место  в  Петербурге.  Он  за
несколько лет до моего рождения умер, а семья пере-селилась в Вологду, где у
них было имение. Несмотря на родственные  связи, все-таки Назимовой пришлось
эмигри-ровать в Швейцарию вместе с доктором Коробовым, жив-шим в Вологде под
строжайшим  надзором  властей. С тех  пор ни  она, ни Коробов в  Вологде  не
бывали.  В это  время умерла  моя бабка,  а  вскоре затем,  когда мне минуло
во-семь лет, и моя мать, после сильной простуды.
     Мы продолжали жить в  той же квартире с дедом и отцом, а на лето  опять
уезжали  в "Светелки",  где я и дед пропадали на охоте, где дичи всякой было
невероятное  количество,  а подальше,  к  скитам, медведи, как говорил  дед,
пешком  ходили.  В "Светелках" у нас жил тогда  и беглый  матрос Китаев, мой
воспитатель, знаменитый охот-ник, друг отца и деда с давних времен.
     Еще при жизни матери отец подарил мне настоящее небольшое ружье мелкого
калибра заграничной фабрики  с золотой насечкой, дальнобойное и верное. Отец
получил  ружье  для  меня от Н. Д.  Неелова, старика,  постоянно  жившего  в
Вологде в своем большом барском доме, на-искось от нашей квартиры. Я бывал у
него  с  отцом  и  хо-рошо  помню его  кабинет в антресолях  с библиотечными
шкафами  красного  дерева, наполненными иностранными  книгами,  о  которых я
после уже узнал, что все они были масонские  и что сам Неелов,  долго живший
за границей, был масон. Он умер в конце 60-х годов столетним ста-риком, ни у
кого не бывал и никого, кроме моего отца и помещика Межакова, своего  друга,
охотника и собачни-ка, не принимал у  себя,  и все время читал старые книги,
сидя в своем кресле в кабинете.
     На охоту  в  "Светелки"  приезжал  и  родственник  Нази-мовой,  Николай
Разнатовский, отставной гусар,  удалец и  страстный  охотник. Он меня обучал
верховой езде и во-зил в имение своей жены, помнится, "Несвойское", где были
прекрасные конюшни  и много  собак. Его жена, Наталья Васильевна, урожденная
Буланина, тоже люби-ла охоту и была наездницей. Носились мы как безумные  по
полям да лугам -- плетень не плетень, ров не ров -- вдвоем с тетенькой, лихо
сидевшей на казачьем седле--  дамских седел не признавала, -- она  на  своем
арабе Неджеде, а я на дядином стиплере Огоньке. Николай Ильич еще приезжал в
город на день или на два, а Натальи Васильевна никогда:  уже слишком большое
внимание  все-го  города  привлекала  она. Красавица  в полном  смысле этого
слова, стройная с энергичными движениями и глу-бокими карими глазами, иногда
сверкавшими   блеском   изумруда.   На   левой   щеке,   пониже   глаза   на
матово-брон-зовой коже темнело правильно  очерченное в виде мышки, небольшое
пятнышко, покрытое серенькой шерсткой.
     Но  главной   причиной   городских  разговоров   было  ее  правое  ухо,
раздвоенное в верхней части,  будто  кусочек  его аккуратно вырезан. Историю
этого уха знала вся Во-логда и знал Петербург.
     Николай  Ильич Разнатовский  поссорился  с  женой  при  гостях, в числе
которых была  тетка  моей мачехи, только  кончившая  институт и собиравшаяся
уезжать из Петер-бурга в Вологду. Она так рассказывала об этом.
     ... После  обеда  мы  пили  кофе  в кабинете. Коля вспы-лил на  Натали,
вскочил из-за стола, выхватил пистолет и показал жене.
     --  Стреляй!  Ну,  стреляй!  --  поднялась  со стула  На-тали,  сверкая
глазами, и застыла в выжидательной позе.
     Грянул  выстрел.  Звякнула  разбитая  ваза,  мы  замерли  от   страшной
неожиданности. Кто-то  в  испуге крикнул  "доктора", входивший лакей  что-то
уронил и выбежал из двери...

