цы!
     Верно, они убийцы. Но как это страшно! Он продолжал стоять  неподвижно,
содрогаясь, закрыв лицо руками, пока наконец не замерли  крики  "ура"  и  не
наступила тишина.
     - Помолимся, Нолли, - прошептал он. - О боже! Ты,  по  великой  милости
своей  спасший  нас  от  гибели!  Прими  в  лоно  твое  души  врагов  наших,
испепеленных гневом твоим на наших глазах; дай нам силы сожалеть  о  них,  -
ведь они такие же люди, как и мы сами!
     Но даже молясь, он видел лицо Ноэль -  бледное,  освещенное  отблесками
пламени; и когда кровавый свет на  небе  угас,  он  еще  раз  ощутил  трепет
торжества.
     Они спустились вниз, рассказали обо всем  девушкам  и  некоторое  время
сидели вместе, толкуя о том, что им довелось увидеть,  ели  печенье  и  пили
молоко, подогретое на спиртовке. Было уже около двух часов, когда они  легли
спать. Пирсон заснул тут же и ни разу не повернулся  во  сне,  пока  его  не
разбудил в половине седьмого будильник.  В  восемь  ему  надо  было  раздать
причастие; он торопился попасть в церковь заблаговременно и кстати выяснить,
не пострадала ли она от налета. Но  церковь  стояла  вся  залитая  солнечным
светом, высокая,  серая,  спокойная,  неповрежденная,  и  колокола  ее  тихо
звонили.

     В этот самый  час  Сирил  Морленд  стоял  у  бруствера  своей  траншеи,
затягивая пояс, поглядывая на ручные часы и в  сотый  раз  примеряясь,  куда
поставить ногу, где опереться рукой, когда надо будет выпрыгнуть  из  окопа.
"Я ни в коем случае не должен позволить ребятам идти впереди меня", -  думал
он. Столько-то шагов до первой линии траншей, столько-то до второй линии  -и
там остановка!.. Итак, репетиции кончились; сейчас  начнется  действие.  Еще
минута - и из страшного гула  артиллерийской  подготовки  возникнет  огневая
завеса, которая будет передвигаться впереди них. Он обвел  глазами  траншею.
Ближайший к нему солдат поплевывал на пальцы, словно готовясь взять  биту  и
ударить по мячу в крикете. Чуть подальше другой солдат поправлял об*  мотки.
Чей-то голос сказал: "Вот бы оркестр сейчас!" Сирил увидел  сверкающие  зубы
на загорелом до черноты лице. Потом он посмотрел наверх; сквозь бурую пелену
пыли, поднятой рвущимися снарядами, проступала синева неба.
     Ноэль! Ноэль! Ноэль!.. Он засунул пальцы глубоко в левый карман куртки,
пока не  почувствовал  края  фотографии  между  бумажником  и  сердцем.  Оно
трепетало сейчас так же, как тогда, когда он еще школьником,  пригнувшись  и
касаясь одной рукой земли, собирался стартовать на сто ярдов. Уголком  глаза
он уловил огонек  зажигалки  -  какой-то  солдат  закуривал  сигарету.  Этим
ребятам все нипочем. А как он? Ему понадобится все  его  дыхание  -  да  еще
мешают винтовка и вся выкладка! Два дня назад он  читал  в  газете  описание
того, как солдаты чувствуют себя перед атакой. Теперь он знал это  по  себе.
Нервы его были напряжены до предела. Скорее бы наступила эта минута и скорее
бы прошла! Он не думал о противнике, как будто его не существовало; не  было
ничего-ничего, кроме снарядов  и  пуль,  словно  живущих  своей  собственной
жизнью.
     Он услышал свисток; его нога сразу оказалась на том месте,  которое  он
наметил, рука там, где решил ее положить. Он крикнул:
     - Ну, ребята!
     Голова его была уже над бруствером. Он перемахнул через него и  тут  же
увидел, что кто-то падает, а вот, рядом с ним, еще двое. Только  не  бежать,
только не сбиться с ровного шага; идти  твердо  и  только  вперед!  Черт  бы
побрал эти ямы! Пуля пробила его рукав, обожгла руку - точно он  прикоснулся
к раскаленному железу. Английский снаряд пронесся над самой  его  головой  и
разорвался в шестидесяти ярдах впереди;  Морленд  споткнулся,  упал  плашмя,
потом снова  вскочил.  Теперь  впереди  него  трое!  Он  зашагал  быстрее  и
поравнялся с ними. Двое упали. "Вот повезло!" - подумал он  и,  крепче  сжав
винтовку, не глядя, ринулся в ров. Там повсюду валялись  мертвые  тела!  Это
была первая линия немецких траншей, и ни одного  живого  солдата  в  них  не
было. Некого было выбивать - ни живой души! Он остановился перевести дыхание
и смотрел, как его солдаты, запыхавшись, прыгают в траншею. Гул орудий  стал
громче, заградительный огонь переносили на вторую линию. Пока все хорошо.  А
вот и капитан!
