свет  падал  из  открытой  двери.  Повинуясь  какому-то
бессознательному порыву, Пирсон подошел и встал в полосу  света,  и  у  него
как-то стало спокойнее на  душе.  Болота!  Как  безобразна  жизнь!  Жизнь  и
смерть. И то и другое  безобразно.  Бедные  мальчики!  Бедные  мальчики!  Он
услышал сзади голос:
     - О, ты уже здесь, Эдвард? Хочешь, я проведу тебя по другой палате, или
показать тебе кухню?
     Пирсон судорожно сжал ей руку.
     - Ты делаешь благородное дело, Лила. Я хотел спросить тебя: не могла бы
ты устроить, чтобы Нолли ходила сюда обучаться? Она хочет начать сейчас  же.
Дело в том, что юноша, в которого она влюблена, только что уехал на фронт.
     - Ах, - прошептала Лила, и глаза ее стали грустными. - Бедное дитя!  На
будущей неделе нам потребуется человек. Я посмотрю, может быть, ее  возьмут.
Поговорю с сестрой-экономкой и сегодня же сообщу тебе.
     Она крепко пожала ему руку.
     - Милый Эдвард, я так рада, что снова встретилась с тобой. Ты первый из
нашей семьи, кого я увидела за эти шестнадцать лет. Может быть, ты приведешь
Ноэль ко мне поужинать сегодня вечером? Так, легкий ужин. У  меня  маленькая
квартирка. Будет капитан Форт, очень приятный человек.
     Пирсон принял приглашение и, уходя, подумал: "Милая Лила! Я  верю,  что
это рука провидения. Лила нуждается в сострадании. Ей хочется почувствовать,
что прошлое есть прошлое. Как добры женщины!"
     Солнце, вдруг сверкнувшее из-за туч в ту минуту, когда он  проходил  по
середине Портленд-Плэйс, залило светом его черную фигуру и маленький золотой
крестик.

ГЛАВА X

     Люди, часто бывавшие на чужбине и повидавшие свет, даже если они  и  не
обладают художественной жилкой, привыкают смотреть  на  мир,  как  на  некую
театральную сцену и становятся очень восприимчивыми  ко  всему  живописному.
Так Джимми Форт впоследствии вспоминал и свой первый ужин у Лилы  Линч:  как
некую картину или серию картин. Случилось, что весь тот день  он  пробыл  на
воздухе, разъезжал в  машине  под  жарким  солнцем  по  конским  заводам,  а
рейнвейн,  выпитый  за   ужином,   обладал   скрытой   крепостью;   ощущение
театральности  происходящего  еще  больше  усиливало  присутствие   какой-то
высокой девочки, которая ничего не пила; отец ее тоже только пригубил  вина;
так что они с Лилой выпили все остальное. В его сознании все это  слилось  в
одну сцену, теплую, яркую и в то же время  странно  мрачную  -  может  быть,
из-за черных стен комнаты.
     Квартирка эта принадлежала какому-то художнику, который уехал на фронт.
Собственно, это  была  мансарда  на  четвертом  этаже.  Два  окна  маленькой
квадратной гостиной глядели на группу деревьев и церковь. Но  Лила,  которая
не  любила  обедать  при  дневном  свете,  сразу  же  задернула   шторы   из
темно-голубой материи. Картина,  которая  припоминалась  потом  Форту,  была
такая: маленький квадратный стол темного дерева, посреди него на  ярко-синей
китайской  подставке  -  серебряная  ваза  с  садовой  гвоздикой;  несколько
зеленоватых бокалов с рейнвейном; слева от него - Лила в  сиреневом  платье,
открывавшем  очень  белую  шею  и  плечи,  лицо  немножко  напудрено,  глаза
сверкают, губы улыбаются; напротив - священник в темном одеянии с  маленьким
золотым крестиком;  у  него  тонкое  смуглое  лицо  с  благообразной  острой
бородкой, он мягко  улыбается,  но  в  его  глубоко  запавших  серых  глазах
светится огонь; справа - девушка в закрытом сером платье, очень  бледная,  с
тонкой шеей, пышные рукава до локтей  открывают  ее  тонкие  руки;  короткие
волосы слегка растрепаны; большие серые глаза глядят серьезно;  полные  губы
изящно складываются,  когда  она  говорит,  но  говорит  она  мало;  красные
отблески камина смешиваются с золотыми бликами света,  пляшущими  на  черных
стенах; голубой диван, маленькое черное пианино у стены, черная полированная
дверь; четыре японских гравюры; белый потолок. Он чувствовал, что  его  хаки
портит это странное и редкое сочетание красок, встречающееся  разве  что  на
старинном китайском фарфоре. Он даже помнил, что они ели:  омаров,  холодный
