. Бедный Ронни!  Какой  бледный,  циничный,
молодой призрак, носящий это имя, встал перед ней! Она вспомнила Линча,  его
прозаическое, какое-то лошадиное лицо.  Она  любила  их  обоих  -  некоторое
время. Она вспомнила южноафриканскую степь,  Верхнюю  Констанцию,  очертания
Столовой Горы под звездами;  и...  тот  вечер,  когда  она  впервые  увидела
Джимми,  его  прямой  взгляд,  его  кудрявую   голову,   доброе,   открытое,
по-мальчишески задорное лицо. Даже теперь,  после  стольких  месяцев  связи,
воспоминание о том далеком вечере во время уборки винограда, когда она  пела
для него под благоухающим плющом, - даже теперь это воспоминание не утратило
для нее своей прелести. В тот вечер, одиннадцать лет назад, когда она была в
полном расцвете, он во всяком случае тосковал по ней. Тогда она могла  стать
хозяйкой положения; и встреча его с Ноэль не  имела  бы  никакого  значения.
Подумать только - у этой девушки  впереди  еще  пятнадцать  лет  до  полного
расцвета! Пятнадцать лет колдовства; а потом еще  десять  лет  -  до  полной
отставки. Что ж! Если Ноэль выйдет замуж за Джимми, то к тому времени, когда
она достигнет этого рокового возраста - сорока четырех лет, - он станет  уже
глубоким стариком и все еще будет обожать ее. Она почувствовала,  что  не  в
силах сдержать крик, и, приложив ко  рту  платок,  погасила  огонь.  Темнота
немного успокоила ее. Она раздвинула шторы и впустила в комнату лунный свет.
Джимми и эта девушка где-то ищут друг друга,  если  не  на  самом  деле,  то
мысленно. И когда-нибудь, может  быть  скоро,  они  встретятся,  потому  что
такова воля судьбы! Да, это судьба придала ее молодой кузине сходство с  ней
самой; судьба поставила девушку в такое беспомощное  положение,  что  Джимми
потянуло к ней, и эта ее беспомощность дала ему преимущество перед  молодыми
людьми. С горькой отчетливостью Лила видела все это. Но хорошие игроки сразу
прекращают игру, когда проигрывают! Да и,  кроме  того,  гордая  женщина  не
станет удерживать любовника против его воли! Если  бы  у  нее  был  хотя  бы
малейший шанс, она бы отбросила свою гордость,  затоптала  бы  ее  в  грязь,
исколола шипами! Но у нее не было этого шанса. Она сжала кулак  и  погрозила
им в темноту, словно самой судьбе,  которую  никогда  не  поймаешь,  -  этой
неосязаемой, бессовестной,  беспощадной  судьбе,  с  ее  легкой  насмешливой
улыбкой, лишенной всякого человеческого  тепла.  Ничто  не  может  повернуть
назад ход времени. Ничто не может дать ей того, что имеет эта девушка. Время
"прикончило" ее, как прикончит всех женщин, одну за другой. Лила видела себя
год за годом - вот  она  стала  немного  больше  пудриться,  немного  больше
румяниться, вот она уже красит волосы,  прибегает,  и  довольно  искусно,  к
разным маленьким ухищрениям - и  для  чего?  Чтобы  увидеть,  как  его  лицо
становится все холоднее и отчужденнее; как он все с большим трудом старается
придать своему голосу нежность; узнать, что за всем этим таится отвращение и
невысказанная мысль: "Ты отгородила меня от жизни, от любви!", пока  в  один
прекрасный вечер нервы не выдержат, и  она  скажет  или  сделает  что-нибудь
ужасное, а он встанет и навсегда уйдет от нее.
     "Нет, Джимми, - подумала она, - ищи ее и оставайся с ней. Ты не  стоишь
всего этого!" И, задернув шторы, словно этим  жестом  она  могла  преградить
путь настигавшей ее судьбе, она включила верхний свет и села  за  письменный
стол. Несколько минут она сидела неподвижно, опершись подбородком  на  руки;
черные шелковые рукава  упали,  обнажив  руки.  На  уровне  ее  лица  висело
маленькое зеркало в прихотливой резной рамке слоновой кости,  и  она  видела
себя в нем; это зеркало она купила на каком-то индийском базаре лет двадцать
пять назад. "Я не безобразна, - подумала она со страстным воодушевлением,  -
нет, не безобразна. Я все еще привлекательна. Если бы  только  не  появилась
эта девочка! И все это я  сделала  своими  руками.  Ах,  что  толкнуло  меня
написать и Эдварду и Джимми?" Она повернула зеркало к  стене  и  взялась  за
перо.

