агов и замерла: она забыла, с какой стороны  пришла  сюда.  Боясь
забраться еще глубже в этот недружелюбный  лес,  она  медленно  повернулась,
стараясь сообразить, в  какую  же  сторону  ей  идти  теперь.  Но  всюду  ее
подстерегало это темное существо - многорукое и многоликое.  "Все  равно,  -
подумала она, - любая дорога выведет меня!" И она начала пробираться вперед,
вытянув руки,  чтобы  защитить  лицо.  Это  было  глупо,  но  она  не  могла
справиться с каким-то сосущим, тревожным чувством, которое всегда приходит к
человеку, заблудившемуся в лесу или в тумане.  Если  бы  лес  не  был  таким
темным, таким... живым! И на секунду у нее  мелькнула  нелепая,  устрашающая
мысль, совершенно детская: "А что, если мне никогда не  выйти  отсюда?"  Она
сама рассмеялась над этой мыслью и  снова  остановилась,  прислушиваясь.  Не
слышно ни звука, по которому она могла бы ориентироваться, ни одного  звука,
кроме слабого, глухого гула, который теперь,  казалось,  доносился  со  всех
сторон. А деревья все следили за ней. "Фу! - подумала она. -  Ненавижу  этот
лес!" Теперь он был весь  перед  ней,  его  змеиные  ветви,  его  мрак,  его
огромные  массивы,  словно  населенные  великанами  и  ведьмами.  Она  снова
двинулась вперед, опять споткнулась и упала, ударившись лбом  о  пень.  Удар
ошеломил, но и успокоил ее. "Это идиотство, - подумала она, - я как ребенок.
Сейчас пойду медленно и осторожно, пока не доберусь до опушки. Я ведь  знаю,
что лес невелик!" Она повернулась, готовая идти наугад в любом  направлении,
но потом выбрала то, откуда, казалось, шло ворчание пушек,  и  пошла  вперед
потихоньку, медленно, вытянув руки. Где-то совсем близко в кустах послышался
шорох, и  она  увидела  пару  зеленых  сверкающих  глаз.  Сердце  ее  словно
подскочило до самого горла. Какой-то зверек прыгнул из кустов.  Прошелестели
папоротники, ветки, и снова тишина...  Ноэль  прижала  руки  к  груди.  Это,
наверное, бродячий  кот!  И  опять  пошла  по  лесу.  Но  она  уже  потеряла
направление. "Я хожу кругами, - подумала она. -  Так  всегда  бывает,  когда
собьешься с дороги". И снова  вернулось  грызущее  ощущение  страха.  "Может
быть, закричать? - мелькнула мысль. - Но ведь я, наверно, близко от  дороги.
Это просто ребячество". Она снова  двинулась  вперед.  Нога  ее  ступила  на
что-то мягкое. Чей-то голос пробормотал  грубое  ругательство;  чья-то  рука
схватила ее за лодыжку. Ноэль отпрянула, рванулась и высвободила  ногу;  она
закричала от ужаса и, ничего не видя перед собой, кинулась бежать.