пирог с голубем, спаржу, сент-ивельский сыр, малину со сливками. О  чем  они
разговаривали, он наполовину забыл; помнил  только  собственные  рассказы  о
бурской войне, в которой он участвовал в  полку  добровольческой  кавалерии;
пока он говорил, девушка, словно ребенок, слушающий  сказку,  не  сводила  с
него глаз. После ужина они все курили сигареты, даже эта высокая девочка - и
священник сказал ей мягко: "Моя дорогая!", - а  она  ответила:  "Мне  просто
необходимо, папа. Только одну." Он  помнил,  как  Лила  наливала  всем  кофе
по-турецки, очень  хорошее,  и  как  красивы  были  ее  белые  руки,  словно
порхающие над чашками. Он  помнил  также,  что  она  усадила  священника  за
пианино, а сама села рядом с девушкой на диване, плечом к плечу  -  странный
контраст! - хотя они были так же странно похожи. Он помнил, как  изумительно
звучала музыка в маленькой комнате, наполняя все его  существо  мечтательным
блаженством. А потом, вспоминал он, Лила  пела,  а  священник  стоял  рядом;
высокая девочка сидела на диване, подавшись вперед, охватив колени руками  и
уткнувшись в  них  подбородком.  Он  довольно  отчетливо  помнил,  как  Лила
повернула голову и посмотрела на него, потом на священника, потом  снова  на
него; и весь вечер его не покидало восхитительное ощущение  света,  тепла  и
какого-то волшебного обаяния;  и  это  долгое  рукопожатие  Лилы,  когда  он
прощался! Все вышли вместе, потому что им было по дороге. Он помнил,  что  в
машине очень долго разговаривал о чем-то со священником, кажется, о школе, в
которой оба они учились, и думал: "Это хороший священник".  Помнил  он,  как
такси доставило их на какую-то площадь, которой  он  не  знал,  где  деревья
казались непроницаемо  черными  в  свете  звезд.  Он  помнил,  что  какой-то
человек, стоявший у дома, завел со священником серьезный разговор, а высокая
девушка и он стояли у открытой двери, за которой была  темная  передняя.  Он
очень хорошо  помнил  короткий  разговор,  который  завязался  между  ним  и
девушкой, когда они поджидали ее отца.
     - Очень страшно в окопах, капитан Форт?
     - Да, мисс Пирсон, почти всегда очень страшно.
     - И все время опасно?
     - Да, почти всегда.
     - А офицеры рискуют больше, чем солдаты?
     - Нет. Если только не бывает атаки.
     - А атаки часто бывают?
     Ему показались странными и примитивными эти вопросы, и он улыбнулся.  И
хотя было очень темно, она увидела эту улыбку,  потому  что  лицо  ее  сразу
стало очень гордым и замкнутым. Он мысленно выругал себя и спросил мягко:
     - У вас брат там?
     Она покачала головой.
     - Но кто-нибудь есть?
     - Да.
     Кто-нибудь! Этот ответ его поразил. Ребенок, принцесса из сказки, - а у
нее уже есть там кто-то. Он понял, что она задавала все эти вопросы не  зря,
а все время думая о том человеке. Бедное дитя! И он поспешно сказал:
     - В конце концов посмотрите на меня. Я там пробыл год, к вот  я  здесь,
только нога покалечена; а ведь тогда времена были  похуже.  Я  часто  мечтаю
вернуться туда. Все лучше, чем Лондон и военное министерство!
     Он увидел приближающегося священника и протянул ей руку.
     - Спокойной ночи, мисс Пирсон. Не беспокойтесь. Это ведь  не  помогает.
Там и вполовину не так опасно, как вы думаете.
     Она благодарно сжала его руку. Так мог бы сжать руку ребенок.
     - Спокойной ночи, - прошептала она. - Большое вам спасибо.
     Сидя в темной машине, он  подумал:  "Что  за  странный  ребенок!  А  он
счастливец, тот мальчик, что сейчас  на  фронте.  Как  все  скверно!  Бедная
маленькая принцесса из сказки!"


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

ГЛАВА I

     Мытье посуды  -  не  очень  вдохновляющее  занятие.  А  в  августе  оно
превратилось для Ноэль в подлинное испытание ее сил и энтузиазма. К тому же,
готовясь к роли сестры милосердия, она выполняла и другие работы. У нее было
очень мало свободного  времени,  и  по  вечерам  она  дома  часто  засыпала,
свернувшись калачиком в большом, обитом ситцем кресле.
