатов и
пригласить всех, начиная с губер-натора, у которого я по поручению Далматова
уже ре-жиссировал домашний спектакль.
И вот, после анонса, дней за пять до бенефиса, облек-ся я, сняв
черкеску, в черную пару, нанял лучшего лиха-ча, единственного на всю Пензу,
Ивана Никитина, и с программами и книжкой билетов, уж не в "удобке", а в
коляске, отправился, скрепя сердце, первым делом к гу-бернатору. Тут мне
посчастливилось в подъезде встретить Лидию Арсеньевну...
Губернатором был А. А. Татищев, штатский генерал, огромный, толстый, с
лошадиной физиономией, что еще увеличивало его важность. Его жена была
важнейшая губернаторша, но у них жила и подруга ее по Смольно-му, Лидия
Арсеньевна, которая в делах управления гу-бернией была выше губернаторши, да
чуть ли и не самого губернатора.
Встретив ее, выходившую на прогулку, я ей дал про-грамму, с просьбой
пожаловать на бенефис и спросил, могу ли видеть Александра Александровича.
-- Он в канцелярии. Не стоит вам беспокоиться, я скажу, что были и
приглашали нас... Обязательно бу-дем. .
И действительно были в своей бесплатной губерна-торской ложе и прислали
в день бенефиса в кассу на мое имя конверт с губернаторской визитной
карточкой и приложением новой четвертной за ложу.
Окрыленный еду на Московскую улицу, в магазин купца Варенцова,
содержателя, кроме того, лучшей го-стиницы, где я часто играл на биллиарде.
Сухо меня встретил купчина, но обещал быть, а билет не взял. Тоже и
соседний магазинщик Будылин. Еду к богатому портному Корабельщикову,
которому еще не уплатил за сюртук.
-- Ладно. Спрошу жену... Пожалуй, оставьте ложу в счет долга...
Это меня обидело. Я вышел, сел на Ивана Никитина, поехал завтракать в
ресторан Кошелева. Отпустил лиха-ча и вошел. В зале встречаю нашего
буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему
столу, за которым сидит высокий, могучий чело-век с большой русой бородой:
фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши.
-- Мейерхольд.
-- Сологуб, Владимир Алексеевич, наш артист, -- по-знакомил нас Румель.
Мейерхольд заулыбался:
-- Очень, очень рад. Будем завтракать.
И сразу налил всем по большой рюмке водки из бу-тылки, на которой было
написано: "Углевка", завода Э. Ф. Мейерхольд, Пенза".
Ах, и водка была хороша! Такой, как "Углевка", ни-когда я нигде не пил
-- ни у Смирнова Петра, ни у вдо-вы Поповой, хотя ее "вдовья слеза", как
Москва назы-вала эту водку, была лучше Смирновской.
"Углевка" и "удобка" -- два специально местные пензенские слова, нигде
больше мной неслыханные -- незабвенны!
За завтраком Мейерхольд мне не позволил заплатить.
-- За этим столом платить не полагается, вы -- мой гость.
И неловко мне после этого было предложить ему би-лет, да Румель
выручил, рассказав о бенефисе.
-- Пожалуйста, мне ложу... бельэтаж. Поближе к сцене...
Я вынул еще непочатую книжку билетов, отрезал 1й номер бельэтажа, рядом
с губернаторской ложей, и вру-чил:
-- Почин. Только первый билет.
-- О, у меня рука легкая, -- и вынул из бумажника двадцатипятирублевку.
Я позвал полового, и посылаю его разменять деньги.
-- Нет... Нет... Никакой сдачи. У нас по-русски го-ворят: почин сдачи
не дает. На счастье!...-- и взяв у по-лового деньги, свернул их и положил
передо мной.
-- Спасибо. Теперь я больше ни к кому не поеду.
-- Зачем так?
-- Ни за что не поеду. Будь, что будет!
-- Вот дайте мне несколько афиш, я их всем знако-мым раздам... Все
придут.
Я дал ему пачку программ и распрощался. Вышел на подъезд, и вдруг
выходят из магазина два красавца-та-тарина, братья Кулахметьевы, парфюмеры,
мои знако-мые по театру. Поздоровались. Рассказываю о бене-фисе.
-- Будем, все будем, -- говорит старший, а младший его перебивает:
-- Поедем к нам обедать.
А у тротуара санки стоят. Младший что-то сказал кучеру-татарину, тот
соскочил и вожжи передал хозяину.