     "Мой дорогой Джимми,
     Для нас обоих будет лучше, если  ты  возьмешь  себе  отпуск  и  немного
отдохнешь от меня. Не приходи, пока я не напишу тебе. Мне очень жаль, что  я
так расстроила тебя сегодня вечером. Развлекайся, отдыхай хорошенько и ни  о
чем не беспокойся.

                                                                   Твоя...."

     Она не дописала - на страницу упала слеза; пришлось разорвать письмо  и
начать сначала. На этот раз она подписалась: "Твоя Лила".
     "Я должна отправить письмо сейчас же, - подумала она,  -  иначе  он  не
получит его до завтрашнего вечера. Второй раз я уже этого  не  вынесу!"  Она
выбежала на улицу и опустила письмо  в  почтовый  ящик.  Ночь  была  напоена
ароматами цветов; поспешно вернувшись к себе, она улеглась и несколько часов
лежала без сна, ворочаясь с боку на бок и вглядываясь в темноту.

ГЛАВА XIII

     У Лилы было много мужества,  но  мало  терпения.  Теперь  ее  захватила
только одна мысль - уехать; и  она  сразу  начала  устраивать  свои  дела  и
хлопотать о разрешении вернуться  в  Южную  Африку.  Возня  с  покупками,  с
подготовкой к отъезду - все это успокаивало ее. Трудно было придумать лучшее
лекарство. Путешествия по морю в те  дни  были  опасны,  но  ощущение  риска
доставляло ей какое-то удовольствие. "Если я пойду ко дну, - думала  она,  -
тем лучше; сразу конец, без долгих проволочек". Но когда разрешение  было  у
нее уже в руках и каюта заказана, она со всей ясностью поняла непоправимость
этого шага. Повидать его еще раз или нет? Пароход  отходил  через  три  дня,
надо было решать. Если бы он, чувствуя угрызения совести, проявил к ней хоть
какую-то нежность, она еще могла бы отказаться от своего решения;  но  тогда
бы снова начался весь этот ужас и она снова была бы вынуждена пойти  на  тот
же шаг.  Она  колебалась  до  тех  пор,  пока  не  наступил  канун  отъезда;
болезненная потребность увидеть его и боязнь этой  встречи  стали  настолько
непереносимыми, что она потеряла покой. К вечеру  все  до  последней  мелочи
было уложено; она вышла на улицу, еще  ни  на  что  не  решившись.  Странное
желание повернуть торчавший в ее ране кинжал и узнать, что  стало  с  Ноэль,
привело ее к дому Эдварда. Почти бессознательно она  надела  самое  красивое
платье и целый час провела у зеркала. Лицо ее горело. Она  разрумянилась  от
лихорадки  скорее  душевной,  чем  телесной,  не  оставлявшей   ее   с   той
знаменательной ночи, и была очень хороша;  по  дороге  на  Бейкер-стрит  она
купила гардению и приколола ее к  платью.  Дойдя  до  дома  Пирсона,  она  с
удивлением увидела на дверях доску с надписью: "Сдается в  наем",  хотя  дом
казался еще обитаемым. Она позвонила, ее провели  в  гостиную.  Лила  только
дважды бывала в этом доме, и почему-то, быть может,  потому,  что  сама  она
была так  несчастна,  старая,  довольно  запущенная  комната  показалась  ей
необычайно  трогательной,  словно  наполненной  прошлым.   "Интересно,   как
выглядела его жена?" - подумала она. И тут же увидела  на  стене,  на  куске
черного бархата, выцветший портрет стройной молодой женщины  -  она  сидела,
слегка подавшись вперед, положив руки на  колени.  Портрет  был  выполнен  в
сиреневых, палевых и розовых тонах. Глаза, очень живые и немного похожие  на
глаза Грэтианы; лицо нежное, энергичное, доброе. "Да, - размышляла  Лила,  -
должно быть, он очень тебя любил! И распрощаться с тобой ему было  нелегко".
Она еще стояла перед портретом, когда вошел Пирсон.
     - Какое милое лицо, Эдвард! Я пришла проститься. Уезжаю завтра в  Южную
Африку. - Прикоснувшись к его руке, она подумала: "Какая глупость - подумать
только, что я собиралась влюбить в себя этого человека!"
     - Значит, ты... ты расстаешься с ним? Лила кивнула.
     - Весьма похвально, прекрасно!
     - Ах, нет! Просто плетью обуха не перешибешь. Я отказываюсь  от  своего
счастья отнюдь не добровольно. Вот в чем истина! Какой я стану, не знаю,  но
не лучше, чем сейчас, можешь быть уверен! Я отказываюсь от  счастья  потому,
что не могу удержать его, и ты знаешь причину этого. Где Ноэль?
     - Она на взморье вместе с Джорджем и Грэтианой. Он  смотрел  на  нее  с
удивлением; выражение его лица, в котором были жалость и недоумение, сердило
ее.
     - Я вижу, дом сдается. Кто бы  мог  подумать,  что  это  дитя  в  силах
свалить два таких дуба, как мы с тобой? Ничего, Эдвард, в наших жилах  течет
одна кровь. Как-нибудь вывернемся, каждый по-своему. А ты-то куда едешь?
     - Кажется, меня назначают капелланом на восток.  На  мгновение  у  Лилы
мелькнула дикая мысль: "А что, если я предложу  ему  поехать  с  ним  -  два
бездомных пса вместе?"
     - Эдвард, что было бы, если бы в  ту  Майскую  неделю,  когда  мы  были
чуточку влюблены друг в друга, ты предложил мне выйти за тебя замуж? Кто  бы
из нас оказался в проигрыше - ты или я?
     - Ты бы не пошла за меня, Лила.
     - Ах, кто знает! Но тогда ты не стал бы  священником  и  уж  никогда  -
святым.
     - Не произноси этого глупого слова. Если бы ты знала!..
     - Я знаю; я знаю, что ты наполовину сожжен заживо; наполовину сожжен  и
наполовину похоронен! Что ж, ты получил свою награду, какова бы она ни была.
А я получила свою.  Прощай,  Эдвард.  -  Она  протянула  ему  руку:-  Можешь
благословить меня; мне хочется, этого.
     Пирсон положил ей руки на плечи и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.
     Глаза Лилы наполнились слезами.
     - Ах! - воскликнула она. - До чего же безрадостен этот мир!
     И, вытерев дрожащие губы рукой, затянутой в перчатку, она быстро прошла
мимо него к двери. Там она обернулась. Он  стоял  неподвижно,  но  губы  его
что-то шептали. "Он молится обо мне! - подумала она. - Как забавно!"