     - Готовы, ребята? Вперед!
     Теперь он двигался куда медленнее, земля была вся  изрыта  воронками  и
ямами. Инстинктивно он искал и находил укрытия. Все  вокруг  было  наполнено
треском пулеметов, их огонь бушевал вокруг зигзагообразными линиями - воздух
казался живым от взвизгивания пуль, пыли и дыма. "Как я расскажу ей обо всем
этом?" - подумал он. Но о чем тут рассказывать? Какое-то безумное опьянение!
Он смотрел прямо перед собой, стараясь не видеть падающих вокруг солдат,  не
желая знать ничего, что могло бы отвлечь от этого движения туда, вперед.  Он
чувствовал, как свистит воздух от  пролетающих  пуль.  Должно  быть,  близко
вторая линия. Почему же не прекращают заградительный огонь? Что  это?  Новая
военная хитрость - вести огонь  до  последней  секунды,  пока  атакующие  не
достигнут траншей? Еще сто ярдов - и он ворвется в них. Он снова бросился на
землю,  выжидая;  взглянув,  на  часы,  он  вдруг  заметил,  что  его  рукав
пропитался кровью. Он подумал: "Рана! Теперь я вернусь домой. Слава богу!  О
Ноэль!" Пули свистели над ним; он  слышал  их  даже  сквозь  грохот  и  гром
орудийного огня. "Вот проклятые!" - подумал  он.  Чей-то  голос  сзади  него
сказал:
     - Заградительный прекращен, сэр.
     - За мной, ребята! - крикнул Морленд  и,  согнувшись,  побежал  вперед.
Пуля ударила  в  его  винтовку,  он  пошатнулся,  словно  электрический  ток
пробежал по его руке. "Снова повезло! - подумал он. - Теперь - туда!  Я  еще
не видал ни одного немца!" Он прыгнул вперед, завертелся на  месте,  вскинул
вверх руки и упал на спину, насквозь прошитый пулеметной очередью...

     Позиция была закреплена, как говорится  в  донесениях;  в  темноте,  по
этому участку фронта в полмили, бродили санитары. Как блуждающие  светлячки,
они двигались час за  часом  со  своими  затененными  фонариками,  понемногу
прочесывая черную, опаленную, похожую на соты землю,  лежащую  позади  новой
английской линии. То и дело одинокая ракета освещала их фигуры, склоняющиеся
к земле, подымающие неподвижные тела раненых или орудующие лопатой и киркой.
     - Офицер.
     - Убит?
     - Без сомнения.
     - Обыщите.
     Желтоватый свет фонарика, поднесенного прямо к телу,  упал  на  лицо  и
грудь. Руки санитара двигались в этом маленьком пятне света. Второй  санитар
делал заметки. Он наклонился пониже.
     - Еще один мальчик! - сказал он. - Это все, что у него есть?
     Первый санитар поднялся.
     - Только это, и вот еще фотография.
     - Бумажник, кредитный билет в фунт стерлингов,  пачка  сигарет,  ручные
часы, фотография. Дайте посмотреть.
     Второй санитар осветил маленькую фотографию  фонариком.  Лицо  девушки,
обрамленное коротко остриженными кудрями, глядело на них.
     - "Ноэль", - прочел первый санитар.
     - Гм! Спрячьте фотографию, положите в бумажник. Пошли!
     Пятно света погасло, и тьма навеки окутала Сирила Морленда.

ГЛАВА II

     Когда они вчетвером заняли места в большом зале  Куинс-холла,  шел  уже
второй номер программы; несмотря на все патриотические  усилия  устроителей,
это было произведение немецкого композитора: "Бранденбургский концерт" Баха.
Еще любопытнее было то, что концерт повторяли на бис. Пирсон не аплодировал;
наслаждаясь музыкой, он сидел с блаженной улыбкой, забыв об  окружающем.  Он
был сейчас бесконечно далек от земных радостей  и  горестей.  Когда  замерли
последние аплодисменты, Лила сказала ему на ухо.
     - Какая удивительная аудитория, Эдвард!  Смотри:  всюду  хаки.  Кто  бы
думал, что наши молодые солдаты интересуются  музыкой,  хорошей  музыкой,  к
тому же немецкой?
