н
остановился на  том,  который  вынесла  ему  собственная  совесть.  И  снова
вернулась мысль, которая терзала его с  самого  начала  войны:  его  долг  -
умереть за родину! Оставаться в живых, когда  столь  многие  из  его  паствы
приносят последнюю жертву, недостойно его. Эта мысль еще глубже  укоренилась
в нем после семейной трагедии и того  горького  разочарования,  которое  она
принесла. Оставшись наедине со своим  прошлым,  которое  покрылось  пылью  и
стало казаться иллюзорным, он терзался еще и мыслью  о  том,  что  отвергнут
своей кастой. У него было странное ощущение, что его прежняя жизнь спадает с
него, как змеиная кожа; кольцо за  кольцом  отпадают  все  его  обязанности,
которые он выполнял день за днем, год за годом. Да  и  существовали  ли  они
когда-нибудь на самом деле? Ну что ж, теперь он стряхнул их с  себя,  и  ему
надо идти в жизнь, озаренную великой реальностью - смертью!
     Взяв в руку перо, он написал прошение об уходе.

ГЛАВА XI

     Последнее воскресенье - солнечное и яркое!  Грэтиана,  хотя  Пирсон  не
просил ее об этом, посещала каждую службу. Увидев ее  в  этот  день  сидящей
после такого долгого перерыва на их  семейной  скамье,  где  он  так  привык
видеть жену и черпать в  этом  новые  силы,  -  он  волновался  больше,  чем
когда-либо. Он никому не говорил, что собирается покинуть  приход,  опасаясь
фальши, недомолвок и всяких намеков, которые  будут  неизбежны,  как  только
кто-нибудь начнет выражать сожаление. Он скажет об этом в последнюю  минуту,
в своей последней проповеди! Весь день  он  провел,  как  во  сне.  Поистине
гордый,  впечатлительный,  уже  чувствуя  себя  отверженным,  он   одинаково
сторонился всех, не пытаясь делить прихожан на своих сторонников и  на  тех,
кто отошел от него. Он знал, что найдутся люди,  и,  возможно,  таких  будет
немало, которых глубоко опечалит его уход -  но  искать  их,  взвешивать  на
весах их мнение, противопоставлять остальным - нет, это  было  противно  его
натуре. Либо все, либо ничего!
     И когда он в последний  раз  поднялся  по  ступенькам  на  свою  темную
кафедру, он ничем не обнаружил, что наступил конец; быть может, он и сам еще
не отдавал себе в этом отчета. Был теплый летний вечер, и прихожан в  церкви
собралось очень много. Хотя прихожане вели себя сдержанно, все  же  слух  об
его уходе распространился, и каждый был  полон  любопытства.  Авторы  писем,
анонимных и  прочих,  потратили  эту  неделю  не  для  того,  чтобы  предать
гласности ими написанное, а для того, чтобы оправдать в  своих  глазах  этот
поступок. Такое оправдание легче всего можно было получить  в  разговорах  с
соседями - о тяжелом и  неприятном  положении,  в  котором  очутился  бедный
викарий. В общем, церковь стала посещаться куда лучше, чем в начале лета.
     Пирсон никогда не был выдающимся проповедником. Его голосу  не  хватало
звучности и гибкости, а мыслям - широты и жизненной убедительности;  к  тому
же  он  не  был  свободен  от  той  певучести,  которая  так   портит   речь
профессиональных ораторов. Зато его доброта и искренность  всегда  оставляли
впечатление. В эту последнюю воскресную службу он произносил проповедь на ту
же тему, что и в тот раз, когда молодым и полным сил впервые взошел  на  эту
кафедру, - сразу же после медового  месяца,  который  он  провел  с  молодой
женой: "Соломон во всей славе своей пышностью одежды не был подобен одной из
сих". Но теперь проповеди не хватало той радостной приподнятости, которую он
испытывал в счастливейшие дни своей жизни; зато усилилась ее  острота,  чему
немало способствовали его страдальческое лицо и утомленный голос.  Грэтиана,
которая знала, что, закончив проповедь, он будет  прощаться  с  прихожанами,
начала задыхаться от волнения еще задолго  до  того.  Она  сидела,  смахивая
слезы и не глядя на него, пока он не сделал паузу, слишком  продолжительную,
и тут ей подумалось, что он теряет силы. Пирсон стоял,  слегка  наклонившись
вперед, и, казалось, ничего не видел; его руки, вцепившиеся в край  кафедры,
дрожали. В церкви стояла глубокая тишина - выражение его лица и  вся  фигура
казались необычными даже Грэтиане. Когда его губы зашевелились  и  он  начал
снова говорить, глаза ее застлало пеленой, и она на мгновение перестала  его
видеть.
