встречаем, и видим очень печальные сцены. Правда,  у  ребят
бодрый дух, скажу я вам. Я никогда не смотрю теперь  на  расписание,  только
думаю: "Все поезда идут туда и все - товарные!" Я бы охотнее обслужил вас  в
тот день, когда ребята вернутся назад! Когда я подношу кому-нибудь  чемодан,
мне все кажется: "Вот еще один - для преисподней!" Так уж  оно  есть,  мисс,
так говорят все. У меня у самого сын там... Вот здесь они  будут  грузиться!
Вы стойте спокойно и следите, и у вас будет несколько минут -  повидаться  с
ним, когда он придет со своими солдатами. На вашем месте я бы  не  двигался;
он так прямо и подойдет к вам; он не может миновать вас здесь.
     Глядя в ее лицо, он подумал: "Просто  удивительно,  как  много  уезжает
этих братьев! Ох-ох, бедная маленькая мисс! Должно быть, из  хорошего  дома.
Она отлично  владеет  собой.  Да,  ей  тяжело!"  И,  желая  утешить  ее,  он
пробормотал:
     - Самое лучшее место, чтобы увидеть его. Спокойной ночи, мисс. Я больше
ничего не могу сделать для вас?
     - Нет, благодарю. Вы очень любезны.
     Старик раз или два оглянулся на неподвижную фигурку в синем платье.  Он
поставил ее возле маленького оазиса из нагроможденных друг на  друга  пустых
молочных бидонов, много ниже платформы, на которой собралось с той же  целью
несколько штатских. Железнодорожный путь был пока пуст. В серой необъятности
станции, в ее шумном водовороте Ноэль не чувствовала себя одинокой, но и  не
замечала других ожидающих; она вся была поглощена  одной  мыслью  -  увидеть
его, прикоснуться к нему. На рельсы вползал пустой  состав,  он  дал  задний
ход, остановился, вагоны с лязгом  столкнулись,  состав  снова  попятился  и
наконец остановился. Ноэль посмотрела на сводчатые  выходы  из  вокзала.  Ее
охватила дрожь, словно полк уже посылал ей издали трепетные звуки марша.
     Ноэль еще никогда не видала, как уходят воинские эшелоны.  У  нее  было
только смутное представление о молодецком строе, о реющих знаменах и грохоте
барабанов. И вдруг она заметила, что  какая-то  коричневая  масса  заполняет
дальний  край  платформы;  потом  от  нее  отделилась  тоненькая  коричневая
струйка, и вот она течет в ее сторону; ни звука музыки, ни колыхания знамен.
Ей страшно захотелось броситься к барьеру, но она вспомнила слова носильщика
и осталась стоять на месте, судорожно сцепив пальцы. Струйка превратилась  в
ручей, ручей в поток, он уже приближался к  ней.  Заполняя  платформу  гулом
голосов, шагали загорелые солдаты, навьюченные  до  затылка,  с  винтовками,
торчащими в разные стороны; напрягая глаза, она всматривалась в  этот  поток
или,  скорее,  движущийся  лес,   пытаясь   отыскать   в   нем   нужное   ей
одно-единственное дерево. Голова у нее  кружилась  от  волнения,  от  усилий
распознать его голос среди нестройного шума этих веселых, грубых,  беспечных
голосов.  Некоторые  солдаты,  заметив  ее,  прищелкивали  языками,   другие
проходили молча, третьи пристально вглядывались в нее,  словно  она  и  была
той, кого они искали. Коричневый поток и шум голосов постепенно  растекались
по вагонам, но солдат все прибавлялось. А она ждала, не  сходя  с  места,  и
страх ее возрастал. Как он может найти ее или она -  его?  Она  видела,  что
многие из провожающих уже нашли своих солдат; ее мучило желание броситься  в
сторону платформы; но она все  ждала.  И  вдруг  она  увидела  его  у  самых
вагонов,  он  шел  с  двумя  молодыми  офицерами;   все   трое   неторопливо
приближались к ней. Она замерла, не сводя с него глаз; офицеры прошли, и она
чуть не  закричала  им  вслед.  Но  тут  Морленд  повернулся,  отделился  от
остальных и направился к ней. Он увидел ее еще раньше, чем она его.  Он  был
красен, на лбу, над голубыми глазами, застыла морщинка, челюсти были  сжаты.
Они стояли, глядя друг  на  друга,  крепко  держась  за  руки;  воспоминания
прошлой ночи так переполняли их сейчас, что заговорить не было никаких  сил.
Молочные бидоны образовали что-то вроде укрытия, и молодые люди  стояли  так
близко друг к другу, что никто не мог видеть их лиц. Ноэль первая обрела дар
речи; слова, как всегда произносимые нежным голосом, сыпались из ее дрожащих
губ:
     - Пиши мне часто, как только  сможешь,  Сирил!  Я  скоро  буду  сестрой
милосердия. Когда получишь первый отпуск, я приеду к тебе, не забывай.
     - Забыть?! Отодвинься немного назад,  дорогая,  нас  не  увидят  здесь.
Поцелуй меня!
     Она отодвинулась и, подняв голову, чтобы ему не надо было  наклоняться,
прижалась губами к его губам. Потом, почувствовав,  что  ей  вот-вот  станет
дурно и она упадет на бидоны, отняла губы и подставила ему  лоб.  Целуя,  он
бормотал:
     - Дома все обошлось, когда ты вернулась ночью?
