по сравнению с тем, что мы имели до  сих  пор?  Они  ничему  не
поклоняются - это верно, но они хорошо знают, чего хотят.
     Художник, очевидно, почувствовал, какой ушат холодной  воды  вылили  на
его идею, и пожал плечами.
     - Меня это не интересует, monsieur, я пишу то, что  вижу  -  плохо  ли,
хорошо ли, не  знаю.  Но  посмотрите!  -  Он  протянул  руку  вдоль  темной,
озаренной луной улицы. Казалось, вся она была усеяна  драгоценными  камнями,
облита глазурью, то тут, то там играли тускло-красные  и  зеленовато-голубые
блики,  а  с  высоких  фонарей  струилось  оранжевое  сияние,  и   по   этой
заколдованной, словно  из  сновидения,  улице  двигались  бесчисленные  ряды
призраков, земную реальность которых можно было разглядеть лишь  на  близком
расстоянии. Художник шумно перевел дыхание.
     - Ах, - сказал он, - какая красота! А они не видят ее - разве что  один
из тысячи. Жаль, не правда ли? Красота - это святыня.
     Форт, в свою очередь, пожал плечами.
     - У каждого человека свое зрение, - сказал он. - Однако  нога  начинает
меня беспокоить; мне придется взять машину. Вот мой адрес.  В  любое  время,
когда вздумается, заходите. Обычно  я  дома  около  семи.  Может  быть,  вас
подвезти куда-нибудь?
     - Тысяча благодарностей, monsieur, но мне в северный район.  Мне  очень
понравились ваши слова  о  своре.  Я  часто  просыпаюсь  по  ночам  и  слышу
завывание всех свор мира.  Люди  мягкие  и  по  натуре  добрые  в  наши  дни
чувствуют себя чужеземцами в далекой стране. Спокойной ночи, monsieur!
     Он  снял  свою  смешную  шляпу,  низко  поклонился  и  пересек   улицу,
направляясь к Стрэнду; он словно приснился Форту  и  теперь  расплылся,  как
сонное видение. Форт подозвал такси и отправился домой; все время  он  видел
перед собой лицо Ноэль. Это ее вот-вот бросят на съедение волкам! Это вокруг
нее будет завывать свора всего мира, вокруг  этого  прелестного  ребенка!  И
первым, самым громким из этой  своры,  будет  голос  ее  собственного  отца,
высокого, тощего человека  с  кротким  лицом  и  горящими  внутренним  огнем
глазами. Как это жутко!
     В эту ночь он видел сны, которые едва ли одобрила бы Лила.

ГЛАВА IX

     Когда в семье появляется настоящая тайна, в которую не посвящен  только
один из членов семьи, -  этот  человек  неизбежно  становится  одиноким.  Но
Пирсон прожил одиноким пятнадцать лет и не чувствовал этого так сильно,  как
почувствовали бы другие люди.  В  нем  наряду  с  мечтательностью  уживалась
забавная самонадеянность, которую  могли  поколебать  только  очень  сильные
удары судьбы; он по-прежнему был погружен в свою служебную рутину, столь  же
незыблемую для него, как и  мостовые,  по  которым  он  ходил  в  церковь  и
обратно. Однако нельзя сказать, что он вовсе не сталкивался  с  жизнью,  как
утверждал художник. В конце концов на его глазах люди рождались,  сочетались
браком, умирали. Он помогал им в Нужде или  в  случае  болезни;  воскресными
вечерами он объяснял им и их детям библейские тексты; для тех, кто  нуждался
в пище, он устроил бесплатную раздачу супа.  Он  никогда  не  щадил  себя  и
всегда готов был выслушать любую жалобу своих прихожан на  тяготы  жизни.  И
все-таки он не понимал этих людей, и  они  знали  это;  словно  он  или  они
страдали дальтонизмом. Он и его паства  совершенно  по-разному  смотрели  на
жизнь. Он видел одни ее стороны, они - другие.