     - Друзья мои, я покидаю вас. Это последние слова, с которыми  я  к  вам
обращаюсь в этой церкви. Передо мной другое поле деятельности. Вы  все  были
очень добры ко мне. Бог был милостив! ко  мне.  Я  молюсь  от  всего  своего
сердца: да благословит он вас всех. Аминь! Аминь!
     Пелена превратилась в слезы, и Грэтиана увидела, что он смотрит на  нее
сверху. На нее ли? Он, несомненно, что-то видел, но, может быть,  перед  ним
было видение более сладостное - та, кого он любил еще больше? Она  упала  на
колени и закрыла лицо руками. Все время,  пока  пели  гимн,  она  стояла  на
коленях и не поднялась и тогда, когда он  медленно  и  отчетливо  произносил
последнее благословение:
     - Милость божия, безграничная и непостижимая, да пребудет  с  вами,  да
укрепит сердца и умы ваши в познании бога ив любви к нему и сыну его  Иисусу
Христу, нашему спасителю; и да почиет на вас благословение всемогущего  бога
- отца, сына и святого духа, да будет воля его с вами навеки.
     Она до тех  пор  стояла  на  коленях,  пока  не  осталась  одна.  Потом
поднялась и, выскользнув из церкви, пошла домой. Отец еще не возвращался, да
она и не ждала его. "Все кончено, -  думала  она,  -  все  кончено.  Дорогой
папочка! Теперь у него нет дома - мы с Нолли разбили ему жизнь; и все  же  я
не виновата, и, может быть, не виновата и она. Бедная Нолли!"

     Пирсон задержался в ризнице, разговаривая с певчими и  служками;  здесь
все прошло гладко, потому что его прошение было принято, и он договорился  с
одним своим другом, чтобы  тот  выполнял  его  обязанности,  пока  не  будет
назначен новый викарий. Когда все разошлись, он вернулся в пустую церковь  и
поднялся на хоры к органу. Там было открыто  окно,  и  он  выглянул  наружу,
опираясь на каменный подоконник и чувствуя, что отдыхает всей душой.  Только
теперь, когда все уже кончилось,  он  понял,  через  какие  мучения  прошел.
Чирикали воробьи, но шум уличного движения стал тише  -  был  обеденный  час
спокойного воскресного дня.  Кончено!  Просто  не  верится,  что  он  больше
никогда не поднимется сюда, не увидит этих крыш, этого уголка  Сквер-Гарден,
не услышит знакомого чириканья воробьев. Он сел к органу и начал  играть.  В
последний раз исторгнутые его руками звуки гремели  в  пустом  доме  божием,
отдаваясь эхом в его стенах. Он играл  долго,  внизу  медленно  темнело.  Из
всего, что он покинет здесь, ему больше всего будет не хватать одного: права
приходить и играть в полутемной церкви, посылать в  сумеречную  пустоту  эти
волнующие звуки, наполняющие ее еще большей красотой. Аккорд за аккордом,  и
он все глубже погружался в море  нарастающих  звуковых  волн,  теряя  всякое
чувство реальности, пока  музыка  и  темное  здание  не  слились  воедино  в
какой-то благостной торжественности. А внизу тьма завладела  всей  церковью.
Уже не видно было ни скамей, ни алтаря, только колонны  и  стены.  Он  начал
играть свое любимое аллегретто из Седьмой симфонии Бетховена; он оставил это
напоследок, зная, какие видения эта музыка вызывает в нем.  Через  маленькое
оконце вползла кошка, охотившаяся за воробьями; уставившись на него зелеными
глазами, она замерла в испуге. Он закрыл орган, быстро спустился  вниз  и  в
последний раз окинул взглядом церковь. На улице было теплее и светлее, чем в
церкви, - дневной  свет  еще  не  угас.  Он  отошел  на  несколько  шагов  и
остановился, глядя вверх. Стены, контрфорсы и шпиль  были  окутаны  молочной
пеленой. Верхушка шпиля словно упиралась в звезды. "Прощай, моя  церковь!  -
подумал он. - Прощай, прощай!"
     Он почувствовал, как дрогнуло его лицо; стиснув зубы, он  повернулся  и
пошел прочь.