-- Садись с братом, я вас прокачу.
И через несколько минут бешеной езды рысак при-мчал нас в загородный
дом Кулахметьевых, с огромным садом. Тут же помещались их парфюмерная
фабрика и мыловаренный завод.
Обстановка квартиры роскошная, европейская. Сер-вировка тоже, стол
прекрасный, вина от Леве. Обедали мы по холостому. Семья обедает раньше.
Особенно мне понравились пельмени.
-- Из молодого жеребеночка! -- сказал старший брат и пояснил: --
Жеребятинка замораживается, стро-гается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые
пельмени опять замораживаются, и мороженные в кипяток.
С нами был еще молодой татарин Ибрагим Баишев, тоже театрал, и был еще
главный управляющий фабри-кой и парфюмер француз Рошет... (Впоследствии
Рошет заведывал большой парфюмерной фаб-рикой Бодло в Москве).
Все купили билеты: две ложи бельэтажа -- Кулах-метьевы -- Рошета
пригласили к себе в ложу -- и Баи-шев билет первого ряда. Еще 50 рублей в
кармане! Я победителем приехал к Далматову. Рассказал все и от-дал книгу
билетов.
-- Никуда не поеду, ну их всех к дьяволу!
Сбор у меня был хороший и без этого. Это единствен-ный раз я "ездил с
бенефисом". Было это на второй год моей службы у Далматова, в первый год я
бенефиса не имел. В последующие годы все бенефицианты по моему примеру
ездили с визитом к Мейерхольду, и он никогда не отказывался, брал ложу,
крупно платил и сделался меценатом.
Лето 1879 года я служил в Воронеже. Это был как раз год Липецкого
съезда. Вот тут-то и приезжали к нам Ермолова и Правдин. В Воронеже сезон
был удачный; между тем в это лето там основалось вольное пожар-ное общество,
куда меня записали в члены, и на двух пожарах я горячо работал в звании
"1-го лазальщика", как там называли топорников.
Еще одна таинственная вещь случилась там, о кото-рой я до сих ничего не
знаю.
Во время сезона, в чей-то бенефис, не помню совер-шенно в чей именно,
появилось на афише в дивертисмен-те "певец Петров -- баркарола". Он сам
аккомпанировал на мандолине. Его никто не знал. Это был человек не-большого
роста, с небольшой бородкой. Я его видел уже на сцене. Вышел скромно, пропел
великолепно, повторил на бис, ушел за кулисы и исчез...
Его искали ужинать, но не нашли, и забыли уже, но через несколько дней
полицейский пристав приходил к Казанцеву, а потом расспрашивал и некоторых
актеров, кто такой этот Петров, кто с ним знаком из труппы, но знакомых не
нашлось, и, действительно, никто из нас не знал его. Выяснилось, что он
явился на репетицию с мандолиной, предложил участвовать в дивертисментах и
спел перед Казанцевым и актерами баркаролу, получил приглашение и ушел.
x x x
Много, много лет спустя, в Москве я встретил неко-его Васильева,
который в то время жил в Воронеже, был большим меценатом. Он угощал актеров,
устраивал нам ужин, жил богато.
В Москве уже в военное время я встретился с ним. По-видимому, средств у
него уже не было. Разговори-лись, и он рассказал мне целый ряд
воспоминанийиз того сезона и, между прочим, вспомнил баркаролу и Петрова.
-- А вы знаете кто это был, и почему тогда полиция его искала?
-- Не знаю. Его никто не знал. Да и внимания-то никто не обратил на
это. Только, когда полиция справ-лялась, так поговорили малость, да и
забыли. Да и кому он интересен.
-- Я тоже так думал тогда, а потом уж после от по-лицмейстера, по
секрету, узнал, что это на бенефисе Вя-зовского (тут я только вспомнил, чей
бенефис был) уча-ствовал один важный государственный преступник. В это время
был Липецкий съезд народовольцев, так вот со съезда некоторые участники были
в театре и слушали своего товарища, который как-то попал на сцену.
Помню еще, что мы чествовали Ермолову роскошным завтраком, и я, желая
выразить восторг, за ее здоровье выпил, не отнимая от рта, бутылку коньяку
финьшампань, о чем после уже в Москве вспоминала Мария Ни-колаевна,
написавшая мне тогда уже во время револю-ции в альбом несколько строк: "На
память о Воронеже в 1879 году"...