     Пирсон посмотрел на всю эту массу людей в  военных  кепи  и  соломенных
шляпах, терпеливо стоявших в зале и глядевших на эстраду, и вздохнул:
     - Хотелось бы мне иметь такую аудиторию в церкви!
     Улыбка тронула уголки губ Лилы. Она подумала: "Ах, мой дорогой, церковь
твоя устарела, и ты вместе с ней!  Куда  уж  ей,  твоей  церкви,  с  запахом
плесени и ладана, витражами, узкими закоулками  и  гудящим  органом!  Бедный
Эдвард, он совсем не от  мира  сего!"  Но  она  только  пожала  ему  руку  и
прошептала:
     - Посмотри на Ноэль.
     Девушка разговаривала с Джимми Фортом. Щеки ее разрумянились, она  была
такой красивой, какой Пирсон не видел ее уже давно, с  самого  Кестрела.  Он
услышал, как вздохнула Лила.
     - Есть у нее какие-нибудь вести  от  этого  юноши?..  Помнишь  ту  нашу
Майскую неделю, Эдвард? Мы были очень молоды тогда, даже ты был молод. И  ты
написал мне такое милое письмецо. Я и сейчас представляю себе, как ты бродил
в своем карнавальном костюме вдоль реки, среди этих "священных" коров.
     Но, говоря это, Лила смотрела в другую  сторону  -  на  второго  своего
соседа и на девушку. Скрипач играл сонату Цезаря Франка.  Это  была  любимая
вещь Пирсона. Она всегда вызывала в нем  ощущение  небес  -  этой  напоенной
благодатью голубой тверди, в которой блистают кроткие звезды,  а  в  полдень
солнце заливает ликующие деревья и воды, где плавают ликующие лебеди.
     - Странный мир, мистер Пирсон! Представьте себе: все эти  ребята  после
того, как прослушают такую  музыку,  должны  вернуться  в  казармы!  Что  вы
думаете об этом? Не возвращаемся ли мы назад, к обезьянам?  Или  поднимаемся
до высоты этой сонаты?
     Пирсон повернулся и внимательно посмотрел на Форта.
     - Нет, капитан Форт, я не думаю, что мы опускаемся до обезьян, если  мы
только произошли от них. У этих парней - души героев.
     - Я знаю это, сэр, и, быть может, лучше, чем вы.
     - Ах, да, - кротко сказал Пирсон.  -  Я  и  забыл.  Но  он  все  еще  с
сомнением смотрел на своего соседа.
     Этот капитан Форт, знакомый Лилы, дважды уже приходивший к ним,  ставил
его в тупик. У него было открытое лицо, спокойный голос, но совершенно дикие
воззрения - или это только казалось Пирсону? Что-то от магометанства; что-то
от религий жителей джунглей или южноафриканской степи;  при  этом  странный,
неожиданный  цинизм  и  какой-то  иронический  взгляд  на  Англию.  Все  это
совмещается в нем, и Форт этого, кажется, не скрывает. Мысли выскакивают  из
него, как пули, и хотя он говорит спокойно, его слова словно пробивают  дыры
в слушателе. Подобные критические воззрения звучат острее в устах  человека,
получившего примерно то же образование, что и сам Пирсон, чем  если  бы  все
это говорил какой-нибудь скромный самоучка, какой-нибудь  актер,  иностранец
или даже врач вроде Джорджа. И это каждый раз вызывает  какое-то  неприятное
чувство, словно прикосновение к колючему шипу. Нет, это совсем не забавляет!
Эдвард Пирсон всегда сжимался, соприкасаясь со всякой крикливой  философией,
- и естественно, что так на него действовал и Форт.
     После первого отделения концерта они  с  Ноэль  ушли,  распрощавшись  с
Лилой и Фортом в дверях. Отец взял Ноэль под руку и, все  еще  занятый  теми
мыслями, которые возникли у него в концертном зале, спросил:
     - Тебе нравится капитан Форт, Нолли?
     - Да, он славный человек.
     - Это верно. Он производит  впечатление  славного  человека  -  у  него
приятная улыбка, но, боюсь, очень странные взгляды.
     - Он считает, что немцы немногим хуже, чем мы  сами;  он  говорит,  что
большинство англичан - такие же грубые, как они.
     - Да, он говорил что-то вроде этого.
     - Но разве мы такие, папа?
     - Безусловно, нет.
     - Один полисмен сказал мне то же самое. Капитан Форт считает, что  мало
кто из людей не развратился бы,  добравшись  до  власти.  Он  рассказал  мне
несколько ужасных случаев. Он говорит, что у нас нет воображения и мы  часто
делаем многое, не понимая, как это жестоко.