ГЛАВА XII

     Когда Ноэль убежала, Форт бросился было за ней, но понял,  что  хромота
помешает ему догнать ее; он вернулся и вошел в спальню к Лиле. Она уже сняла
платье и все еще неподвижно стояла  перед  зеркалом  с  сигаретой  в  зубах;
синеватый дымок клубился в комнате. В зеркале он видел ее лицо - бледное,  с
красными пятнами на щеках; даже уши у нее горели. Она будто не слышала,  что
он вошел, но он заметил, как изменились ее  глаза,  когда  она  увидела  его
отражение в зеркале. Взгляд их, застывший и безжизненный, стал живым, в  нем
чувствовалась затаенная ненависть.
     - Ноэль ушла, - сказал Форт.
     Она ответила, словно обращаясь к его отражению в зеркале:
     - А ты не пошел за ней? Ах, нет? Ну, конечно,  помешала  нога!  Значит,
она удрала? Боюсь, что это я спугнула ее.
     - Нет. Думаю, что это я ее спугнул.
     Лила обернулась.
     - Джимми, я ведь понимаю, что вы разговаривали обо мне. Что  угодно,  -
она пожала плечами, - но это!..
     - Мы не говорили о тебе. Я только сказал, что не надо  завидовать  тебе
только потому, что у тебя есть я. Ведь верно же?
     Не успев договорить, он тут же раскаялся. Гнев  в  ее  глазах  сменился
молчаливым вопросом, потом горечью. Она крикнула:
     - Да, мне можно было завидовать!  Ах,  Джимми,  можно  было!  -  И  она
бросилась ничком на кровать.
     В голове у Форта мелькнуло: "Как все это скверно!" Как ему утешить  ее,
как уверить, что он любит ее, если... он ее не любит? Как  сказать,  что  он
жаждет  ее,  если  он  жаждет  Ноэль?  Он  подошел  к  кровати  и  осторожно
прикоснулся к ее плечу.
     - Лила, что с тобой? Ты переутомилась. И в чем дело? Я ведь не виноват,
что эта девочка явилась сюда. Почему это тебя так расстроило? Она ушла.  Все
хорошо. Все снова так, как было раньше.
     - Да! - донеслось до него приглушенное эхо. - Все снова так!
     Он опустился на колени и  погладил  ее  руку.  Рука  задрожала  от  его
прикосновения, потом перестала  дрожать,  словно  ожидая,  что  он  еще  раз
прикоснется и гораздо теплее; потом задрожала снова.
     - Посмотри на меня, - сказал он. - Что тебе нужно? Я сделаю все, что ты
захочешь.
     Она повернулась к нему, подтянулась на кровати,  оперлась  на  подушку,
словно ища в ней опоры, и подобрала ноги - он был поражен той силой, которой
дышала в этот миг вся ее фигура.
     - Мой милый Джимми, - сказала она, - я ни о чем не прошу тебя -  только
принеси мне сигарету. В моем возрасте не приходится ждать больше  того,  что
имеешь. - Она  протянула  руку  и  повторила:  -  Тебе  не  трудно  принести
сигарету?
     Форт поднялся и пошел за сигаретами. С какой странной, горькой и  в  то
же время спокойной улыбкой она сказала это! Но едва он вышел  из  комнаты  и
начал искать в темноте сигареты, как уже снова, с болью и тревогой, вспомнил
о Ноэль - оскорбленная, она убежала так стремительно, не зная даже, куда  ей
пойти! Наконец он  нашел  портсигар  из  карельской  березы  и,  прежде  чем
вернуться к Лиле, сделал мучительное  усилие  над  собой,  пытаясь  прогнать
образ девушки. Лила все еще сидела на кровати, скрестив руки, - так  спокоен
бывает человек, нервы которого напряжены до предела.
     - Закури и ты, - сказала она. - Пусть это будет трубкой мира.
     Форт подал ей огня и, закурив сам, сел на край кровати; мысли его снова
вернулись к Ноэль.
     - Интересно, - вдруг сказала Лила, -  куда  она  ушла?  Ты  не  мог  бы
поискать ее? Она опять может натворить  что-нибудь...  безрассудное.  Бедный
Джимми!  Вот  будет  жалость!  Значит,  сюда  приходил  этот  монах  и   пил
шампанское? Недурно! Дай мне немного вина, Джимми!
     И снова Форт вышел в другую комнату, и снова последовал  за  ним  образ
девушки. Когда он вернулся, Лила уже надела то самое черное шелковое кимоно,
в котором внезапно появилась в ту роковую ночь после концерта в Куинс-Холле.
Она взяла бокал с вином и прошла в гостиную.
     - Садись, - сказала она. - Нога не болит?
     - Не больше, чем обычно. - И он сел рядом с ней.