     Одна из улиц его прихода граничила с большой магистралью; там  возникло
новое место сборищ  проституток,  которых  власти  прогнали  с  облюбованных
раньше улиц в целях охраны  общественного  порядка;  теперь  они  занимались
своим промыслом в темноте. Это зло всегда было кошмаром для Пирсона.  В  его
собственной жизни царило суровое воздержание; это побуждало его быть строгим
и к другим, но строгость не была самой сильной чертой его характера. Поэтому
под личиной суровой непримиримости в нем  шла  постоянная  острая  борьба  с
самим собой. Он становился на сторону тех, кто устраивал облавы, потому  что
боялся - нет, разумеется,  не  своих  собственных  инстинктов,  ибо,  будучи
джентльменом  и  священником,  был  разборчив,   -   он   боялся   оказаться
снисходительным к греху, к  чему-то,  что  ненавистно  господу.  Он  как  бы
принуждал себя разделять профессиональную  точку  зрения  на  это  нарушение
общественной нравственности.  Когда  ему  приходилось  встречать  на  улицах
женщину легкого поведения, он невольно поджимал  губы  и  хмурился.  Темнота
улиц, казалось, придавала этим женщинам какую-то нечистую власть над  ночью.
К тому же они представляли большую опасность для солдат, а солдаты,  в  свою
очередь, угрожали благополучию юных овечек из его паствы. Время  от  времени
до него доходили сведения о семейных  бедах  его  прихожан;  случалось,  что
солдаты вовлекали в грех молодых девушек, и те  собирались  стать  матерями.
Пирсон жалел этих девушек, но он не прощал им их легкомыслия и того, что они
вводили в соблазн юношей, которые сражаются  за  родину.  Ореол,  окружавший
солдат, не был в его глазах  достаточным  оправданием.  Узнав,  что  родился
внебрачный ребенок, он созывал учрежденный им самим комитет из трех замужних
и двух незамужних  женщин.  Те  посещали  молодую  мать  и,  если  это  было
необходимо, определяли  ребенка  в  ясли;  как-никак,  а  дети  представляли
ценность для страны, и - бедные создания! - конечно, не  отвечали  за  грехи
своих матерей. Пирсон редко сталкивался с молодыми матерями -  он  стеснялся
их, а втайне даже побаивался, что не  будет  достаточно  суров.  Но  однажды
жизнь столкнула его лицом к лицу с одной из них.
     В канун Нового года он сидел после чая в кабинете; это был час, который
он всегда старался отдавать прихожанам.  Ему  доложили,  что  пришла  миссис
Митчет; он  ее  знал  -  это  была  жена  мелкого  книгопродавца,  временами
исполнявшего в церкви обязанности причетника. Она привела  с  собой  молодую
черноглазую девушку, одетую в широкое пальто мышиного цвета. Он указал им на
стоявшие перед  книжным  шкафом  два  зеленых  кожаных  кресла,  уже  сильно
потертые за годы этих бесед с прихожанами; слегка повернувшись  на  стуле  у
письменного стола и сцепив свои длинные  пальцы  музыканта,  он  внимательно
смотрел на посетительниц. Женщина вынула носовой платок и принялась вытирать
слезы; девушка сидела притаившись, как мышь, и чем-то даже  была  похожа  на
мышь в своем пальто.
     - Итак, миссис Митчет? - наконец тихо спросил Пирсон.
     Женщина отложила носовой платок, решительно засопела и начала:
     - Это Хильда, сэр. Такого от нее ни Митчет, ни я  никогда  не  ожидали.
Это свалилось как снег на голову. Я решила, что лучше всего  привести  ее  к
вам, бедную девочку. Конечно, во  всем  виновата  война.  Я  ее  десять  раз
предупреждала; и вот - пожалуйста!  Ей  через  месяц  рожать,  а  солдат  во
Франции.
     Пирсон инстинктивно отвел глаза от девушки, которая неотрывно  смотрела
ему в лицо, правда, без всякого интереса, словно она уже  махнула  рукой  на
свою беду и предоставила думать об этом другим.
     - Печально, - сказал он. - Очень, очень печально.
     - Да, - пробормотала миссис Митчет, - я то же самое говорила Хильде.
     Девушка на минуту опустила  глаза,  потом  снова  принялась  равнодушно
разглядывать Пирсона.
     - Как зовут этого солдата, какой  номер  его  полка?  Может  быть,  нам
удастся устроить ему отпуск, - он приедет и тут же женится на Хильде?
     Миссис Митчет засопела.
     - Она не говорит нам, как его зовут, сэр. Ну, Хильда, скажи же  мистеру
Пирсону! - В ее  голосе  послышалась  мольба.  Но  девушка  только  покачала
головой. И миссис Митчет забормотала горестно: -  Вот  какая  она,  сэр!  Не
хочет сказать ни слова. Мы начинаем думать, что он  был  у  нее  не  первый.
Какой стыд!
     Девушка даже не шевельнулась.
     - Поговорите с ней вы, сэр! У меня просто ум за разум заходит.
     - Почему вы не хотите сказать его имя? - начал Пирсон. - Я убежден, что
этот человек захотел бы поступить по справедливости.