     -- Не надо  доктора! Я только ухо поцарапал, -- и Коля бросился к жене,
подавая ей  со стола салфетку. А она, весело улыбаясь,  зажала окровавленное
ухо сал-феткой, а другой рукой обняла мужа и сказала:
     -- Я, милый Коля, больше не буду!-- и супруги рас-целовались.
     Что  значило это  "не буду",  так до сих  пор никто  и  не знает.  Дело
разбиралось в  Петербургском  окружном  су-де,  пускали  по билетам.  Натали
показала, что  она, веря в искусство мужа, сама предложила стрелять в нее, и
Коля заявил, что стрелял наверняка, именно желая отстрелить кончик уха.
     Защитник потребовал,  чтобы  суд  проверил  искусство  подсудимого,  и,
действительно,  был  сделан  перерыв,  назна-чена  экспертиза,  и   Коля  на
расстоянии десяти шагов вса-дил четыре пули в четырех тузов, которые держать
в ру-ках вызвалась Натали, но ее  предложение было отклонено. Такая  легенда
ходила в городе.
     Суд  оправдал  дядю,  он  вышел  в  отставку,   супруги  по-селились  в
вологодском имении, вот тогда-то я у них и бывал,
     Когда отец  мой  женился  на Марье Ильиничне  Разнатовской,  жизнь  моя
перевернулась.  Умер мой  дед,  и по  летам  я жил  в Деревеньке,  небольшой
усадьбе  моей но-вой бабушки Марфы  Яковлевны Разнатовской,  добродуш-нейшей
полной  старушки,  совсем непохожей  на  важнуюпомещицу  барыню. Она  любила
хорошо поесть, и  целое лето  проводила со своими дворовыми, еще так недавно
бывшими крепостными, варила  варенья, соленья и раз-ные вкусные заготовки на
зиму.  Воза  банок отправля-лись  в  Вологду.  Бывшие крепостные  не  желали
оставлять старую барыню,  и всех их  ей пришлось одевать и кор-мить до самой
смерти.  Туда же после  смерти моего  деда поселился и Китаев.  Это  был мой
дядька, развивавший меня физически. Он учил меня лазить по деревьям, обу-чал
плаванию, гимнастике и тем  стремительным  приемам,  которыми я побеждал  не
только сверстников, а и велико-возрастных.
     -- Храни тайно. Никому не показывай приемов, а то они силу потеряют, --
наставлял меня Китаев, и я слушал его. Но о нем будет речь особо.