ГЛАВА V

     Никто не понимал лучше самого Джимми Форта, что он "не совсем  то"  для
Ноэль. После разговора с ее отцом прошли недели, а он все  еще  был  одержим
мыслями о Ноэль, хотя часто говорил себе: "Я не сделаю этого. Слишком низкая
игра - добиваться этой девочки, зная, что если бы не ее беда, у меня не было
бы никакой надежды". Он никогда не был высокого мнения о своей внешности,  а
теперь и вовсе казался себе невероятно старым и высохшим в  этой  лондонской
пустыне. Ему была ненавистна работа в военном министерстве  и  царившая  там
атмосфера канцелярщины и казенщины. Теперь он мечтал о молодости и красоте и
с  тревогой  начинал  присматриваться  к  себе,  критически  оценивая   свои
физические достоинства. Еще год - и он  сморщится,  как  лежалое  яблоко!  В
следующем месяце ему исполнится сорок, а ей всего  девятнадцать!  Но  бывали
моменты, когда он чувствовал, что с ней он может стать таким же молодым, как
тот юноша, которого она любила. Не питая большой надежды на то, что  завоюет
ее, он совершенно не думал о ее "прошлом".  Но  не  это  ли  прошлое  -  его
единственная надежда? В двух вещах он был совершенно уверен:  он  не  станет
играть на ее прошлом; и если по какой-либо счастливой случайности она выйдет
за него замуж, он никогда не покажет ей, что помнит о нем.
     Написав письмо Грэтиане, он всю неделю перед отпуском провел в попытках
как-то обновить и омолодить себя,  но  это  привело  лишь  к  тому,  что  он
почувствовал себя еще старше, худее, костлявее и смуглее. Он  рано  вставал,
ездил верхом даже в дождь,  посещал  турецкие  бани  и  делал  всякого  рода
физические упражнения; он не курил и не пил, рано ложился спать, словно  ему
предстояли состязания в скачках по пересеченной местности. В тот день, когда
он наконец решился на это страшное паломничество, он  с  каким-то  отчаянием
разглядывал свое лицо, худое и словно обтянутое дубленой кожей, и насчитал с
десяток седых волос.
     Когда он добрался до Бунгало и ему сказали, что Ноэль в  поле,  у  него
впервые появилось чувство, что судьба - на его стороне. Там ему будет как-то
проще встретиться с ней. Он несколько минут смотрел на Ноэль, прежде чем она
заметила его, и сердце его билось сильнее, чем  даже  в  окопах;  и  чувство
надежды не покидало его все время - и  тогда,  когда  они  поздоровались,  и
тогда, когда ужинали, и даже тогда, когда она встала и ушла к  себе  наверх.
Но потом это чувство надежды угасло, словно  внезапно  задернули  штору;  он
продолжал сидеть, пытаясь поддерживать разговор, но понемногу становился все
более молчаливым и беспокойным.
     - Нолли так устала сегодня, -  заметила  Грэтиана.  Он  знал,  что  она
сказала это с добрым намерением,
     но то, что ей  пришлось  это  сказать,  для  него  прозвучало  зловеще.
Наконец, потеряв надежду снова увидеть Ноэль и  чувствуя,  что  уже  на  три
вопроса хозяев ответил невпопад, он встал.
     На крыльце Джордж промолвил:
     - Приходите к нам утром завтракать, хорошо?
     - О, спасибо, боюсь, что я надоел вам всем.
     - Нисколько. Завтра Нолли будет не такой усталой.
     Снова это сказано с добрым намерением. Они очень милые люди. У ворот он
оглянулся и посмотрел вверх, стараясь догадаться, которое окно  ее;  но  дом
был погружен в темноту. Пройдя немного по дорожке, Форт остановился закурить
сигарету; прислонившись к калитке, он сильно  затянулся,  пытаясь  успокоить
боль в сердце. Итак, никакой надежды! При первом удобном случае она встала и
ушла! Она знает, что он любит ее, не может не знать - об этом  говорили  его
глаза, это звучало в его голосе; он  ведь  никогда  не  умел  скрывать  свои
чувства. Если бы у нее было хоть маленькое ответное чувство к нему,  она  бы
не избегала его. "Я вернусь в лондонскую пустыню, - подумал он, - и не стану
хныкать и пресмыкаться. Я вернусь и поставлю на этом крест:  надо  же  иметь
какую-то гордость! Ах, за каким дьяволом я превратился в  заезженную  клячу?
Если бы только я мог опять вернуться во Францию!" И снова перед  ним  встала
Ноэль, склонившаяся над скошенной пшеницей. "Я попытаюсь еще раз, -  подумал
он, - еще один только раз, может  быть,  завтра,  и  тогда  уже  буду  знать
наверняка. И если на мою долю достанется то, что досталось Лиле,  значит,  я
того  и  заслуживаю.  Бедная  Лила!  Где-то  она  теперь?  Снова  в  Верхней
Констанции?.."
     Что это?! Крик? Крик ужаса в  лесу?  Форт  пересек  опушку  и  закричал
"Ау-у-у!"  Затем  остановился,  вглядываясь  в  темноту.  Он   услышал   шум
раздвигаемых кустов и свистнул. Кто-то выбежал из кустов и налетел прямо  на
него.
     - Послушайте, - спросил он. - В чем дело?
     Кто-то, задыхаясь, ответил:
     - О! Это... ничего!
     Перед ним была Ноэль. Она отпрянула и остановилась в  нескольких  шагах
от него.  Он  смутно  видел,  что  она  закрыла  лицо  руками.  Инстинктивно
почувствовав, что она хочет скрыть от него свой страх, он спокойно сказал:
     - Какая удача! Я как раз проходил мимо. Темнота - хоть глаз выколи!
     - Я... я заблудилась... И какой-то человек... схватил меня  за  ногу...
вон там!
     Беспредельно растроганный ее  дрожащим  голосом  и  всхлипываниями,  он
шагнул вперед и обнял ее за плечи. Он осторожно поддерживал ее, не говоря ни
слова, боясь ранить ее гордость.
     - Я... я пошла в лес, - все еще  задыхаясь,  бормотала  она,  -  и  там
деревья... И я наткнулась на спящего человека, и он...
     - Да, да, понимаю, - шептал он, словно ребенку.
     Она отняла руки, и он видел  ее  лицо  с  еще  расширенными  от  страха
глазами и дрожащими губами. Снова растрогавшись, он притянул ее к  себе  так
близко, что услышал, как бьется ее сердце, и коснулся  губами  ее  покрытого
потом лба. Она закрыла глаза,  коротко  вздохнула  и  спрятала  лицо  в  его
куртке.
     - Ну, полно, полно! - повторял он. - Ну полно, полно, любимая.
     Он почувствовал, как ее щека прижалась к его плечу. Она с ним!.. Она  с
ним! Теперь он почему-то был уверен, что они  уже  не  расстанутся.  Восторг
охватил Форта, и мир, распростершийся над ее головой, и  далекие  звезды,  и
лес,  который  ее  напугал,  -  все  это  казалось  ему  чудом   красоты   и
совершенства. Судьба послала ему счастье, какое  не  выпадало  еще  на  долю
человека, - и вот она с ним! И он снова и снова шептал:
     - Я люблю вас!
     Ноэль стояла тихо, прижавшись к нему,  и  сердце  ее  постепенно  стало
биться тише. Он чувствовал, как она потерлась щекой о его куртку шотландской
шерсти. Потом вдруг понюхала ткань и прошептала:
     - Как хорошо пахнет!