     Девушка покачала головой и проговорила:
     - Я не знаю его имени.
     У миссис Митчет задергалось лицо.
     - Ну вот! - простонала она. - Только подумайте! Нам она даже и этого не
сказала.
     - Не знаете его имени? - растерянно переспросил Пирсон. - Но как  же...
как же вы могли... - Он остановился, и лицо его потемнело. - Но вы  ведь  не
поступили бы так, если  бы  не  испытывали  к  нему  привязанности?  Ну  же,
расскажите мне!
     - Я не знаю, - повторила девушка.
     - Ох, уж эти прогулки в парках!  -  пробормотала  миссис  Митчет  из-за
носового платка. - И подумать только, что это будет наш первый внук!  Хильда
- трудный ребенок: такая тихая, такая тихая, но зато уж такая упрямая!..
     Пирсон посмотрел на девушку, у которой, видимо, совсем пропал интерес к
разговору. Ее тупое равнодушие и поистине ослиное упрямство раздражали его.
     - Я не могу понять, - сказал он, - как могли вы так забыться? Это очень
печально.
     - Да, сэр, - подхватила миссис Митчет, - девушки  нынче  вбили  себе  в
голову, что для них не останется молодых людей.
     - Так и есть, - угрюмо отозвалась Хильда.
     Пирсон крепче сжал губы.
     - Что же я могу сделать для вас, миссис Митчет? -  сказал  он.  -  Ваша
дочь ходит в церковь?
     Миссис Митчет скорбно покачала головой:
     - Никогда. С тех пор, как мы купили ей велосипед.
     Пирсон встал с кресла. Старая история! Контроль и дисциплина  подорваны
- и вот они, горькие плоды!
     - Ну что ж, - сказал он, - если вам понадобятся ясли, зайдите ко мне.
     - А вы, - он повернулся к девушке,  -  разве  эта  ужасная  история  не
тронула ваше сердце? Дорогое дитя, мы должны владеть собою, нашими страстями
и неразумными чувствами - особенно в такое время, когда родина  нуждается  в
нас. Мы должны быть  дисциплинированными  и  думать  не  только  о  себе.  Я
полагаю, что по натуре своей вы хорошая девушка.
     Черные глаза Хильды были все так же неподвижно устремлены на его  лицо,
и это вызвало в нем приступ нервного раздражения.
     - Ваша душа в большой опасности, и вы  очень  несчастны,  я  вижу  это.
Обратитесь за помощью к богу, и он в милосердии своем сделает  для  вас  все
иным, совершенно иным. Ну же!
     Девушка сказала с каким-то поражающим спокойствием:
     - Мне не нужно ребенка!
     Эти слова потрясли его, словно она совершила какое-нибудь богохульство.
     - Хильда работала на военном заводе, - объяснила ее  мать.  -  Получала
около четырех фунтов в неделю. О! Боже мой! Это просто разорение!
     Странная, недобрая усмешка искривила губы Пирсона.
     - Божья кара!  -  сказал  он.  -  Спокойной  ночи,  миссис  Митчет.  До
свидания, Хильда. Если я вам понадоблюсь,  когда  придет  срок,  пошлите  за
мной.
     Они встали; Пирсон пожал им руки. И вдруг он увидел, что дверь  открыта
и в ней стоит Ноэль. Он не слышал, когда она вошла, и не знал, долго ли  она
стояла здесь. В ее лице и позе была  какая-то  странная  неподвижность.  Она
смотрела на девушку, а та, проходя мимо нее, подняла голову; черные и  серые
глаза встретились. Дверь захлопнулась, и Ноэль осталась наедине с отцом.
     - Ты сегодня вернулась раньше, дитя мое? - спросил Пирсон. -  Ты  вошла
так тихо.
     - Да. Я все слышала.
     Тон ее голоса был таким, что он слегка вздрогнул; на лице  ее  было  то
самое выражение одержимости, которого он всегда страшился.
     - Что именно ты слышала? - спросил он.
     - Я слышала, как ты сказал: божья кара! А мне ты скажешь то  же  самое?
Но только мне... мне мой ребенок нужен.
     Ноэль стояла, прислонившись спиной к двери, на которой  висела  тяжелая
темная портьера, и на этом фоне лицо ее казалось юным и маленьким, а глаза -
необыкновенно большими. Одной рукой она теребила блузку  в  том  месте,  где
билось сердце.