x x x

     Итак,  со  смертью моей  матери  перевернулась  моя  жизнь. Моя  мачеха
добрая,  воспитанная и  ласковая по-любила  меня действительно  как  сына  и
занялась моим воспитанием, отучая меня  от дикости первобытных при-вычек.  С
первых  же дней  посадила меня за французский  учебник,  кормя в  это  время
конфетами.  Я скоро осилил  эту  премудрость  и,  подготовленный, поступил в
первый  класс гимназии, но "светские" манеры  после моего гувер-нера Китаева
долго  мне  не  давались,  хотя я уже  говорил  по-французски.  Особенно это
почувствовалось в то вре-мя, когда отец с матерью уехали года на два в город
Никольск на новую службу  по судебному  ведомству,  а я пе-реселился в семью
Разнатовских. Вот тут-то мне доста-лось от двух сестер матери, институток: и
сел не так,  и встал не так, и ешь, как мужик! Допекали меня милые тетеньки.
Как-то летом,  у бабушки в усадьбе, младшая Разнатовская,  Катя, которую все
звали красавицей, оставила меня без последнего блюда. Обедаем. Сама бабуш-ка
Марфа Яковлевна, две тетеньки, я и  призреваемая дама,  важная и деревянная,
Матильда Ивановна,  сидев-шая  справа  от меня, а  слева  красавица Катя. По
обыкно-вению та и  другая то и дело пеняли меня: не ешь  с ножа,  и не ломай
хлеб  на скатерть, и  ложку  не держи,  как  му-жик... За столом прислуживал
бывший крепостной, од-новременно  и повар, и столовый лакей, плешивый Афраф.
Какое это имя  и было ли  у него другое -- я не  знаю.  В  кухне  его  звали
Афрафий Петрович. Афраф,  стройный, с седыми баками,  в коломенковой ливрее,
чистый и  выло-щенный, никогда  ни слова  не  говорил  за столом,  а толь-ко
мастерски подавал кушанья и убирал из-под носу та-релки иногда с недоеденным
вкусным  куском, так что я при приближении  бесшумного Афрафа оглядывался  и
за-пихивал в  рот  огромный последний кусок, что вызывало шипение тетенек  и
сравнение меня  то  с собакой, то с  крокодилом.  Бабушка была глуховата, не
слышала их за-мечания, а  когда  слышала, заступалась за  меня и  увеще-вала
по-французски тетенек.
     Вот съели суп. Подали отбивные телячьи котлеты с  зе-леным  горошком...
Поставили  огромное  блюдо  душистой  малины, мелкий  сахар  в  вазах и  два
хрустальных кув-шина с взбитыми сливками, -- мое самое любимое лаком-ство. Я
старался  около котлеты, отрезая  от  кости  кусоч-ки  мяса, так как глодать
кость за  столом  не полагалось.  Я  не заметил,  как  бесшумный Афраф  стал
убирать та-релки, и его  рука в нитяной перчатке  уже потянулась за моей,  а
горошек  я еще  не трогал, оставив его, как лаком-ство, и когда  рука Афрафа
простерлась  над тарелкой, я  ухватил  десертную ложку,  приготовленную  для
малины, помог пальцами захватить в нее  горошек и благополуч-но отправил его
в рот,  уронив  два стручка на скатерть. Ловко  убрав упавший стручек, Афраф
поставил передо  мной глубокую расписанную тарелку для малины,  а  те-тенька
ему:
     -- Афраф,  переверните тарелку Владимиру  Алексее-вичу, он оставлен без
сладкого  блюда, -- и  рука Афрафа  перевернула вверх дном тарелку, а ложку,
только что по-ложенную мной на скатерть, он убрал.
     Я замер на минуту, затем вскочил со стула,  перевер-нулся задом к столу
и с размаха хлюпнул на перевернутую тарелку,  которая разлетелась вдребезги,
и под вопли и крики тетенек выскочил через балкон в сад и убежал в малинник,
где  досыта  наелся душистой малины под кри-ки  звавших  меня  тетенек...  Я
вернулся поздно ночью,  а  на утро надо мной  тетеньки  затеяли  экзекуцию и
присут-ствовали при порке, которую  совершали надо мной, надо сказать, очень
нежно, старый Афраф и мой друг-- кучер Ванька Брязгин.
     Защитником моим  был Николай Разнатовский, иногда наезжавший из имения,
да  живший  вместе с  нами  его брат, Семен Ильич,  служивший  на телеграфе,
простой,  милый  человек,  а  во   время   каникул   --  третий  брат,  Саша
Разнатовский, студент  петербургского университета, тот прямо подружился  со
мной, гимназистом 2-го класса.
     С гимназией  иногда у меня  бывали нелады:  все хо-рошо,  да математика
давалась плохо, из-за  нее прихо-дилось  оставаться на второй год в классах.
Еще  со  вто-рого класса  я  увлекся цирком  и  за две  зимы  стал недур-ным
акробатом и наездником. Конечно, и это  отозвалось на  занятиях, но уследить
за мной  было некому.  Во  время приезда Саши Разнатовского, он  репетировал
меня, но в конце концов исчез бесследно. Было известно, что он то-же замешан
в  политику и в  один прекрасный день он уехал в Петербург и провалился  как
сквозь землю-- ни-какие розыски не помогли. В семье Разнатовских, по крайней
мере  при  мне,  с  тех  пор  не упоминали имени  Саши,  а  ссыльный Николай
Михайлович  Васильев, мой ре-петитор, говорил,  что Саша бежал за  границу и
переме-нил имя. И до сих пор я не знаю, куда девался Саша Разнатовский.