ГЛАВА VI

     В опаленном летним зноем Египте белый человек каждый день с нетерпением
ждет вечера, когда розовая  пелена  сумерек  переходит  в  молочно-опаловую,
укрывает серую гряду холмов и, переливаясь всеми цветами радуги,  постепенно
сгущается в темную синеву. Пирсон стоял в маленьком саду госпиталя под сенью
пальм и бугенвилий. Вечер  был  полон  звуков.  В  дальнем  крыле  госпиталя
граммофон наигрывал какую-то легкомысленную песенку; два самолета кружились,
словно сарычи, над пустыней, слышно было легкое гуденье  их  моторов;  удары
металла о металл доносились из арабской деревни; скрипели  колеса  колодцев;
под порывами дувшего из пустыни ветра шелестели листья пальм. По обе стороны
госпиталя тянулись древние дороги, отмеченные то  тут,  то  там  маленькими,
старыми сторожевыми башнями. Сколько веков человеческая жизнь шествовала  по
этим дорогам на восток и на запад! Темнолицые люди  на  верблюдах  пролагали
этот древний путь через пустыню, на которую Пирсон взирал  с  изумлением,  -
так тиха она была, так широка, так безлюдна и каждый  вечер  так  прекрасна!
Порой ему казалось, что он мог бы вечно смотреть на нее, словно  ее  суровая
таинственная красота ежевечерне даровала ему ощущение домашнего очага; и все
же, любуясь и восхищаясь пустыней, он не мог избавиться от мучительной тоски
по родине.
     Его новая деятельность пока еще не приблизила его к сердцам  людей.  Во
всяком случае, он не чувствовал этого. И на полковой базе  и  вот  сейчас  в
этом госпитале - перевалочном пункте, где он дожидался пополнения, вместе  с
которым должен был отправиться в Палестину, - все были очень добры  к  нему,
очень дружелюбны и  несколько  снисходительны:  так  школьники  относятся  к
добросовестному, мечтательному чудаку-учителю или  дельцы  -  к  безобидному
идеалисту-изобретателю, который приносит свое изобретение в их конторы.  Его
не покидала мысль, что они довольны его присутствием не  более,  чем  своими
талисманами или полковым знаменем; простого,  сердечного  товарищества  они,
пожалуй, и не ждали от него, да и не считали его способным на это, а  самому
предложить им свою дружбу казалось ему преждевременным и  неуместным.  Более
того, он даже не знал, как это  сделать.  Он  был  очень  одинок.  "Когда  я
встречусь лицом к лицу со смертью, - думал он, - все будет  по-иному.  Перед
лицом смерти мы все становимся братьями.  Вот  тогда  я  смогу  принести  им
настоящую пользу!"
     Он все еще стоял, прислушиваясь к вечерним звукам и  глядя  на  древнюю
дорогу пустыни, когда ему принесли письма.

