ть  о
разных  случаях  из  своей  работы  в  госпитале,   распространялся   и   об
удивительном на его взгляд явлении  -  британском  солдате.  Но,  когда  они
подходили к дому, он вдруг сказал:
     - Послушай, Нолли, если ты сама не стыдишься себя,  -  никто  не  будет
тебя стыдиться. Если ты вздумаешь посыпать пеплом главу,  все  твои  близкие
станут делать то же самое; таково уж их христианское милосердие.
     Он снова почувствовал на себе ее ясный, задумчивый взгляд и покинул  ее
с мыслью: "Как одиноко это дитя!"

ГЛАВА VII

     После недельного отпуска Ноэль вернулась в госпиталь.  Джордж  даже  не
подозревал, какое огромное впечатление произвели на нее  его  слова:  "Жизнь
велика, и в ней можно найти свое место". В самом деле, какое значение  имеет
то, что случилось с ней? Она стала вглядываться в  лица  людей,  с  которыми
встречалась, стараясь разгадать, о чем они думают, какие тайные горести  или
радости носят в себе? Ее  собственное  одиночество  понуждало  ее  к  такому
наблюдению за другими - а она действительно была очень одинока.  Грэтиана  и
Джордж уехали в свои госпитали,  от  отца  приходилось  держаться  подальше;
встречаясь с Лилой, Ноэль тоже чувствовала себя как-то неловко: гордость  ее
была уязвлена тогдашним признанием, а друзей  дома  и  всяких  знакомых  она
боялась, как  чумы.  Единственным  человеком,  от  которого  ей  не  удалось
избавиться, был Джимми Форт. Однажды вечером он  явился  с  большим  букетом
фиалок. Но его Нолли не принимала всерьез: слишком  недавно  они  знакомы  и
слишком разные люди.  По  некоторым  его  замечаниям  она  поняла,  что  ему
известно об ее утрате и что фиалки - как  бы  знак  соболезнования.  Он  был
удивительно мил в тот вечер, рассказывал ей всякие "арабские  сказки"  и  не
произнес ни одного слова, которое могло бы быть  неприятным  отцу.  Как  это
замечательно - объехать весь свет, побывать во  всяких  диковинных  странах,
повидать жизнь разных народов:  китайцев,  гаучо,  буров,  мексиканцев!  Она
слушала его с любопытством, и ей приятно было смотреть на  его  насмешливое,
загорелое лицо: кожа на нем была словно дубленая. Его  рассказы  вызывали  в
ней ощущение, что суть жизни в наблюдениях, что самое главное -  это  многое
повидать  и  что-то  сделать.  Ее  собственное  горе  начинало  казаться  ей
маленьким и незначительным. Когда он  распрощался,  она  крепко  пожала  ему
руку.
     - Спасибо вам за фиалки и за то, что пришли; это  очень  мило  с  вашей
стороны. Мне бы так хотелось пережить хоть одно из ваших приключений!
     - У вас еще будут приключения, милая сказочная принцесса! - ответил он.
     Он произнес это странным голосом, очень ласково.  Сказочная  принцесса!
Как это забавно! Но если бы он знал...
     Какие приключения могли ее ожидать там, где она мыла посуду? Не  видать
там было и "большой жизни, в которой  можно  найти  свое  место",  и  вообще
ничего, что могло бы отвлечь ее от мыслей о себе. И тем не менее по дороге в
госпиталь и обратно с ней все чаще случались маленькие приключения.  Однажды
утром она заметила бедно одетую женщину с покрасневшим и распухшим  лицом  -
она неслась вдоль Риджент-стрит, будто подстреленная птица, и как-то странно
кусала собственную  руку.  Услышав  ее  стон,  Ноэль  спросила,  что  с  ней
случилось. Женщина показала ей руку.
     - О! - простонала она. - Я мыла пол, и большая иголка вонзилась  мне  в
руку! Она сломалась, я не могу ее вытащить. О... ох!
     Женщина все пыталась ухватить зубами кончик иголки,  почти  незаметной,
но сидевшей  где-то  близко  под  кожей;  и  вдруг  она  сильно  побледнела.
Испуганная Ноэль обхватила ее за плечи и отвела в ближайшую  аптеку.  Там  у
прилавка несколько  дам  выбирали  духи;  они  с  неприязнью  посмотрели  на
растрепанную, грязную женщину. Ноэль подошла к продавцу:
     - Дайте, пожалуйста, поскорее что-нибудь этой  бедной  женщине.  Боюсь,
что она упадет в обморок. Ей попала в руку иголка, она не может ее достать.