И после этой бутылки, вечером, как ни в чем не быва-ло, я играл в
спектакле, -- то была молодость, когда все нипочем!
Помню еще в Воронеже на сквере памятник Петру Первому. Он стоит,
опираясь на якорь, глядит налево, как раз на здание интендантства, а рукой
победоносно указывает направо, как раз на тюрьму. На памятнике надпись:
"Петру Первому -- Русское дворянство в Во-ронеже". Как-то мы после спектакля
ночью гуляли на сквере и оставили в нравоучение потомству на пьедестале
памятника надпись мелом:
Смотрите, русское дворянство,
Петр Первый и по смерти строг
Глядит на интендантство,
А пальцем кажет на острог.
* * *
До этого сезона Далматов ходил холостым, а в Во-ронеже летом у него
начался роман с М. И. Свободиной-Барышевой, продолжавшийся долго.
А года за три перед этим здесь же после зимнего се-зона он разошелся со
своей женой, артисткой Любской. Говорили, что одна из причин их развода была
та, что Далматов играл Гамлета и Любская играла Гамлета. Как-то Далматов,
вскоре после моего приезда в Пензу. получил афишу, где значилось: "Гамлет,
принц Дат-ский -- Любская".
Он мне показал афишу и сказал, что это: "Моя дура жена отличается".
И Далматов долго хранил эту афишу с прибавленным
на ней акростихом:
Дар единственный -- полсвета
Удивленьем поражает:
Роль мужскую, роль Гамлета
Артистически играет.
* * *
Окончив благополучно сезон, мы проехали в Пензу втроем: Далматов и
Свободина в купе 1-го класса, а я один в третьем, без всякого багажа, потому
что единст-венный чемодан пошел вместе с Далматовским багажом. На станции
Муравьеве, когда уже начало темнеть, я за-бежал в буфет выпить пива и не
слыхал третьего звонка. Гляжу, поезд пошел. Я мчусь по платформе, чтобы
до-гнать последний вагон, уже довольно быстро двигаю-щийся, как чувствую,
что меня в то самое время, когда я уже протянул руку, чтобы схватиться за
стойку и прыгнуть на площадку, кто-то схватывает, облапив сзади.
Момент, поезд недосягаем, а передо мной огромный жандарм читает мне
нравоучение.
Представьте себе мою досаду: мои уехали-- я один! Первое, что я сделал,
не раздумывая, с почерку-- это хватил кулаком жандарма по физиономии, и он
загре-мел на рельсы с высокой платформы... Второе, сообра-зив мгновенно, что
это пахнет бедой серьезной, я спрыгнул и бросился бежать поперек путей,
желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажир-ский...
Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которо-го поднимают сторожа.
Один с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону,
взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери
которого заложены брусьями. Моментально, поль-зуясь темнотой, проползаю
между брусьями в вагон, пробираюсь между быков, -- их оказалось в вагоне
толь-ко пять, -- в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто,
посыпаю на него сено и, так замаскиро-вавшись, ложусь на пол в углу...
Тихо. Быки постукивают копытами и жуют жвачку... Я прислушиваюсь. На
станции беготня... Шум... То сти-хает... То опять... Раздается звонок...
Мимо по платфор-ме пробегают люди... Свисток паровоза... длинный... с
перерывами... Грохот железа... Рвануло вагон раз... два... и колеса
захлопали по стрелкам... Я успокоился и сразу заснул. Проснулся от какой-то
тишины... Светает... Со-ображаю, где я... Красные калмыцкие быки...
Огромные, рогастые... Поезд стоит. Я встаю, оправляюсь. Вешаю на спину быка
пальто и шляпой чищу его... Потом наде-ваю... выглядываю из вагона... Заря
алеет... Скоро сол-нышко взойдет... Вижу кругом нескончаемые ряды ваго-нов,
значит большая станция... Ощупываю карманы-- все цело: и бумажник и
кошелек... Еще раз выгляды-ваю-- ни души... Отодвигаю один запор и
приготов-ляюсь прыгнуть, как вдруг над самым ухом свистит па-ровоз... Я
вздрогнул, но все-таки спрыгнул на песок, и мой поезд загремел цепями,
захлопал буферами и дви-нулся.
Пробираюсь под вагонами, и передо мною длинней-шая платформа. Ряжск!