     - Не хочешь ли выпить? In vino veritas {Истина  в  вине  (лат.).},  мой
друг. Он покачал головой и сказал смиренно:
     - Я восхищаюсь тобой, Лила.
     - Это очень приятно. Я не знаю никого, кто бы мною восхищался. - И Лила
залпом выпила шампанское.
     - А тебе не хотелось бы, - заговорила она, - чтобы я была одной из этих
замечательных "современных женщин", умных и добродетельных? О, я бы  на  все
лады рассуждала о мироздании, о войне, о причинах вещей, распивала бы чай  и
никогда бы не докучала тебе расспросами, любишь ли ты меня. Как жаль!
     Но Форт в эту  минуту  слышал  только  слова  Ноэль:  "Все  это  ужасно
забавно, не правда ли?"
     - Лила, - сказал он вдруг, - ведь надо  же  что-нибудь  предпринять.  Я
обещаю тебе не встречаться больше с этой девочкой - по крайней мере  до  тех
пор, пока ты сама этого не пожелаешь.
     - Милый мой, она уже не девочка. Она вполне созрела для любви, а я... я
слишком перезрела. Вот в чем вся суть, и мне приходится мириться с этим.
     Она вырвала у него свою руку, уронила пустой стакан и закрыла  лицо.  У
Форта появилось мучительное ощущение,  которое  овладевает  каждым  истинным
англичанином, ожидающим, что вот-вот разразится сцена. Схватить ее за  руки,
оторвать их от лица и поцеловать ее? Или встать и оставить ее одну? Говорить
или молчать; пытаться утешать; пытаться притворяться? Он не  сделал  ничего.
Он понимал Лилу. но лишь настолько, насколько мужчина вообще способен понять
женщину  на  том  этапе  ее  жизни,  когда  она  признает  себя  побежденной
молодостью и красотой. Но это был лишь мгновенный, слабый проблеск.  Гораздо
яснее он видел другое: Лила наконец поняла, что она его любит,  а  он  ее  -
нет.
     "И я ничего не могу поделать с этим, - думал он тупо, -  просто  ничего
не могу поделать!" Что бы он теперь ни сказал, как бы ни поступил, -  ничего
не изменится. Нельзя убедить женщину словами,  если  поцелуи  потеряли  силу
убеждения. Но тут к его бесконечному облегчению она отняла руки  от  лица  и
сказала:
     - Все это очень скучно. Я думаю, тебе лучше уйти, Джимми.
     Он хотел было возразить  ей,  но  побоялся,  что  голос  его  прозвучит
фальшиво.
     - Еще немного, и  была  бы  сцена,  -  сказала  Лила.  -  Господи!  Как
ненавидят их мужчины! В  свое  время  и  я  тоже  ненавидела.  У  меня  было
предостаточно сцен в жизни; никакого  толку  от  них  нет  -  ничего,  кроме
головной боли на следующее утро. Я избавила тебя от сцены,  Джимми!  Поцелуй
же меня за это!
     Он наклонился и прижался губами к ее губам. От всего  сердца  он  хотел
ответить  на  ту  страсть,  которая  таилась  в  ее  поцелуе.  Она  внезапно
оттолкнула его и сказала слабым голосом:
     - Спасибо; ты все-таки старался!
     Форт провел рукой по глазам. Ее слова странно растрогали его. Какое  он
все-таки животное! Он взял ее бессильно повисшую руку, приложил к  губам,  и
прошептал:
     - Я приду завтра. Мы пойдем в театр, хорошо? Спокойной ночи, Лила!
     Но, открывая дверь, он уловил выражение ее лица; она глядела  на  него,
явно ожидая, что он обернется; в глазах ее  стоял  испуг,  они  вдруг  стали
кроткими, такими кроткими, что у него сжалось сердце.
     Она подняла руку, послала ему воздушный поцелуй и  улыбнулась.  Сам  не
зная, ответил ли он на ее улыбку, Форт вышел. Но все-таки он не мог решиться
уйти так и, перейдя мостовую, остановился и стал смотреть вверх на ее  окна.
Ведь она была очень добра к нему! У  него  было  такое  ощущение,  будто  он
выиграл крупный куш и сбежал, не дав возможности партнеру  отыграться.  Если
бы только она не любила его, если бы их объединяла только  бездушная  связь,
пошлая любовная интрига! Нет, все что угодно - только не это! Англичанин  до
мозга костей, он не мог так легко освободиться от чувства вины. Он не  знал,
как уладить отношения с ней, как загладить вину, и поэтому  чувствовал  себя
негодяем. "Может быть, вернуться назад?" - подумал он вдруг. Штора  на  окне
шевельнулась. Потом полоски света исчезли. "Она легла, - решил Форт. - Я еще
больше расстроил бы ее... Но где сейчас Ноэль? Вот ее  я,  наверно,  никогда
больше не увижу. Все это, вместе взятое, - скверная история. О  господи,  ну
конечно! Очень скверная история!"