     Продавец дал ей какое-то лекарство, и она бросилась мимо  покупательниц
к женщине. Та все так же упорно кусала руку; и вдруг она дернула головой - в
зубах у нее торчала иголка! Она взяла ее другой рукой и воткнула  в  отворот
платья, едва слышно пробормотав:
     - Ну, вот она. Я все-таки поймала ее!
     Проглотив лекарство, она растерянно оглянулась вокруг.
     - Большое вам спасибо, мисс, - сказала она и тут же вскочила.
     Ноэль заплатила за лекарство и  вышла  вместе  с  ней,  за  их  спинами
нарядный магазин, казалось, испустил благоухающий вздох облегчения.
     - Вам нельзя идти на работу, - сказала Ноэль. - Где вы живете?
     - В Хорнси, мисс,
     - Садитесь в автобус, поезжайте домой и сделайте сразу же  примочку  из
слабого  раствора  марганцевого  калия.  Иначе  рука  распухнет.  Вот   пять
шиллингов.
     - Да, мисс; спасибо вам, мисс! Вы очень добры. Рука сильно болит.
     - Если сегодня не станет лучше, пойдите к врачу, обещайте мне это!
     - О, дорогая мисс,  обязательно!  Вот  мой  автобус.  От  всего  сердца
спасибо вам, мисс.
     Ноэль глядела, как автобус  увозил  ее,  как  она  все  еще  посасывала
грязную опухшую руку. И она пошла дальше, полная душевного сочувствия к этой
бедной женщине и ненависти к дамам, которых она видела в  аптеке.  Почти  до
самого госпиталя она ни разу не вспомнила о собственном горе.
     В другой ноябрьский день, в субботу, она ушла из госпиталя  пораньше  и
направилась в Хайд-парк. Платаны уже были готовы окончательно расстаться  со
своей увядающей красотой. Мало, очень мало желтых листьев висело на  ветках;
стройные, величественные деревья словно радовались тому, что сбросили с себя
тяжелый летний наряд. Их тонкие ветки раскачивались и плясали  на  ветру,  а
омытые дождями,  пятнистые,  словно  шкура  леопарда,  стволы  выглядели  не
по-английски легкомысленными. Ноэль прошла меж рядами  деревьев  и  села  на
скамью. Рядом писал картину художник. Его мольберт стоял в нескольких  шагах
от нее, и она могла разглядеть картину. Это был уголок Парк-Лейн с домами на
фоне веселых молодых платанов. Художник был высокий человек лет  сорока,  по
всей видимости - иностранец; худощавое, овальное, безбородое  лицо,  высокий
лоб, большие серые глаза, глядевшие так, словно он страдал головными  болями
и жил какой-то скрытой внутренней  жизнью.  Он  несколько  раз  взглянул  на
Ноэль, а она, следуя пробудившемуся в  ней  интересу  к  "жизни",  незаметно
наблюдала за ним:  однако  она  немного  испугалась,  когда  он  вдруг  снял
широкополую мягкую шляпу и сказал с сильным иностранным акцентом:
     - Простите меня за  смелость,  mademoiselle!  Не  будете  ли  вы  добры
позволить мне сделать с вас набросок - так, как вы сидите? Я  работаю  очень
быстро. Прошу вас, не откажите мне. Я  бельгиец  и,  как  видите,  не  очень
хорошо воспитан... - Он улыбнулся.
     - Если вам угодно, - ответила Ноэль.
     - Очень вам благодарен.
     Он поставил мольберт поближе  к  ней  и  принялся  рисовать.  Она  была
польщена и в то же время чувствовала себя немного смущенной.  Он  был  такой
худой и бледный, что она растрогалась.
     - Вы давно в Англии? - спросила она.
     - С первого месяца войны.
     - Вам нравится здесь?
     - Сначала я очень тосковал по родине. Но моя  жизнь  -  в  картинах.  В
Лондоне есть изумительные полотна.
     - Почему же вам захотелось рисовать меня? Художник снова улыбнулся.
     - Mademoiselle, юность так  таинственна!  Молодые  деревца,  которые  я
сейчас писал, говорят моему сердцу больше, чем старые большие деревья.  Ваши
глаза видят то, чего еще не случилось. В них - сама  судьба,  они  запрещают
нам, посторонним, видеть это. У меня на родине нет таких лиц; мы проще; наши
глаза открыто выражают наши чувства. Англичане же непостижимы. Мы для них  -
нечто вроде детей. Но и вы для нас в некотором смысле дети. Вы совершенно не
такие, как другие нации. Вы, англичане, добры к нам, но вы не любите нас.