                                                         "Восточное Бунгало.

     Дорогой папа,
     Я надеюсь, что письмо еще застанет тебя  до  отъезда  в  Палестину.  Ты
писал, что отправишься туда в конце сентября, и я надеюсь, что  ты  получишь
письмо. У  нас  большая  новость,  боюсь,  что  она  доставит  тебе  боль  и
огорчение. Нолли вышла замуж за Джимми  Форта.  Они  обвенчались  сегодня  и
сразу уехали в  Лондон.  Им  ведь  надо  найти  себе  дом.  Она  была  очень
беспокойна, одинока и несчастна после твоего отъезда, и я думаю, что все это
к лучшему. Она стала теперь совсем другой и просто без ума от него. Это ведь
похоже на Нолли. Она говорит, что все время не знала, чего хотела, вплоть до
последней минуты. Но теперь ей кажется, что ничего другого она и  желать  не
могла.
     Папа, Нолли никогда своими силами  не  выправилась  бы.  Это  не  в  ее
характере, и поэтому хорошо, что все так получилось, - я в этом  уверена,  и
Джордж тоже. Разумеется, это не идеальный брак, и мы не того желали для нее;
но у нее сломаны крылья, а он удивительно хороший человек и так  предан  ей,
хотя ты этому не поверил и, может быть, не поверишь и сейчас. Главное -  то,
что она снова счастлива и что она в безопасности. Нолли способна на  большую
преданность; ей только нужна тихая гавань. Она все время металась, и  трудно
сказать, не натворила ли бы она еще чего-нибудь, если бы на нее  "нашло".  Я
очень надеюсь, что ты не будешь сильно огорчаться. Ее страшно  волнует,  как
ты отнесешься  к  ее  замужеству.  Я  знаю,  что  для  тебя  это  -  большое
потрясение, особенно сейчас, когда  ты  так  далеко  от  нее.  Но  попытайся
поверить, что это к лучшему... Теперь она  вне  опасности,  а  ведь  была  в
страшном положении. Кроме того, это хорошо и для ребенка. Я думаю, что  надо
принимать жизнь такой, как она есть, дорогой папа. У Нолли так и остались бы
сломанные крылья. Другое дело, если бы она по натуре была борцом и нашла  бы
в этом свое призвание, или была из тех, кто готов постричься в монахини,  но
она ни то, ни другое. Поэтому все и вправду хорошо,  папа.  Она  пишет  тебе
сама. Я уверена, что Лила отказалась от Джимми только потому, что не  хотела
видеть его несчастным, - ведь он не  любил  ее;  иначе  она  никогда  бы  не
уехала.
     Джордж шлет тебе привет. Оба мы здоровы. А Нолли после  работы  в  поле
выглядит великолепно. Шлю тебе всю свою любовь, дорогой  папа.  Не  надо  ли
что-либо достать здесь и послать тебе? Береги себя и не огорчайся по  поводу
Нолли.

                                                                  Грэтиана".

     Из письма выпал маленький листок;  он  поднял  его  с  кучи  облетевших
пальмовых листьев.

     "Папочка, дорогой,
     Я не послушалась тебя. Прости меня - я так счастлива.

                                                                Твоя Нолли".