     Джордж и Грэтиана давно уже уехали в свои госпитали, и  Ноэль  с  отцом
были сейчас в доме одни. Она получала от Сирила много  писем,  носила  их  с
собой и часто перечитывала по дороге в госпиталь и домой.  Сама  она  писала
ему через день. Он еще не был на передовой. В  письмах  он  рассказывал  ей,
какие у него солдаты, каков военный паек, что за люди живут  в  тех  местах,
вспоминал о Кестреле. А Ноэль писала, что моет посуду в  госпитале,  и  тоже
вспоминала Кестрель. Но в каждом их письме  всегда  было  словечко-другое  о
том, как они тоскуют друг о друге.
     В конце августа он написал ей, что его часть передвинули на  передовую.
Отныне он постоянно будет в опасности! В этот вечер Ноэль не  заснула  после
обеда в кресле, а села, сцепив  руки,  у  открытого  окна;  пыталась  читать
"Гордость и предрассудок" {Роман  известной  английской  писательницы  Джейн
Остин (1775-1817).}, но не понимала ни одного слова. Когда  к  ней  заглянул
отец, она была целиком поглощена своими мыслями.
     - Капитан Форт пришел, Нолли. Угости его кофе. А мне надо отлучиться.
     Отец ушел. Ноэль смотрела на гостя, отхлебывающего кофе. Капитан был на
фронте и вернулся живым, вот  только  слегка  прихрамывает.  Форт  сказал  с
улыбкой:
     - О чем вы думали после того, как мы виделись с вами?
     - Я все время думаю только о войне.
     - Есть какие-нибудь новости от него?
     Ноэль нахмурилась.
     - Да. Он теперь на передовой. Не хотите ли сигарету?
     - Спасибо. А вы закурите?
     - Да, непременно. Мне кажется, что сидеть тихо и ждать - ужаснее  всего
на свете.
     - Еще ужаснее - знать, что другие тебя ждут. Когда  я  был  на  фронте,
меня страшно мучили мысли о матери. Она все время болела. Самое  жестокое  в
войне - это беспокойство друг о друге - ни с чем нельзя сравнить!
     Эта фраза словно подытожила то, о чем постоянно думала Ноэль. Он утешал
ее, этот человек с длинными ногами и худым, загорелым, шишковатым лицом.
     - Я хотела бы быть мужчиной, - сказала она. - Мне кажется, больше всего
страдают во время войны женщины. Ваша мать старая? "Ну, конечно же,  старая,
ведь и сам он не молод", - подумала она.
     - Она умерла в прошлое рождество.
     - О, простите!
     - А вы потеряли мать еще в детстве, не правда ли?
     - Да. Вот ее портрет.
     В углу комнаты на куске черного бархата висел исполненный  пастелью,  в
очень бледных  тонах,  да  и  выцветший  уже,  портрет  молодой  женщины  со
страстным и нежным лицом и темными глазами;  она  сидела,  слегка  подавшись
вперед, словно о чем-то спрашивая художника. Форт подошел к портрету.
     - Вы нисколько не похожи на  нее,  но  она,  наверно,  была  прелестной
женщиной.
     - Она как будто живет в этой комнате. Мне хотелось бы быть  похожей  на
нее.
     - Нет, - сказал Форт, вернувшись к  столу.  -  Нет.  Лучше  оставайтесь
такой, какая вы есть. Это бы только нарушило цельность вашего облика.
     - Она была хорошая.
     - А вы?
     - О нет! Иногда в меня вселяется бес.
     - В вас? Да вы же прямо принцесса из сказки!
     - Беса я унаследовала от отца; только он этого не знает, потому что  он
- настоящий святой. Но я-то знаю, что в нем когда-то сидел бес.  Иначе  отец
не мог бы быть святым.
     - Гм! - пробормотал Ферт. - Что-то очень  сложно!  Но  одно,  я  думаю,
верно: в каждом святом действительно когда-то сидел бес.
     - Бес бедного папочки уже давно умер. Или он морил его голодом,  и  тот
удрал.
     - А вашему бесу есть еще чем поживиться?
     Ноэль  почувствовала,  как  вспыхнули  ее  щеки  под  его  взглядом,  и
отвернулась к окну.
     - Нет. Но это настоящий бес.
     И вдруг перед нею живо предстало темное Аббатство и луна, повисшая  над
полуразрушенной стеной, и  белая  сова,  плывущая  над  ними.  И,  словно  в
пространство, она прошептала:
     - Бес заставляет человека делать то, что ему нравится.