     Как только Лила вышла от Эдварда, она сразу забыла о  нем.  Мучительное
желание увидеть Форта властно захватило ее, как будто черная фигура  Пирсона
- воплощение подавленных страстей - пробудила в  ней  любовь  к  жизни  и  к
радости. Она непременно должна увидеть Джимми, даже если ей  придется  ждать
его или искать всю ночь! Было около семи, он уже, должно быть, кончил работу
в военном министерстве; возможно, он в клубе или у  себя  дома.  Она  решила
поехать к нему на квартиру. Маленькая  уличка,  протянувшаяся  вдоль  ограды
Букингемского дворца, на домах которой вот уже  целый  год  никто  не  писал
слово "мир", точно вся высохла после знойного солнечного дня. Парикмахерская
под его квартирой еще была открыта, а дверь, которая  вела  к  нему,  стояла
полуотворенной. "Я не стану  звонить,  -  подумала  она,  -  я  прямо  пойду
наверх".  Пока  она  поднималась  по  двум  маршам  лестницы,   она   дважды
останавливалась, задыхаясь и чувствуя боль в боку. В последние дни эта  боль
часто давала себя знать, словно тоска в сердце становилась физической болью.
На небольшой площадке верхнего этажа, у самой его  квартиры,  она  подождала
немного, прислонившись к стене, оклеенной красными обоями. В  коридоре  было
открыто окно, и оттуда  доносились  неясные  звуки,  пели  хором:  "Vive-la,
vive-la, vive-la ve. Vive-la compagnie!"  {Да  здравствует,  да  здравствует
наша рота! (франц.).} "О боже, - думала она, - только бы он  оказался  дома,
только бы он был  ласков  со  мной!  Это  ведь  последний  раз!"  И,  вконец
измученная тревогой, она открыла дверь.  Он  был  дома  -  лежал  на  старой
кушетке у стены в дальнем углу, закинув  руки  за  голову,  во  рту  торчала
трубка; глаза были закрыты, он не пошевелился  и  не  открыл  их,  вероятно,
принял ее за  служанку.  Бесшумно,  как  кошка,  Лила  пересекла  комнату  и
остановилась  над  ним.  Ожидая,  когда  он   очнется   от   этого   мнимого
летаргического сна, она впилась  глазами  в  его  худое,  скуластое  лицо  с
запавшими щеками, хотя он был совершенно здоров.  В  зубах  у  него  торчала
трубка; казалось, он отчаянно сопротивляется во сне - голова откинута назад,
кулаки сжаты, словно он готовится дать отпор кому-то, кто  тянется  к  нему,
подползает и пытается стащить его вниз. Из  трубки  тянулся  дымок.  Раненая
нога все время подергивалась, видимо,  она  его  беспокоила;  но  вообще  он
сохранял какую-то упрямую неподвижность, словно и впрямь спал. У него  стали
гуще волосы, в них не было ни одной серебряной нити, крепкие зубы, в которых
торчала трубка, сверкали белизной.  Да,  у  него  совсем  молодое  лицо,  он
выглядит намного моложе, чем она! Почему она  так  любит  это  лицо  -  лицо
человека, который так и не полюбил ее? На  секунду  ей  захотелось  охватить
подушку, соскользнувшую на пол с кушетки, и задушить его - вот прямо  здесь,
на кушетке, на которой он  лежит,  не  желая,  как  ей  казалось,  очнуться.
Отвергнутая любовь! Унижение! Она уже готова была повернуться и выскользнуть
из комнаты. Но через дверь, которую она оставила открытой,  снова  донеслись
звуки песни "Vive-la, vive-la, vive-la ve!", нестерпимо ударив ее по нервам.
Сорвав с груди гардению, она бросила ее на его повернутое к стене лицо.
     - Джимми!
     Форт с усилием поднялся и уставился на нее. Лицо его выглядело комичным
- настолько он был ошеломлен; У нее вырвался короткий нервный смешок.
     - Сразу видно, что снилась тебе не я,  милый  Джимми!  Я  даже  в  этом
уверена. В каком же саду ты блуждал?
     - Лила! Ты! Как... как это приятно!
     - Как... как приятно! Захотела повидать тебя, и вот  пришла.  Теперь  я
увидела, какой ты, когда не со мной. Я запомню  тебя  таким;  для  меня  это
полезно - страшно полезно.
     - Я не слышал, как ты вошла.
     - Ты был далеко, мой дорогой. Продень гардению  в  петлицу;  погоди,  я
продену сама. Хорошо ли ты отдохнул за эту неделю? Тебе нравится мое платье?
Оно новое. Сам бы ты, наверно, и не заметил его, ведь правда?
     - Обязательно бы заметил. Прелестное платье.
     - Джимми, я думаю, теперь ничто-ничто не помешает тебе быть рыцарем.
     - Рыцарем? Да я не рыцарь.
     - Я хочу закрыть дверь. Ты не возражаешь?
     Он встал и сам пошел к двери, закрыл ее и вернулся. Лила  взглянула  на
него.
     - Джимми, если ты когда-нибудь любил меня хоть немного, будь ласков  со
мной сегодня. И если я начну говорить разную чушь и в ней прозвучит  горечь,
не обращай внимания. Обещай мне!
     - Обещаю.
     Она сняла шляпу и села на кушетку, наклонившись к нему  так,  чтобы  не
видеть его лица. Она почувствовала, как он обнял ее, и позволила себе  снова
уплыть в море иллюзий, нырнуть в него глубоко-глубоко, стараясь забыть,  что
существует морская  поверхность,  куда  ей  надо  вернуться;  как  маленькая
девочка, она играла в игру, которая называется "понарошку".
     "Он любит меня... любит... любит!" Забыться, забыться только на час, на
один час; она чувствовала, что готова отдать ему все, что осталось у нее  от
жизни, все до конца и от всего сердца. Она взяла  его  руку,  прижала  ее  к
своей груди и закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Аромат гардении в его
петлице был до боли сладким и крепким.