     Пустыня мерцала, шелестели листья пальм, а Пирсон  все  стоял,  пытаясь
превозмочь волнение, вызванное этими двумя письмами.  То  был  не  гнев,  не
досада,  не  горе  -  то  было  чувство  такого  полного,  такого  глубокого
одиночества, что он даже не  знал,  как  выдержит  его.  Ему  казалось,  что
порвалась последняя его связь с жизнью. "Мои девочки счастливы, - думал  он.
- А если я несчастлив, какое  это  имеет  значение?  Если  моя  вера  и  мои
убеждения ничего для них не значат, почему они обязаны им  следовать?  Я  не
должен быть и не хочу чувствовать себя одиноким. Я всегда должен верить, что
со мною бог и что рука его направляет меня. А если я не смогу верить в  это,
то какая от меня польза? Какую пользу я принесу этим бедным юношам?  Кому  я
тогда нужен на свете?"
     Мимо проехал на осле старый туземец, он  наигрывал  какую-то  суданскую
мелодию  на  маленькой  деревянной  арабской  флейте.  Пирсон   повернул   к
госпиталю, напевая вполголоса эту мелодию. Его встретила сиделка.
     - Бедный мальчик из палаты "А", кажется,  умирает,  сэр;  я  думаю,  он
захочет повидать вас.
     Пирсон направился в палату "А" и прошел между койками к окну в западном
углу комнаты, где были поставлены две ширмы,  чтобы  отгородить  умирающего.
Возле кровати была другая сиделка. Увидев Пирсона, она поднялась со стула.
     - Он в полном сознании, - прошептала она, - и еще  может  говорить.  Он
такой славный.
     Слеза скатилась у нее по щеке, и она вышла за ширму. Пирсон смотрел  на
юношу. Ему было, наверно, лет двадцать, его щеки не  знали  бритвы,  на  них
проступал мягкий, бесцветный пушок. Глаза его были закрыты. Он  дышал  ровно
и, казалось, не страдал; но было в его облике нечто такое,  что  говорило  о
близком конце, что-то отрешенное - он был ближе к могиле, чем к жизни. Окно,
занавешенное  сеткой  от  москитов,  было  широко  открыто,  и  тонкий   луч
солнечного света медленно полз от ног умирающего  по  его  телу,  все  время
укорачиваясь. На фоне серой стены отчетливо выделялись кровать, лицо  юноши,
бледная желтая полоска солнечного света и маленький красно-синий флажок  над
кроватью. В этот час прохлады палата была почти пуста и ничто не нарушало ее
тишины;  лишь  откуда-то  издалека  доносилось  прерывистое  шуршание  сухих
пальмовых листьев. Пирсон стоял в молчании, глядя на заходящее солнце.  Если
юноша уйдет из мира так легко, это  будет  божьим  милосердием.  Но  тут  он
увидел, что  юноша  открыл  глаза,  удивительно  ясные  светло-серые  глаза,
окаймленные темными кругами; губы его  зашевелились,  и  Пирсон  наклонился,
вслушиваясь в еле слышный шепот.
     - Я иду на Запад, сэр-рр...
     В его шепоте слышалась легкая картавость; губы  дрожали;  на  лице  его
появилась легкая гримаса, словно у ребенка, и исчезла.
     "О боже! Сделай так, чтобы я мог помочь ему!" - подумал Пирсон.
     - Ты идешь к богу, сын мой! - сказал он.
     Губы юноши тронула легкая улыбка; была ли это насмешка или  иронический
вопрос?
     Страшно растроганный, Пирсон опустился на колени и начал тихо и  горячо
молиться. Его шепот смешивался - с шуршанием пальмовых  листьев,  а  полоска
солнца по-прежнему  ползла  по  телу  умирающего.  В  улыбке  юноши  были  и
стоическое  сомнение  и  стоическая  покорность.   Она   потрясла   Пирсона,
увидевшего в ней бессознательный вызов и безграничную Мудрость. Пирсон  взял
руку, лежавшую на простыне. Губы юноши снова  зашевелились,  словно  выражая
благодарность; он слабо, с усилием вдохнул воздух, как будто пытался вобрать
в себя ниточку солнечного света, и глаза его закрылись. Пирсон склонился над
его рукой. Когда он поднял глаза, юноша был мертв. Он поцеловал его в лоб  и
тихо вышел.
     Солнце уже село, и он побрел от госпиталя к холмику, который возвышался
у края дороги, ведущей в пустыню. Он стоял там, глядя на угасающую  вечернюю
зарю. И солнце и юноша - оба ушли на Запад, в это беспредельное,  сверкающее
небытие.
     Пока он сидел  на  холме,  бесконечно  одинокий,  из  арабской  деревни
донесся ясный и чистый голос  муэдзина,  призывающего  к  вечерней  молитве.
Почему улыбка юноши так потрясла его? Предсмертные улыбки  других  умирающих
были  похожи  на  улыбку  этого  вечера,  опустившегося  на  холмы  пустыни,
обещающего блаженный покой, отдых в раю. А улыбка юноши словно говорила: "Не
теряйте понапрасну сил, вы все равно не можете мне помочь.  Кто  знает,  кто
знает?  У  меня  не  осталось  ни  надежды,  ни  веры;  но  я  иду,  иду   в
неизвестность. Прощайте!" Бедный мальчик! Он бросил вызов  всему  и  ушел  -
неуверенный, но неустрашенный! Не в этом ли наивысшая правда, перед  которой
вера - ничто? Но от этой страшной мысли он в ужасе  отшатнулся.  "В  вере  я
жил, в вере и умру! - подумал он. - Господи, помоги мне!"
     А ветерок, играющий  песком  пустыни,  швырял  песчинки  на  его  руки,
простертые над горячей землей.

1919 г.