     - Наверно, и вы нас тоже не любите?
     Он снова улыбнулся, и она заметила, какие у него белые зубы.
     - Да, не очень. Англичане многое делают из чувства долга, но сердце они
оставляют для себя. А их искусство - ну, оно просто забавно.
     - Я мало понимаю в искусстве, - прошептала Ноэль.
     - А для меня это весь  мир,  -  возразил  художник  и  некоторое  время
молчал, с увлечением занявшись своей работой.
     - Так трудно найти тему, - заговорил он отрывисто. - У меня  нет  денег
на модель, а когда работаешь на открытом воздухе, на тебя косятся. Вот  если
бы у меня была такая натура, как вы! У вас... у вас горе, не правда ли?
     Вопрос поразил Ноэль; взглянув на художника, она нахмурилась.
     - У всех теперь горе.
     Художник ухватился за подбородок; выражение  его  глаз  внезапно  стало
трагическим.
     - Да, - сказал он, - да, у  всех.  Трагедия  стала  повседневностью.  Я
потерял семью, она осталась в Бельгии. Как они живут, не знаю.
     - Мне очень жаль вас; я сожалею и о том, что к вам здесь не так  добры.
Нам надо быть добрее.
     Он пожал плечами.
     - Что поделаешь! Мы разные.  Это  непростительно.  К  тому  же  человек
искусства всегда одинок; у него  более  тонкая  организация,  чем  у  других
людей, и он видит то, чего не дано видеть им. Люди не  любят,  когда  ты  не
похож на них. Если вам когда-либо придется поступить не так, как другие,  вы
это поймете, mademoiselle.
     Ноэль почувствовала, что краснеет. Неужели он разгадал ее тайну? В  его
взгляде было что-то необычное, словно он обладал вторым зрением.
     - Вы, наверно, уже кончаете рисунок? - спросила она.
     - Нет, mademoiselle. Я мог бы рисовать еще несколько  часов.  Но  я  не
хочу задерживать вас. Вам, должно быть, холодно.
     Ноэль встала.
     - Можно взглянуть?
     - Конечно.
     Она не сразу узнала себя - да и кому дано узнавать себя? -  но  увидела
лицо, странно взволновавшее ее: девушка на рисунке всматривалась во  что-то,
что уже словно было перед ней, но чего еще как будто и не существовало.
     - Моя фамилия Лавенди, - сказал художник. - Мы с женой живем вот здесь.
- И он протянул ей карточку.
     Ноэль ничего не оставалось, как ответить:
     - Меня зовут Ноэль Пирсон: я живу с отцом; вот наш адрес. - Она открыла
сумочку  и  достала  карточку.  -  Мой  отец  -  священник.  Не  хотите   ли
познакомиться с ним? Он любит музыку и живопись.
     - С удовольствием, а может быть, мне будет разрешено написать вас? Увы!
У меня нет мастерской.
     Ноэль отшатнулась.
     - Боюсь, что, я не смогу. Я целый день занята в госпитале, и... и...  я
не хочу, чтобы меня рисовали, благодарю  вас.  Но  папе,  я  уверена,  будет
приятно с вами познакомиться.
     Художник снова поклонился; она поняла, что обидела его.
     - Я, конечно, вижу, что вы очень хороший художник, - торопливо добавила
она. - Только... только... я не хочу, понимаете? Может  быть,  вы  пожелаете
написать папу? У него очень интересное лицо.
     Художник усмехнулся.
     - Он ваш отец, mademoiselle. Можно мне задать вам вопрос? Почему вы  не
хотите, чтобы я писал вас?
     - Потому что... потому что я не хочу. Я  боюсь.  -  Она  протянула  ему
руку. Художник склонился над ней.
     - Au revoir, mademoiselle {До свидания, барышня (франц.).}.
     - Спасибо вам, - сказала Ноэль. - Мне было очень интересно.