     Уже темнело,  когда  она  надела  шляпу,  собираясь  уйти.  Теперь  она
окончательно проснулась и больше не играла в ту детскую игру. Она  стояла  с
каменным лицом, улыбаясь в полумраке и глядя сквозь полуопущенные ресницы на
грустного, ничего не подозревающего Форта.
     - Бедный Джимми! - сказала она. - Я не буду мешать больше -  тебе  пора
обедать. Нет, не надо меня провожать. Я пойду одна; и не включай, ради бога,
свет.
     Она положила руку на отворот его пиджака.
     - Цветок совсем потемнел. Выброси его: я не люблю увядших цветов. Да  и
ты их не выносишь. Купи себе завтра свежий.
     Она вытащила гардению из петлицы, раздавила в руке и подняла  глаза  на
Форта.
     - Ну хорошо, поцелуй меня еще раз. Тебя от этого не убудет.
     На одно мгновение ее губы со страстной силой прижались к его губам. Она
оторвалась от него, ощупью нашла ручку  двери  и,  захлопнув  ее  перед  его
носом, медленно, слегка шатаясь,  стала  спускаться  по  лестнице.  Рукой  в
перчатке она хваталась за  стену,  словно  стена  могла  поддержать  ее.  На
последнем пролете, где висела занавеска, отделяющая боковые  помещения,  она
остановилась и прислушалась. Не было слышно ни звука. "Если я постою  здесь,
- подумала она, - я, может быть, еще раз увижу его".  Она  проскользнула  за
плотно задернутую занавеску. Было так темно, что  она  не  могла  разглядеть
даже  собственной  руки.  Она  услышала,  как  наверху  отворилась  дверь  и
послышались его медленные шаги. Она увидела его ступни, потом колени,  потом
всю его фигуру, только лицо казалось каким-то мутным пятном. Он прошел мимо,
куря сигарету. Она зажала рот рукой, чтобы у нее не  вырвалось  какое-нибудь
слово; в нос ударил пряный холодный запах раздавленной гардении. Форт  ушел,
дверь внизу захлопнулась. Дикое, глупое  желание  пришло  к  ней:  подняться
снова наверх, подождать, пока он придет, броситься ему на  шею,  рассказать,
что она уезжает, умолять его оставить ее у себя. Ах, он бы  это  сделал!  Он
взглянул бы на нее с ужасающей жалостью, которую она не может переносить,  и
сказал бы: "Разумеется, Лила, конечно!" Нет, черт побери, нет!
     - Я спокойно пойду домой, - пробормотала она, - прямо  домой.  Иди  же,
будь мужественной, не будь дурой! Иди же! - И она вышла на улицу.
     У входа в парк она увидела, как он, прихрамывай, идет впереди, шагах  в
пятидесяти от нее. И она шла за ним, словно тень, все время на одном  и  том
же  расстоянии,   вдоль   аллеи   платанов,   вдоль   ограды   парка,   мимо
Сент-Джеймского дворца, к Пэл-Мэл. Он поднялся по ступенькам и исчез в своем
клубе. Конец.  Она  посмотрела  на  здание:  перед  ней  высилась  огромная,
погруженная во тьму гранитная гробница. Возле дверей стояло свободное такси.
Она  села  в  него  и  сказала:  "Кэймилот-Мэншенз,  Сент-Джонс-Вуд".  Затем
откинулась на спинку сиденья и, прерывисто дыша, сцепив руки, подумала:  "Ну
вот я его и увидела. Лучше съесть  сухую  корку,  чем  остаться  совсем  без
хлеба. О боже! Все кончено,  все  пошло  прахом  -  все!  Vive-la,  vive-la,
vive-la ve. Vive-la compagnie!"