     И с трудом, потому что нога у него разболелась, он зашагал дальше.

     Лила очень хорошо понимала ту истину, что чувства людей, которых  жизнь
поставила вне так называемых моральных барьеров, не менее реальны, не  менее
остры и не менее серьезны,  чем  чувства  тех,  кто  находится  внутри  этих
барьеров. Ее любовь к Форту была, как ей казалось, даже сильнее и  острее  -
так дикое яблоко всегда ароматнее яблока оранжерейного. Она  заранее  знала,
что скажет о ней общественное мнение,  ибо  по  собственной  воле  вышла  за
пределы этого морального круга; именно поэтому она даже  не  вправе  считать
свое сердце разбитым; другое дело, если бы Форт был ее  мужем!  Общественное
мнение - она знала это - будет исходить из того, что она не  имеет  на  него
никаких прав и, следовательно, чем скорее  будет  разорвана  эта  незаконная
связь, тем лучше! Но Лила чувствовала, что она так же несчастна сейчас,  как
если бы Джимми Форт был ее мужем. Она не хотела стоять за пределами  морали,
всю жизнь не хотела этого! Она была из  тех,  кто,  исповедавшись  в  грехе,
начинает грешить снова и грешить с  чистой  совестью.  Да,  она  никогда  не
собиралась грешить, она хотела  только  любить;  а  когда  она  любила,  все
остальное теряло для нее всякое значение. По натуре она была игроком,  и  ей
всегда приходилось расплачиваться за проигрыш. Но на этот  раз  ставка  была
слишком крупной, чтобы женщина могла легко за нее расплатиться. То  была  ее
последняя игра, она знала это. До тех пор,  пока  женщина  уверена  в  своей
привлекательности, надежда не покидает ее даже после того, как над  любовной
интригой опустится занавес. И  вот  теперь  надежда  эта  угасла,  и,  когда
опустился очередной занавес, Лила почувствовала, что ее окутывает мрак и она
останется  в  нем  до  тех  пор,  пока  старость  не  сделает  ее  ко  всему
безразличной. А ведь между  сорока  четырьмя  годами  и  старостью  -  целая
пропасть! В первый раз случилось так, что она надоела мужчине. Почему? Может
быть, он был равнодушен к ней с самого начала - или ей это кажется?  В  одно
короткое мгновение, словно она шла ко дну, перед ней пронеслись  подробности
их связи, и теперь она уже с уверенностью знала, что у него это  никогда  не
было подлинной любовью. Жгучее чувство стыда охватило ее,  и  она  уткнулась
лицом в подушку. Сердце его все время принадлежало этой девушке. С  усмешкой
она подумала: "Я поставила не на ту лошадь; надо было  ставить  на  Эдварда.
Этому бедному монаху я наверняка смогла бы вскружить голову. Если бы  только
я не встретилась снова с Джимми! Если бы изорвала его  письмо!  Может  быть,
мне удалось бы пробудить любовь в Эдварде. Может быть, может  быть!..  Какая
глупость! Все происходит так, как должно". Вскочив, она заметалась по  своей
маленькой комнате. Без Джимми она будет несчастна,  но  с  ним  ей  тоже  не
видать счастья. "Мне было бы невыносимо теперь смотреть на  него,  -  думала
она, - но и жить без него я не могу. Вот ведь забавно!"  Мысль  о  госпитале
наполнила ее отвращением. День за  днем  ходить  туда  с  этим  отчаянием  в
сердце, - нет, это невыносимо! Она стала подсчитывать свои  ресурсы.  У  нее
оказалось больше денег, чем она думала;  Джимми  к  рождеству  преподнес  ей
подарок - пятьсот фунтов. Сначала она хотела  разорвать  чек  или  заставить
Джимми взять его обратно. Но  в  конце  концов  уроки  предыдущих  пяти  лет
одержали верх, и она положила деньги в банк. Теперь она была рада этому.  Не
придется думать о деньгах. Она все больше уходила  мыслями  в  прошлое.  Она
вспомнила своего первого мужа Ронни  Фэйна,  их  комнату  с  занавесками  от
москитов, чудовищную жару Мадраса