     И она ушла. В  небе  над  заходящим  солнцем  клубились  тучи;  ажурные
сплетения ветвей платанов вырисовывались на фоне серого облака с золотистыми
краями. Ее успокаивала эта красота, как и горести других людей. Ей было жаль
художника; вот только глаза у него видят слишком многое. А его слова:  "Если
вам когда-либо придется поступить  не  так,  как  другие..."  показались  ей
просто вещими. Правда ли, что люди не любят и осуждают тех, кто живет иначе,
чем они? Если бы ее школьные подруги знали, что ей предстоит, - как  бы  они
отнеслись  к  ней?  В  кабинете  ее  отца  висела   репродукция   небольшой,
находящейся в Лувре картины  "Похищение  Европы"  неизвестного  художника  -
изящная, полная иронии вещица: светловолосая девушка на  спине  вздыбленного
белого быка, пересекающего неглубокий поток; на берегу ее  подруги,  искоса,
полусердито, полузавистливо  смотрят  на  это  ужасающее  зрелище;  одна  из
девушек пытается с робким  безрассудством  сесть  верхом  на  лежащую  рядом
корову и ринуться вслед. Однажды кто-то сравнил лицо девушки,  гарцующей  на
быке, с лицом Ноэль. Она думала  теперь  об  этой  картине  и  видела  своих
школьных подруг - группу возмущенных и изумленных девиц.  "А  что,  если  бы
одна из них  очутилась  в  ее  положении?  Отвернулась  бы  я  от  нее,  как
остальные? Нет, я не отвернулась бы, нет! - решила Ноэль. - Я бы ее поняла!"
Но Ноэль чувствовала, что в этих ее мыслях таится какой-то фальшивый  пафос.
Инстинкт ей подсказывал, что художник прав. Тот,  кто  действует  вразрез  с
общепринятым, пропащий человек!
     Она рассказала отцу о встрече с художником и добавила:
     - Я думаю, он придет к нам, папа.
     Пирсон ответил мечтательно:
     - Бедняга, я рад буду повидать его, если он захочет.
     - И ты будешь позировать для него, да?
     - Милая моя, - я?!
     - Видишь ли, он одинок, и люди не очень-то ласковы к нему. Разве это не
ужасно, что одни люди обижают других только потому, что  те  иностранцы  или
отличаются еще чем-либо?
     Она увидела, как расширились его глаза  и  в  них  появилось  выражение
кроткого удивления.
     - Я знаю, ты считаешь людей милосердными, папа. Но они  не  милосердны,
нет!
     - То, что ты говоришь, не слишком милосердно, Нолли.
     - Ты ведь знаешь, что я права. Мне иногда кажется,  что  грех  означает
только одно: человек поступает не так, как другие. Но ведь если он причиняет
этим боль только самому себе - это еще не настоящий грех.  И  все-таки  люди
считают возможным осуждать его, правда?
     - Я не понимаю, что ты хочешь сказать, Нолли.
     Ноэль прикусила губу и прошептала:
     - Ты уверен, папа, что мы истинные христиане?
     Такой вопрос, заданный собственной дочерью, настолько ошеломил Пирсона,
что он попытался отделаться шуткой.
     - Я возьму этот вопрос на заметку, как говорят в парламенте, Нолли.
     - Значит, ты не уверен? Пирсон покраснел.
     - Нам суждено ошибаться; но не забивай себе голову такими идеями,  дитя
мое. И без того уже много мятежных речей и писаний в наши дни.
     Ноэль заложила руки за голову,
     - Я думаю, - сказала она, глядя прямо перед собой и  говоря  как  бы  в
пространство, - что истинно христианский дух выражается не  в  том,  что  ты
думаешь или говоришь, а в том, как поступаешь. И я  не  верю,  что  человека
можно считать христианином, если он поступает так,  как  все  остальные,  то
есть я хочу сказать, как те, кто осуждает людей и причиняет им боль.
     Пирсон встал и зашагал по комнате.
     - Ты еще не видела жизни, чтобы говорить такие вещи, - сказал он.
     Но Ноэль продолжала:
     - Один солдат рассказывал в госпитале Грэтиане, как поступают  с  теми,
кто отказывается от военной службы. Это просто ужасно!  Почему  с  ними  так
обращаются? Только потому, что у них другие взгляды? Капитан  Форт  говорит,
что это страх делает людей жестокими. Но о каком страхе можно говорить, если
сто человек набрасываются на одного?  Форт  говорит,  что  человек  приручил
животных, но не сумел приручить себе подобных. Или люди и  в  самом  деле  -
дикие звери? Иначе как объяснить, что мир так чудовищно жесток? А жестокость
из хороших побуждений или из плохих - я здесь не вижу никакой разницы.
     Пирсон смотрел на нее с растерянной улыбкой.