     Пирсон глядел на нее, вцепившись в спинку кресла. Привычка всей жизни -
подавлять свои чувства - помогла ему и на этот раз совладать с еще не вполне
осознанным ужасом. У него вырвалось одно-единственное слово:
     - Нолли!
     - Это правда, - сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
     У Пирсона  закружилась  голова;  если  бы  он  двинулся  с  места,  он,
наверное, упал бы. Нолли! Он опустился в кресло, и по  какой-то  жестокой  и
обманчивой игре нервов ему вдруг представилось, что Нолли сидит  у  него  на
коленях,  как  сидела  когда-то  маленькой  девочкой,  прижавшись  светлыми,
пушистыми волосами к его щеке. Ему  казалось,  он  чувствует  даже,  как  ее
волосы щекочут кожу; тогда, после смерти ее матери, эти минуты были для него
величайшим утешением! А теперь в какое-нибудь  мгновение  вся  его  гордость
сгорела, словно цветок, поднесенный к огню; вся необъятная  тайная  гордость
отца, который любит своих детей и восхищается ими, боготворит в  этих  детях
память умершей жены, подарившей их ему; гордость отца, кроткого  по  натуре,
никогда не знавшего меру своей гордости, пока  не  обрушился  на  него  этот
удар;  вся  многолетняя  гордость  священнослужителя,  увещания  и  поучения
которого подняли его на такую высоту, о какой он даже и  не  догадывался,  -
вся эта гордость перегорала сейчас! Что-то кричало в нем от боли, как кричит
и стонет животное, когда его мучают и оно не может понять, за  что.  Сколько
раз ему приходилось взывать к богу: "Господи!  Господи!  Почему  ты  покинул
меня?"
     Он вскочил, пытаясь  преодолеть  смятение.  Все  его  мысли  и  чувства
странно перемешались. Духовное и мирское... Презрение общества... Ее душа  в
опасности!.. Испытание, посланное богом!.., Будущее?  Он  не  мог  себе  его
представить. Он подошел к маленькому  пианино,  открыл  его,  закрыл  снова;
потом схватил шляпу и тихонько вышел из дома. Он шагал быстро, не зная, куда
идет. Было очень холодно -  стоял  ясный  вечер,  дул  пронизывающий  ветер.
Быстрое движение на морозном воздухе принесло ему какое-то  облегчение.  Как
Ноэль убежала от него, сказав ему о своей беде, так и  он  сейчас  бежит  от
нее. Все страждущие куда-то торопятся. Он скоро очутился у реки  и  повернул
на запад вдоль набережной. Всходила луна, почти  полная,  ее  стальной  свет
ложился мерцающими бликами на воду. Жестокая ночь! Он дошел  до  Обелиска  и
бессильно прислонился к нему, раздавленный тем, что произошло. Ему казалось,
что лицо покойной жены осуждающе смотрит на него из прошлого. "Плохо  же  ты
заботился о Нолли, если она дошла до этого!" Но потом лицо жены превратилось
в лицо озаренного луной сфинкса, смотревшего прямо на него, - широкое темное
лицо с большими ноздрями, жестоким  ртом,  выпуклыми  глазами  без  зрачков;
живое и бледное в серебристом свете луны  -  воплощение  чудовищной,  слепой
энергии  Жизни,  без  всякого  милосердия   переворачивающей   и   терзающей
человеческие сердца. Он смотрел в эти глаза с  каким-то  тревожным  вызовом.
Огромные когтистые лапы, сила и беспощадное спокойствие этого  притаившегося
зверя с человечьей  головой,  ожившего  в  его  воображении  благодаря  игре
лунного света, - все казалось ему искушением, побуждало к отрицанию бога,  к
отрицанию человеческой добродетели.
     Потом в нем вдруг проснулось чувство  красоты.  Он  отодвинулся,  чтобы
посмотреть сбоку на посеребренные луной ребра и мощные мышцы; хвост сфинкса,
закинутый на бедро, был свернут кольцом, и кончик его высовывался  из  этого
кольца, как  голова  змеи.  Это  чудище,  созданное  руками  человека,  было
волнующе живым,  прекрасным  и  жестоким.  Сфинкс  выражал  нечто,  присущее
человеческой  душе,  безжалостное,  далекое  от   любви;   или   скорее   ту
беспощадность, с которой судьба вторгается в жизнь людей. Пирсон  отошел  от
сфинкса и продолжал свой путь  вдоль  набережной,  почти  пустынной  в  этот
холодный вечер. Он дошел до того места, откуда был виден  вход  в  подземку;
крохотные фигурки людей устремлялись туда, где сверкали оранжевые и  красные
огоньки. Зрелище захватило его своей теплотой и красочностью. Не  приснилось
ли ему все? Приходила ли к нему на самом  деле  эта  женщина  с  дочерью?  А
Нолли, не была ли она только видением, а ее слова - игрой  его  воображения?