ГЛАВА XIV

     До прихода Лилы Форт лежал уже около часа, засыпал и снова  просыпался.
Ему снился странный и удивительно, волнующий сон. В сумрачном  свете  не  то
ночи, не то утра тянется  длинная  серая  черта  -  линия  фронта  на  полях
сражений  Франции;  по  всему  фронту  идет  пулеметная  стрельба  короткими
очередями, серая черта то выгибается вперед, то  отодвигается  назад,  потом
снова движется вперед, все дальше и дальше. И при  каждом  рывке  проносится
крик, слышен и его голос:  "Ур-р-эй,  англичане!  Ур-р-эй,  англичане!"  Его
захватила эта накатывающаяся в сером свете дня лавина тусклых фигур, топот и
гул, это удивительно ритмичное, неуклонное движение вперед,  которое  нельзя
остановить, как нельзя остановить волны прибоя.  Жизнь  -  ничто,  смерть  -
ничто! "Ур-р-эй, англичане!" В этом сне он был  воплощением  родины;  каждый
солдат в длинной наступающей цепи, неудержимо движущейся вперед, все  вперед
и вперед, - это он! В  самый  разгар  этого  увлекательного  сновидения  его
разбудил шум на улице; он закрыл глаза в тщетной надежде досмотреть сон.  Но
сон больше не приходил, Форт закурил трубку и лежал,  дивясь  фантастической
реальности сна. Смерть -  ничто  если  родина  живет  и  побеждает.  В  часы
бодрствования ему еще никогда не удавалось прийти к такому цельному познанию
самого себя. Жизнь, удивительно реальная,  перемешивается  с  фантастическим
содержанием снов, словно кто-то старается убедить в чем-то  спящего  вопреки
ему самому... "Ур-р-эй!" вместо "Ур-р-р-а!", простонародное "Ур-р-р-эй!".  И
"англичане", а не классическое "британцы". Именно в это  мгновение  его  лба
коснулся цветок и голос Лилы окликнул его: "Джимми!"
     Когда она ушла, он устало подумал: "Ну вот, все началось сначала". Да и
к