     Было что-то фантастическое и невероятное в этих неожиданных философских
рассуждениях Ноэль, которая росла на его глазах, превращаясь  из  крохотного
создания во  взрослого  человека.  Устами  младенцев  иногда...  Но  молодое
поколение  всегда  было  для  Пирсона  книгой   за   семью   печатями;   его
чувствительность и робость, а  еще  больше  его  священнический  сан  всегда
воздвигали какой-то невидимый барьер между  ним  и  сердцами  других  людей,
особенно молодых. Очень многое он  вынужден  был  осуждать  либо,  на  худой
конец, делать вид, что ничего не замечает. И люди великолепно это  понимали.
Еще несколько месяцев назад он и не подозревал, что знает своих  собственных
дочерей не больше, чем какие-нибудь девственные  леса  Бразилии.  А  теперь,
поняв это, он растерялся и не мог себе даже представить, как  найти  с  ними
общий язык.
     Он стоял, глядя на Ноэль, глубоко озадаченный, и не  подозревал,  какое
несчастье случилось с  ней  и  как  оно  изменило  ее.  Его  мучила  смутная
ревность, тревога, боль. И когда она ушла к себе, он долго еще шагал взад  и
вперед по комнате в тяжелой задумчивости. Как ему нужен друг, которому можно
было бы довериться, у которого можно было бы попросить совета! Но у него  не
было  такого  друга.  Он  отдалился  от   друзей,   считая   одних   слишком
прямолинейными, резкими и деловитыми; других - слишком земными и  глухими  к
прекрасному; третьих - слишком окостенелыми и ограниченными.  Среди  молодых
людей его профессии он встречал  таких,  которые  нравились  ему;  но  разве
доверишь глубоко личные переживания людям,  которые  вдвое  моложе  тебя?  А
среди людей своего поколения или стариков он не знал никого,  к  кому  можно
было бы обратиться.

ГЛАВА VIII

     Лила самозабвенно  вкушала  свой  новый  эликсир  любви.  Уж  если  она
влюблялась, то по уши; и поэтому страсть у нее обычно перегорала раньше, чем
у любимого. В этом, конечно, было большое ее преимущество. Не то, чтобы Лила
ожидала, что чувство ее угаснет само собой; наоборот, она каждый раз думала,
что полюбила навсегда. Сейчас она верила в это больше, чем когда  бы  то  ни
было. Джимми Форт казался ей человеком, которого она искала  всю  жизнь.  Он
был не так красив, как Фэйн или Линч, но, когда она его сравнивала  с  ними,
эти двое казались ей почти жалкими. Впрочем, они теперь и  вовсе  не  шли  в
счет, их образы словно расплылись, увяли, рассыпались в прах;  они  исчезли,
как и другие, к которым она когда-то питала преходящую слабость. Теперь  для
нее во всем мире  существует  один  мужчина,  и  он  останется  единственным
навеки. Она ни в коем случае не идеализировала Джимми Форта - нет, все  было
гораздо серьезнее; ее  приводил  в  трепет  его  голос,  прикосновение,  она
мечтала о нем, тосковала, когда его не было рядом.  Она  жила  в  постоянном
беспокойстве, ибо прекрасно понимала, что он и вполовину не  любит  ее  так,
как любит его она. Это новое ощущение было непонятно даже ей  самой,  и  все
время  ее  не  покидала  душевная  тревога.   Возможно,   что   именно   эта
неуверенность в его чувстве заставляла ее так дорожить  им.  Была  и  другая
причина - она сознавала, что время ее уходит и что это ее последняя  любовь.
Она следила за Фортом, как кошка следит за своим котенком, хотя  и  виду  не
показывала, что  наблюдает  за  ним:  она  была  достаточно  опытна.  У  нее
появилась странная  ревность  к  Ноэль,  которую  она  скрывала;  но  почему
возникло это чувство, она не могла сказать. Может быть, это  объяснялось  ее
возрастом  или  смутным  сходством  между  ней   и   Ноэль,   которая   была
привлекательнее, чем она сама в молодости; либо тут сыграло  роль  случайное
упоминание  Форта  об  "этой  маленькой   сказочной   принцессе".   Какой-то
непостижимый инстинкт порождал в  ней  эту  ревность.  До  того,  как  погиб
молодой Сирил, возлюбленный ее кузины, она чувствовала  себя  уверенно;  она
знала, что Джимми Форт никогда не станет добиваться той, которая принадлежит
другому. Разве он не доказал это еще в те дни, когда сбежал от нее?
     Она часто жалела, что сообщила ему о смерти  Сирила  Морленда.  Однажды
она решила рассказать ему и все остальное. Это было  в  зоопарке,  куда  они
обычно ходили по  воскресеньям.