Он еще раз отчетливо увидел ее  лицо  на  фоне  темной  портьеры,  ее  руку,
теребящую блузку, услышал свой собственный испуганный возглас: "Нолли!" Нет,
это не  обман  чувств!  Все  здание  его  жизни  лежит  во  прахе.  Смутной,
призрачной вереницей мимо него проносились  человеческие  лица  -  лица  его
друзей, достойных мужчин и женщин, которых он знал раньше и  которые  теперь
были чужды ему. Вот они все  столпились  вокруг  Ноэль,  показывают  на  нее
пальцами. Он содрогнулся от этого видения, он не в силах был перенести  его.
Нет,  он  не  может  признать   своего   несчастья!   Болезненное   ощущение
нереальности  окружающего  сменилось  вдруг  некоторым  успокоением,  и   он
перенесся мыслью в прошлое, к летним каникулам, которые проводил с девочками
в Шотландии, Ирландии, Корнуэлле, Уэльсе, в горах, у озер; сколько солнечных
закатов, расцветающих  деревьев,  птиц,  зверей,  насекомых  они  перевидали
тогда! Юная дружба его дочерей, их пылкость, доверие к нему - сколько было в
этом тепла и сколько радости! Но если эти воспоминания - правда, то не может
быть правдой то, что случилось! Ему вдруг захотелось бежать домой, подняться
к Ноэль, сказать, что она жестока к нему, или по крайней мере убедиться, что
в ту минуту она была не в своем уме. Он все  больше  и  больше  раздражался,
раздражение переходило в гнев. Гнев против Ноэль, против всех, кого он знал,
против самой жизни! Глубоко засунув руки в карманы легкого  черного  пальто,
он спустился в узкий, ярко  освещенный  туннель,  где  была  билетная  касса
метро, и выбрался снова на кишащие людьми улицы. Но  когда  он  добрался  до
дома, гнев его улегся,  осталась  только  огромная  усталость.  Было  девять
часов, горничные в растерянности убирали посуду со стола. Ноэль уже  ушла  в
свою комнату. У него не хватило мужества подняться к ней, и он, не поужинав,
сел за рояль, и пальцы его стали искать  нежные,  горестные  мелодии;  может
быть, Ноэль услышит сквозь беспокойную дремоту эти  слабые,  далекие  звуки?
Так он сидел до тех пор, пока пришло время  идти  к  полунощной  службе  под
Новый год.
     Вернувшись домой, он закутался в плед и улегся на старом диване в своем
кабинете. Когда утром горничная вошла разжечь камин, она застала его спящим.
Круглолицая, с приятным румянцем девушка замерла на месте, глядя на  него  с
благоговейным страхом. Он лежал, положив голову на руку, его темные,  слегка
поседевшие волосы были гладко причесаны, словно он ни разу не пошевелился во
сне; другая рука прижимала плед к груди, а из-под пледа высовывались ноги  в
ботинках.  Он  показался  ей  одиноким  и  заброшенным.  Она   с   интересом
рассматривала его впалые щеки, морщины на  лбу,  губы,  обрамленные  темными
усами и бородой, крепко сжатые даже во сне. Оказывается, быть  святым  вовсе
не значит быть счастливым! Больше всего  ее  растрогали  пепельные  ресницы,
опущенные на щеки,  слабое  дыхание,  едва  колеблющее  лицо  и  грудь;  она
наклонилась над ним с каким-то детским желанием  -  посчитать  его  ресницы.
Губы ее раскрылись, готовые сказать "ах!", если он проснется. Лицо его  чуть
подергивалось, и это вызывало в ней особенную жалость. Он джентльмен, у него
есть деньги, каждое воскресенье он читает проповеди и не так уж стар -  чего
еще может желать человек? И все-таки у  него  такой  измученный  вид,  такие
впалые щеки! Она жалела его; он казался ей беспомощным и одиноким  -  вот  и
уснул здесь, нет чтобы  по-настоящему  лечь  в  постель!  Вздохнув,  она  на
цыпочках пошла к двери.
     - Это вы, Бесси?
     Девушка вернулась.
     - Да, сэр. Очень сожалею, что разбудила вас. Со счастливым Новым годом,
сэр!
     - Ах, да! Счастливого Нового года и вам, Бесси!
     Она увидела его обычную