     - Мы, конечно, не безупречны, Нолли,  но  в  целом  я  считаю,  что  мы
добродушный народ.
     Ноэль с минуту помолчала, потом вдруг сказала:
     - Хорошие люди часто думают, что все другие тоже хорошие;  а  на  самом
деле те совсем нехороши. Капитан Форт не ошибается в людях.
     - Я думаю, что он немного циничен и поэтому вреден.
     - А разве все, кто думает не так, как другие, - вредные люди, папа?
     Пирсон неспособен был насмехаться над  людьми  и  поэтому  не  понимал,
когда насмехаются над ним самим. Он посмотрел на дочь с улыбкой.
     - Не так плохо сказано, Нолли,  но  все-таки  мистер  Форт  в  каком-то
смысле вреден. Вероятно, потому, что он видел слишком много плохого в жизни.
     - Поэтому он мне и нравится!
     - Ну, ну, - ответил Пирсон рассеянно.
     У него была срочная работа: надо было подготовиться к конфирмации.  Как
только они вернулись домой, он сразу направился в свой кабинет.
     Ноэль зашла в столовую выпить горячего молока. Шторы не были опущены, и
яркий лунный свет заливал комнату. Не зажигая электричества,  она  поставила
молоко на спиртовку и стала смотреть на небо. Было полнолуние - второе с тех
пор, как она и Сирил ожидали появления луны над Аббатством. Она вздрогнула и
прижала руки к сердцу. Если бы она  могла  призвать  его  к  себе  из  этого
лунного света! Если бы она была колдуньей - могла увидеть его,  узнать,  где
он, что делает! Уже две недели от него нет писем. После того, как  он  уехал
на фронт, она ежедневно прочитывала в газетах  списки  убитых;  у  нее  было
суеверное чувство, что этим она как бы спасает  его  от  гибели.  Она  взяла
"Таймс". Было достаточно светло, и она принялась читать этот свиток доблести
и читала до тех пор, пока... луна не осветила ее, лежащую на  полу  рядом  с
отброшенной в сторону газетой...
     Она была горда и унесла свое горе к себе в комнату, как унесла с  собой
свою любовь в ту ночь, когда он уезжал.  Ни  один  звук  не  выдал  дому  ее
несчастья; газета на полу, запах подгоревшего молока - все это  не  говорило
ни о чем. В конце концов ее сердце - лишь  одно  из  тысяч  сердец,  которые
терзаются в эту лунную ночь жестокой  мукой.  Каждую  ночь,  год  за  годом,
тысячи женщин прячут лицо в подушку, пытаясь заглушить это  первое  страшное
чувство осиротелости; они словно ищут тайного прибежища, слабого утешения  в
мысли о том, что есть и другие, у которых такое же горе. Утром она поднялась
после бессонной ночи, даже как будто съела завтрак и пошла в госпиталь. Там,
с каменным лицом, с темными кругами под глазами, она принялась мыть  тарелки
и блюда.
     Пирсон узнал о гибели Морленда из  письма  Тэрзы,  которое  получил  во
время завтрака. Он прочел его с великой горечью.  Бедная,  бедная  маленькая
Нолли! Какое страшное несчастье для нее! Весь день он  работал  с  кошмарной
мыслью, что вечером должен будет сообщить ей это. Никогда он  не  чувствовал
себя таким одиноким, никогда так страстно не желал, чтобы  здесь  была  мать
его детей. Она знала бы, как успокоить, как утешить!  На  ее  груди  девочка
могла бы выплакать свое горе. Весь этот час между семью и восемью, когда  он
обычно выполнял обязанности представителя бога перед своими прихожанами,  он
провел в молитве, прося указания: как нанести ей этот удар  и  как  залечить
рану? Когда наконец Ноэль пришла, он  сам  открыл  ей  дверь  и,  отбрасывая
волосы с ее лба, сказал:
     - Зайди ко мне на минутку, родная!
     Ноэль пошла за ним в кабинет и села.
     - Я уже знаю, папа.
     Ее  стойкость  поразила  Пирсона  больше,  чем  если   бы   Он   увидел
естественный взрыв горя. Робко поглаживая ее волосы, он нашептывал ей то  же
самое, что Грэтиане и многим другим в такие минуты:
     - Смерти нет. Жди новой встречи с ним. Бог милосерден!
     И снова он изумился спокойствию этого бледного лица, такого юного.
     - Как ты мужественна, дитя мое! - сказал он.
     - Ничего другого не остается.
     - Могу ли я сделать что-нибудь для тебя, Нолли?