     Она подумала, что он засмеется - это прозвучало так  глупо.  Но  он  не
засмеялся.
     - И - наплевать на последствия? Понимаю. Наверно, занятно, когда в тебе
живет бес?
     Ноэль покачала головой.
     - Вот папа возвращается, - сказала она.
     Форт протянул ей руку.
     - Мне пора идти. Спокойной ночи: и не слишком тревожьтесь, хорошо?
     Он держал ее руку довольно долго, потом крепко пожал.
     "Не тревожьтесь"! Что за совет! О Сирил!

     В сентябре 1916  года,  несмотря  на  войну,  суббота  наступила  перед
воскресеньем. Для Эдварда Пирсона эта суббота была очень напряженным днем, и
даже сейчас, чуть не в полночь, он  продолжал  трудиться,  заканчивая  почти
готовую проповедь.
     Он  был  патриотом,  и  у  него  часто  появлялось  страстное   желание
отказаться от своего прихода и отправиться, как и  его  помощник,  на  фронт
войсковым священником. Ему казалось, что люди считают  его  жизнь  праздной,
бесполезной и слишком уж беззаботной. Даже в мирное время его очень уязвляли
отчужденность и равнодушие, с которыми приходится встречаться церкви в  этот
век материализма. Он знал, что девять человек из десяти видят в нем чуть  ли
не паразита, не занятого никаким полезным делом. И так как  основной  чертой
его характера была  необычайная  добросовестность,  он  работал  до  полного
изнеможения.
     Сегодня он встал в половине седьмого и после ванны и гимнастики  уселся
за свою проповедь - даже теперь он раз в месяц составлял новую, хотя  всегда
мог легко выбрать что-нибудь из запаса, накопившегося за двадцать шесть лет.
Впрочем, сочиняя проповедь наново, он широко использовал старые; с  отъездом
помощника на фронт у него уже не хватало времени для  новых  размышлений  на
старые темы. В восемь он позавтракал с Ноэль; потом она  ушла  в  госпиталь,
откуда возвращалась  в  восемь  вечера.  С  девяти  до  десяти  он  принимал
прихожан; они являлись к нему со своими  бедами,  за  помощью  или  советом;
сегодня он принял троих, все они просили помощи, и он оказал ее. С десяти до
одиннадцати он снова работал над проповедью, а с одиннадцати до часу  был  в
церкви,  занимаясь  всякими  мелочами:  писал  объявления,  намечал  порядок
песнопений,  отслужил  ежедневную  получасовую  службу,  установленную   для
военного времени, хотя мало кто посещал это моление. Потом он поспешил домой
ко второму завтраку и съел его второпях, чтобы  осталось  время  посидеть  у
рояля, забыться хотя бы на час. В три он крестил очень крикливого ребенка, и
его еще задержали  родители  расспросами  о  самых  разнообразных  вещах.  В
половине пятого он наскоро проглотил чашку чая и  просмотрел  газету.  Между
пятью и семью побывал в двух  приходских  клубах,  поговорил  с  несколькими
прихожанами, для которых он хлопотал о военных  пенсиях  -  заполнял  формы,
подлежащие хранению в соответствующих учреждениях до тех пор, пока не  будут
выпущены новые формы. От семи до восьми он снова был дома - на случай,  если
понадобится своей пастве; сегодня явились побеседовать с ним четверо - он не
был уверен, стали ли они мудрее от этой беседы или нет. С половины  девятого
до половины десятого он присутствовал на репетиции хора,  так  как  органист
был в отпуску. Потом медленно в вечерней прохладе добрался  до  дома  и  там
уснул в кресле. В одиннадцать проснулся, как от толчка,  и,  скрепя  сердце,
снова засел за проповедь. И вот теперь почти полночь, а вся проповедь займет
не больше, чем двадцать минут. Он закурил сигарету, что позволял себе  очень
редко, и предался размышлениям. Как красивы эти светло-алые  розы  в  старой
серебряной вазе, словно  удивительная  маленькая  поэма!  А  как  хороша  та
музыкальная пьеса Дебюсси или картина Мариса {Mapис, Маттейс  (1839-1917)  -
голландский  художник.},  которая  странным  образом  напоминала  ему  слово
"Лила". Не ошибка ли это, что он позволяет Ноэль так много времени проводить
в обществе Лилы? Но она стала намного лучше, эта славная Лила!.. А розы  уже
готовы осыпаться! И все-таки они прекрасны!.. Сегодня спокойный вечер.... Он
почувствовал, что начинает дремать... А Нолли все еще думает об  этом  юноше
или ее чувство уже прошло? Она с тех пор ни разу не поверяла ему своих тайн!