x x x

     В это время Вологда была полна  политическими ссыль-ными. Здесь  были и
по делу Чернышевского, и "Молодой России", и нигилисты, и народники. Всех их
звали обы-ватели одним словом  "нигилисты". Были здесь  тогда П. Л. Лавров и
Н.  В.  Шелгунов,  первого,  впрочем,  скоро  выслали из  Вологды в  уездный
городишко  Грязовец,  от-куда  ему  при  помощи  богатого  помещика  Н.   А.
Кудря-вого был устроен благополучный побег  в Швейцарию.  Дом Кудрявого  был
как раз против окон гимназии и во флигеле этого дома  жили ссыльные, которым
очень  бла-говолила  семья Кудрявых,  а  жена  Кудрявого,  Мария Фе-доровна,
покровительствовала им  открыто, и на ее  вечерах,  среди губернской  знати,
обязательно присутствовали важнейшие из ссыльных.
     Вообще,  тогда  отношение  к политическим во  всех  слоях общества было
самое дружественное,  а ссыльным по-лякам, которых после польского восстания
1863  года бы-ло  наслано  много, покровительствовал сам губернатор, заядлый
поляк Станислав  Фомич  Хоминский.  Ради них  ему приходилось  волей-неволей
покровительствовать и рус-ским политическим.
     Ходили нигилисты в пледах, очках обязательно, и ши-рокополых шляпах,  а
народники  --  в красных рубахах,  поддевках, смазных  сапогах, также носили
очки  синие или дымчатые, и  тоже длинные, по плечам, волосы. И те и  другие
были  обязательно  вооружены  самодельными  ду-бинами  -- лучшими  считались
можжевеловые, которые добывали в дремучих домшинских лесах.
     Нигилистки   коротко  стриглись,  носили   такие   же   очки,   красные
рубахи-косоворотки,  короткие черные  юбки и черные маленькие шляпки,  вроде
кучерских.
     М.  Ф.  Кудрявая,  по инициативе  и  при  участии  ссыль-ных,  в  своем
подгородном имении  завела  большую  мо-лочную ферму, где  ссыльные  жили  и
работали. Выписа-ны были коровы-холмогорки, дело поставлено  было ши-роко, и
в продаже впервые в городе появилось  сливочное и сметанное масло в фунтовых
формах с надписью "Куд-рявая". Вскоре это масло стало  поступать  в  большом
ко-личестве в Москву, в Ярославль и другие города. Для Во-логды цена за фунт
25 копеек казалась дорогой -- и мас-ло это подавать на стол считалось особым
шиком.  Эта  ферма была  родоначальницей знаменитого  и доныне во-логодского
масляного производства.  Всякий ссыльный считал  своим  долгом  первый визит
сделать Кудрявой и нередко  поселялся  на  ее  ферме.  Впоследствии,  в 1882
го-ду, приехав в Вологду, я застал во  флигеле Кудрявой  живших  там Германа
Лопатина и Евтихия Карпова, дра-матурга, находившихся здесь в ссылке.
     Исправником  в   Вологде  был  А.  И.  Саблин.  Его  дети  были  Михаил
(впоследствии  сотрудник "Русских ведомо-стей"), юрист Александр  и Николай,
застрелившийся  в Тележной улице в Петербурге после "1-го  марта"  в мо-мент
ареста. В то  время все трое были студентами, чис-лились неблагонадежными, и
отец,  бывший  под  влиянием  сыновей,  мирволил  политическим.   Помощником
исправника  был П. В.  Беляев, женатый на  Анне  Михайловне  Васильевой, два
брата  которой, Николай и Александр,  высланные в Вологду, ярые народники, с
дубинами  и в  красных  рубахах, и  были, сперва один, а потом другой, моими
репетиторами. Они жили у сестры, которая соби-рала  у себя ссыльную молодежь
и даже остриглась и на-дела синие очки, но проносила только один день -- муж
попросил снять.
     -- Сними, а то надо мной и так уже смеются!
     При такой сочувствующей власти ссыльные не стес-нялись.
     Была еще крупная власть --  это полицмейстер, полков-ник А. Д. Суворов,
бывший кавалерист, прогусаривший свое  имение и попавший на эту должность по
протекции.  Страстный псовый  охотник, не признававший ничего кро-ме  охоты,
лошадей, театра и товарищеских пирушек, не-пременно с  жженкой и  пуншем. Он
носился  на  шикарной  паре  с  отлетом  по  городу,  кнутиком  подхлестывал
при-стяжную,  сам  не  зная  куда  и  зачем  --  только  не  в  поли-цейское
управление.
     Как-то февральской  вьюжной ночью,  при переезде через реку  Вологду, в
его  сани вскочил волк  (они  стая-ми бегали  по  реке и по окраинам). Лихой
охотник, он принял ловкой хваткой волка за уши, навалился на него, приехал с
ним на двор театра, где сострунил его, пору-чил полицейским караулить и, как
ни в чем не бывало, звякнул шпорами в зрительном  зале и занял свое обыч-ное
кресло  в  первом ряду. Попал  он  к четвертому акту  "Гамлета". В последнем
антракте публика, узнав о волке,  надела шубы, устремилась  на двор смотреть
на  это диво и уж в театр не возвращалась  -- последний  акт смотрел  только
один Суворов в пустом театре.
     Ну, какое  дело  Суворову до ссыльных?  Если же та-ковые встречались  у
собутыльников за столом -- среди гостей, -- то при встречах он раскланивался
с ними как со знакомыми. Больше половины вологжан-студентов бы-ли высланы за
политику  из столицы и жили у своих  род-ных  -- и весь  город  был настроен
революционно.