     - Нет, папа.
     - Когда ты узнала об этом?
     - Вчера вечером.
     Она знала уже почти сутки и не сказала ему ни слова!
     - Ты молилась, моя девочка?
     - Нет.
     - Попытайся, Нолли!
     - Нет.
     - О, попытайся!
     - Это было бы нелепо, папа. Ты не понимаешь.
     Охваченный горем, растерянный, Пирсон отстранился от нее и сказал:
     - У тебя страшно усталый вид. Может быть, примешь горячую ванну и  тебе
дадут пообедать в постель?
     - Я хотела бы чашку чая, больше ничего. - И она ушла.
     Когда ей понесли чай, он вышел  из  дому.  У  него  было  непреодолимое
желание спросить совета у какой-нибудь женщины. Он взял машину  и  поехал  к
Лиле.

ГЛАВА III

     После концерта Лила и Джимми Форт разыскали такси; поздно  вечером,  да
еще в военное время, поездка в машине располагала к интимности. Тряска,  шум
мотора, темнота; однако всего  этого  было  мало,  чтобы  возродить  прежнее
чувство; не хватало аромата жимолости, роз, белых цветов плюща, который  они
вдыхали в Верхней Констанции, - тот аромат  был  много  приятнее,  чем  этот
запах бензина.
     Когда Лила очутилась  с  Фортом  наедине,  чего  она  так  жаждала,  ее
охватила болезненная застенчивость. Вот уже  несколько  недель  она  была  в
странном  состоянии.  Каждую  ночь  подолгу  размышляла  и  никак  не  могла
разобраться в своих чувствах. Когда женщина достигает  известного  возраста,
какой-то голос словно нашептывает ей: "Ты была молода, ты была  красива;  ты
еще и теперь красива; ты не постарела,  и  ты  не  должна  быть  старой;  не
расставайся с молодостью, держись за свою красоту; бери от  жизни  все,  что
можно, не жди, пока твое лицо покроется морщинами, волосы поседеют; не верь,
что прошлая твоя любовь была последней".
     Такие мысли с особой силой овладели ею, когда она увидела,  как  Джимми
Форт разговаривает на концерте с Ноэль. Лила  не  была  ревнива  и  искренне
восхищалась Ноэль, но сама мысль, что Джимми  Форт  может  тоже  восхищаться
девушкой, причиняла ей боль. Он не имеет права  на  это;  это  нечестно;  он
слишком стар для нее - и, кроме того, у девушки есть тот мальчик, а Лила уже
позаботилась, чтобы Форт знал об этом. Наклонившись к  нему,  когда  молодая
дама с обнаженными плечами пела что-то на эстраде, она прошептала:
     - О чем задумались?
     Он ответил ей шепотом:
     - После скажу.
     Это успокоило ее. Он проводит  ее  домой.  Пора  ей  открыть  ему  свое
сердце.
     Но теперь, в машине, когда она уже решила сказать ему о своих чувствах,
ею овладела неожиданная  робость,  и  все  показалось  не  таким-то  легким.
Любовь, которой  она  не  испытывала  уже  три  года,  вдруг  ожила  в  ней.
Чувствовать это было сладостно и мучительно;  она  сидела,  отвернувшись  от
него, не в силах воспользоваться драгоценными минутами. Они подъехали  к  ее
дому, перекинувшись лишь несколькими словами о том, что улицы темны, а  луна
светит ярко. Она вышла из машины, еще не зная, как  ей  поступить,  и  вдруг
сказала с решимостью отчаяния:
     - Вы можете подняться ко мне и выкурить сигарету. Еще совсем рано.
     Он поднялся вместе с ней.
     - Подождите минутку, - сказала Лила.
     Сидя за стаканом вина и покуривая сигарету, он  пристально  разглядывал
цветы в вазе марки "Семейство  Роз"  и  ждал  -  уже  минут  десять;  слегка
улыбаясь, он вспоминал нос этой маленькой сказочной принцессы и  ее  изящную
манеру  складывать  губы,  когда  она  говорит.  Не  будь  этого   чертовски
удачливого солдатика, он бы и сам был не прочь застегивать  ее  башмаки  или
расстилать перед ней в грязи свое одеяние -  или  как  это  еще  делается  в
волшебных сказках? Да, он хотел бы этого,  -  эх,  чего  только  не  хочется
человеку! Чтоб он  пропал,  этот  молодой  солдат!  Лила  сказала,  что  ему
двадцать два года. Черт побери! Каким старым чувствуешь себя, когда тебе под
сорок, да еще с таким увечьем! Нет, сказочные принцессы не для  него!  Вдруг