Хорошо бы после войны  увезти  ее  в  Италию,  показать  все  эти  маленькие
городки. Они могли бы поехать в Ассизи, где жил святой  Франциск.  "Цветочки
Франциска Ассизского" {Сборник проповедей приписываемых Франциску Ассизскому
(1182-1226), основателю монашеского ордена францисканцев.}.  Цветочки!  Рука
его упала, сигарета погасла. Он спал. Лицо его было в тени.
     Но постепенно в его глубокую дремоту вторглись какие-то  едва  слышные,
зловещие звуки, какие-то легкие постукивания - они звали  его,  выводили  из
этого тяжелого оцепенения. Он вскочил.  В  дверях  стояла  Ноэль  в  длинном
пальто. Она сказала спокойным голосом:
     - Цеппелины, папа!
     - Да, моя милая. Где девушки?
     Кто-то с ирландским акцентом ответил из передней:
     - Мы  здесь,  сэр;  уповаем  на  господа;  но  лучше  бы  спуститься  в
подвальный этаж.
     Он увидел на ступеньках лестницы три жавшиеся друг  к  другу  фигуры  в
довольно странных одеяниях,
     - Да, да, Бриджи. Там безопаснее.  -  Но  тут  он  заметил,  что  Нолли
исчезла. Он пошел за ней следом на площадь,  уже  заполненную  людьми,  лица
которых были едва различимы в темноте. Ноэль он нашел возле ограды сквера.
     - Пойдем домой, Нолли.
     - Ну нет! У Сирила это бывает каждый день.
     Он  покорно  стал  рядом  с  ней;  его  и  самого  охватывало  какое-то
возбуждение. Несколько  минут  они  напрягали  зрение,  стараясь  разглядеть
что-нибудь  в  небе,  но  видели  только  зигзагообразные  вспышки  рвущейся
шрапнели да слышали гул голосов вокруг и выкрики: "Смотри, там, там! Вот  он
- там!"
     Но, должно быть, эти люди обладали более острым зрением, чем Пирсон: он
не видел ничего. Наконец он взял Ноэль за руку и повел в дом; в прихожей она
вырвалась.
     - Пойдем на крышу, папочка! - И побежала вверх по лестнице. И опять  он
последовал за ней, поднялся по лестнице и через люк вылез на крышу.
     - Здесь так хорошо видно! - крикнула она.
     Он заметил, как сверкают ее глаза, и подумал: "Откуда у  моего  ребенка
такое пристрастие ко всему возбуждающему - это просто невероятно!"
     На необъятном темном, усеянном звездами небе метались лучи прожекторов,
освещая маленькие облака; среди множества крыш  вздымались  вверх  купола  и
шпили, величественные и призрачные. Зенитные пушки вдруг  прекратили  огонь,
словно чем-то озадаченные; вдали раздался взрыв.
     - Бомба! Ах! Вот бы сбить хоть один из цеппелинов!
     Снова яростно загрохотали пушки, канонада продолжалась с минуту,  потом
снова умолкла, словно по волшебству. Они увидели, как два  луча  прожекторов
скрестились и встретились прямо у них над головой.
     - Это над нами, - прошептала Ноэль.
     Пирсон обнял ее. "Она совсем не боится", - подумал он. Лучи прожекторов
опять разделились; и вдруг откуда-то издалека донесся неясный гул.
     - Что это?! Кричат "ура"! О! Папочка, смотри!
     На восточной стороне неба  висело  что-то  тускло-красное,  оно  словно
удлинялось прямо на глазах.
     - Они попали в него! Он горит! Ура!
     Пылающий оранжевый предмет начал  опускаться  книзу,  крики  "ура"  все
нарастали, доходя до какой-то неистовой ярости. Пирсон сжал плечо дочери.
     - Хвала богу, - пробормотал он.
     Яркий овал,  казалось,  надломился  и,  распластавшись,  поплыл  боком,
опускаясь  за  крыши;  и  вдруг  все  небо  вспыхнуло,  словно   опрокинулся
гигантский сосуд, наполненный красным светом. Что-то перевернулось в  сердце
Пирсона; он порывистым жестом прикрыл глаза рукой.
     - Бедные люди - те, которые там! - сказал он. - Как ужасно!
     Он услышал голос Ноэль, жесткий и безжалостный:
     - Нечего было лететь сюда! Они убий