x x x

     Около  того же  времени  исчез  сын  богатого  вологод-ского  помещика,
Левашов, большой друг Саши, часто бывавший у нас. Про  него  потом говорили,
что он ушел в народ, даже кто-то  видел  его  на Волге в армяке и в  лаптях,
ехавшего  вниз на пароходе среди рабочих. Мне Левашов  очень  памятен --  от
него  первого я  услыхал но-вое о Стеньке  Разине,  о котором до той поры  я
знал, что  он  был разбойник и  его  за  это проклинают анафемой  в  церквах
великим постом. В гимназии о нем учили тоже не больше этого.
     Я как-то  зашел  в  комнату  Саши -- он  жил  совершен-но  отдельно  на
антресолях.  Там  сидели Саша, Н. А.  На-зимова,  Левашов,  оба  неразлучные
братья Васильевы и наш гимназист седьмого класса, тоже народник, Кичин, пили
домашнюю поляничную  наливку  и шумно разгова-ривали. Пришел  и я.  Дали мне
рюмку  наливки,  и  На-талья  Александровна  усадила меня  рядом с собой  на
ди-ван.
     Меня вообще  в разговорах не стеснялись.  Саша и мой репетитор  Николай
Васильев раз навсегда предупреди-ли меня, чтобы я молчал о том, что слышу, и
что все  это мне для будущего надо знать.  Конечно, я тоже гордо чув-ствовал
себя заговорщиком,  хотя мало что понимал.  Я как раз пришел  к  разговору о
Стеньке. Левашов говорил о нем с таким увлечением, что я сидел, раскрыв рот.
Помню:
     --  Анафеме предали! Не  анафеме,  а памятник  ему  поставить  надо!  И
дождемся, будет памятник! И  не один  еще Стенька Разин,  будет их  много, в
каждой  деревне  свой  Стенька Разин  найдется,  в  каждой  казачьей станице
сыщется, --  а на  Волге сколько  их! Только надо, чтобы их еще больше было,
надо потом слить их -- да и ахнуть! Вот только тогда-то все ненужное к черту
полетит!
     Это был последний раз, когда я видел Сашу и Лева-шова.
     Этот  день  крепко засел  у меня в  голове, и  потом  все  чаще  и чаще
просвещал  меня Васильев, но  я все-таки мало понимал. Меня тянуло больше  к
охоте. Читал я  то-же  мало, и если увлекался, то более  всего Майн-Ридом  и
Купером. Газет тоже никогда не читал, у нас полу-чался "Сын Отечества", а  я
и в  руки его не брал. Уви-дел раз в столе у отца "Колокол", и, зная, что он
запре-щенный, начал  читать,  нашел скучным, непонятным и  бе-режно  положил
обратно. Слушал  я умного  много,  но понимал все  по-своему, и даже скучал,
слушая непонят-ные разговоры.
     Кружок ссыльных, в августе месяце, когда наши жили в деревне, собирался
в нашем  глухом саду  при  квар-тире.  Я  в  августе жил в  городе, так  как
начинались  за-нятия. Весело проводили в этом саду время,  пили  пиво, песни
пели, особенно про Стеньку Разина я  любил; потом играли в городки на дворе,
боролись,  возились.  Здесь  я чувствовал себя  в своей  компании, отличался
цирковы-ми акробатическими  штуками, а в борьбе  легко  побеж-дал  бородатых
народников, конечно, пользуясь приема-ми, о которых они не имели понятия.
     Мне было  пятнадцать  лет, выглядел я по сложению  много  старше. И вот
как-то  раз, ловким обычным прие-мом, я перебросил через голову  боровшегося
со мной тол-стяка Обнорского, и он, вставая, указал на меня:
     -- Вот он, живой Никитушка Ломов!
     -- Ушкуйник! -- сказал Васильев.
     А ушкуйником  меня прозвали в гимназии по случаю того, что я  в прошлом
году убил медведя.
     Вышло это так.  Осенью  мне удалось  убить  из-под  гон-чих на охоте  у
Разнатовского матерого  волка. Ясно,  что  после волка  захотелось и медведя
убить. Я к нему, про-шу его:
     -- Дядя Коля, возьми меня на медведя!
     --  Да ты с ума сошел? А что наши-то скажут? Дядя по своему обыкновению
выругался, прошелся раза два по комнате и сказал:
     -- Ладно. Про медведя молчи,  а я скажу им,  что мы в  субботу на лосей
едем, а у меня в Домшине берлоги обложены.

x x x

     Мы долго ехали на прекрасной  тройке во  время вью-ги, потом в какой-то
деревнюшке, не помню уж назва-ния, оставили  тройку, и мужик  на  розвальнях
еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сто-рожки, где мы и
выспались,  а утром,  позавтракав,  по-шли.  Дядя мне  дал свой  штуцер,  из
которого я стрелял не раз в цель.
     Долго, помню,  шли  мы  на  лыжах по  старому  лыжно-му следу.  Наконец
остановились у целой  горы  бурело-ма. Место кругом было заранее  вытоптано,
так что мож-но  ходить без лыж. Меня поставили близ  толстой  сосны, как раз
шагах в  восьми  от  вывороченного и занесенно-го снегом  корня  дерева. Под
ним-то и  была  берлога. Дядя стал