Как раз здесь пересадка на Пензу... Гордо иду в зал I класса и прямо к
буфету -- жажда страшная. Пью пиво и ем бутерброды. У буфета никого...
Наконец, появляются носильщики. Будят пас-сажиров... И вижу, в другом конце
зала поднимаю-щуюся из-за стенки дивана фигуру Далматова... Лечу! Мария
Ивановна, откинувшись к стене, только просы-пается... Я подхожу к ним... У
обоих-- глаза круглые от удивленья.
-- Сологуб! -- оба сразу.
-- Я самолично.
-- А я хотел телеграмму дать в поезд. Думал, не слу-чилось ли что...
Или, может быть, проспал... Все искали... Ведь мы здесь с 12 часов. Через
час еще наш поезд.
-- А я отговорила дать телеграмму, -- сказала Свободина, и я ее
поблагодарил за свое спасение.
В этот сезон 1879-- 80 года репертуар был самый раз-нообразный, --
иногда по две, а то и по три пьесы новых ставили в неделю. Работы масса,
учили роли иногда и днем и ночью. Играть приходилось все. Раз вышел такой
слу-чай: идет "Гроза", уж 8 часов; все одеты, а старухи Онихимовской--
играет сумасшедшую барыню-- нет и нет! Начали спектакль; думаю, приедет. В
конце первого ак-та приходит посланный и передает письмо от мужа
Онихимовской, который сообщает, что жена лежит вся в жару и встать не может.
Единственная надежда -- вто-рая старуха Яковлева. Посылаем-- дома нет, и где
она -- не знают. Далматов бесится... Спектакль продол-жается. Послали за
любительницей Рудольф.
Я иду в костюмерную, добываю костюм; парикмахер Шишков приносит седой
парик, я потихоньку грими-руюсь, запершись у себя в уборной, и слышу, как
рядом со мной бесится Далматов и все справляется о Рудольф. Акт кончается, я
вхожу в уборную Далматова, где за-стаю М. И. Свободину и актера
Виноградского.
Вхожу, стучу костылем и говорю:
-- Все в огне гореть будете неугасимом!.. Ошалели все трое, да как
прыснут со смеху... А Далматов, нахохотавшись, сделал серьезное лицо и запер
уборную.
-- Тише. А то узнают тебя -- ведь на сцене расхохо-чутся... Сиди здесь
да молчи.
С этого дня мы перешли с ним на "ты". Он вышел и говорит выпускающему
Макарову и кому-то из актеров:
-- Рудольф приехала! У меня в уборной одевается. Как бы то ни было, а
сумасшедшую барыню я сы-грал, и многие за кулисами, пока я не вышел со
сцены, не выпрямился и не заговорил своим голосом, даже и внимания не
обратили, а публика так и не узнала. Уже после похохотали все.
Сезон был веселый. Далматов и Свободина пользо-вались огромным успехом.
Пенза видала Далматова во всевозможных ролях, и так как в репертуар входила
оперетка, то он играл и губернатора в "Птичках певчих" и Мурзука в
"Жирофле-Жирофля", в моем арабском плаще, который я подарил ему. Видела
Далматова Пен-за и в "Агасфере", в жесточайшей трагедии Висковатова "Казнь
безбожному", состоявшей из 27 картин. Шла она в бенефис актера Конакова и
для любимого старика в ней участвовали все первые персонажи от
Свободиной-Барышевой до опереточной примадонны Раичевой вклю-чительно.
Трехаршинная афиша красными и синими бук-вами сделали полный сбор, тем
более, что на ней значи-лись всевозможные ужасы, и заканчивалась эта афиша
так: "Картина 27 и последняя: Страшный суд и Воскре-сение мертвых. В
заключение всей труппой будет испол-нен "камаринский". И воскресшие плясали,
а с ними и суфлер Модестов, вылезший с книгой и со свечкой из будки.
Бенефисы Далматова и Свободиной-Барышевой со-бирали всю аристократию, и
ложи бенуара блистали бриллиантами и черными парами, а бельэтаж--
формен-ными платьями и мундирами учащейся молодежи. Ин-ституток и
гимназисток приводили только на эти бене-фисы, но раз вышло кое-что
неладное. В бенефис Дал-матова шел "Обрыв" Гончарова. Страстная сцена между
Марком Волоховым и Верой, исполненная прекрасно Далматовым и Свободиной,
кончается тем, что Волохов уносит Веру в лес... Вдруг страшенный пьяный бас
грянул с г