     - Да; и я со всеми распрощалась за тебя.
     - О, Ноэль, я все время боялся!.. Я не должен был... Я не должен был!..
     - Нет, нет; теперь ничто не может разлучить нас,
     - Ты была такой смелой!
     Смелее меня. Раздался долгий гудок. Морленд судорожно сжал ее руки.
     - До свидания, моя женушка! Не горюй! Прощай! Мне пора. Благослови тебя
бог, Ноэль.
     - Я люблю тебя!
     Они смотрели друг на друга еще мгновение, потом она отняла руки  и  еще
постояла в тени молочных бидонов, оцепенелая, провожая его глазами, пока  он
не исчез в вагоне.
     В каждом окне полно было этих коричневых  фигур  с  загорелыми  лицами,
люди махали руками, смутно  звучали  голоса,  где-то  кто-то  кричал  "ура";
какой-то солдат, высунувшись из окна, затянул песню "Старая моя подружка..."
Ноэль стояла тихо в тени молочных бидонов, губы ее были плотно  сжаты,  руки
она скрестила на груди; а  молодой  Морленд,  стоя  у  окна,  не  отрываясь,
смотрел на нее...

     Как она очутилась на скамейке на Трафальгар-сквере, Ноэль  не  помнила.
Слезы застилали ей глаза, и она, как сквозь пелену,  видела  толпу  гуляющих
лондонцев, шумную в этот  летний  вечер.  Глаза  ее  машинально  следили  за
бродящими по небу лучами прожекторов, этими новыми млечными путями,  которые
рассекали небо и указывали путь в никуда. Все это было удивительно  красиво:
небо  бледной  синевы,  луна,  посеребрившая  шпиль   церкви   Сент-Мартина,
превратившая огромные здания в сказочные дворцы.  Даже  львы  Трафальгарской
площади словно ожили и глядели на  эту  лунную  пустыню  и  на  человеческие
фигурки, слишком маленькие, чтобы стоило протянуть к ним лапу. Она сидела со
страшной болью в  сердце,  словно  тоска  всех  осиротевших  сердец  столицы
переселилась в него. Сегодня она переживала свою потерю в тысячу раз острее:
в прошлую ночь она была опьянена новым для нее ощущением победившей любви, а
теперь чувствовала себя так, словно жизнь загнала ее в угол огромной  пустой
комнаты, погасила веселые огни и заперла дверь. У  нее  вырвалось  короткое,
сухое рыдание. Она вспомнила  сенокос,  Сирила  в  расстегнутой  рубашке,  с
обнаженной шеей, - он копнил  сено  и  все  время  смотрел  на  нее,  а  она
рассеянно тыкала вилами, подбирая остатки; вспоминала и сверкающую  реку,  и
лодку, приставшую к песчаному берегу, и ласточек, сновавших над их головами,
и этот долгий вальс, когда она все время  чувствовала  его  руку  на  спине!
Воспоминания были такими  сладостными,  такими  острыми,  что  она  чуть  не
закричала. Снова перед ней предстал этот темный, поросший  травой  дворик  в
Аббатстве и белая сова, летящая  над  ними.  Белая  сова!  Она,  наверно,  и
сегодня полетит туда же, но уже не увидит  влюбленных  внизу,  на  траве.  А
сейчас Сирил был только  коричневой  частичкой  этого  огромного,  бурлящего
коричневого потока солдат, текущего в гигантское коричневое  море.  Жестокие
минуты на платформе, когда она все искала и искала в этом шагающем лесу свое
единственное дерево, казалось, навсегда выжжены в ее  сердце.  Сирил  исчез,
она уже не могла различить его, он растворился в тысяче других  силуэтов.  И
вдруг она подумала: "А я - я ведь тоже исчезла для него; он никогда не видел
меня дома, не встречался со мною в Лондоне; скоро он  даже  не  сможет  ясно
представить меня. Теперь все в прошлом, только в прошлом -  для  нас  обоих.
Есть ли хоть кто-нибудь еще такой же  несчастный?"  И  голоса  города:  стук
колес, шум шагов, свистки, разговоры, смех - отвечали  ей  равнодушно:  "Нет
никого". Она посмотрела на свои ручные часы. Как и на часах Сирила,  на  них
были светящиеся стрелки. "Половина одиннадцатого",  -  говорили  зеленоватые
цифры. Она поднялась в смятении. Дома подумают, что она заблудилась, что  ее
переехали,  вообразят  еще  какие-нибудь  глупости!  Она  не   могла   найти
свободного такси и пошла пешком, не очень разбираясь в дороге в  эти  ночные
часы. Наконец она остановила полисмена и спросила:
     - Скажите, пожалуйста, как пройти в сторону Блумсбери? Я не могу  найти
такси.
     Полисмен посмотрел на нее и некоторое время размышлял. Потом сказал:
     - Такси? Они сейчас выстраиваются  возле  театров,  мисс.  -  Он  снова
оглядел ее. Казалось, что-то в нем пробудилось. - Мне надо  туда  же,  мисс.
Если хотите, можете идти со мной.
     Ноэль пошла с ним рядом.
     - Теперь улицы не такие, как  им  положено  быть,  -  заговорил  он.  -
Во-первых, темно, и  девушки  совсем  потеряли  голову,  прямо  удивительно,
сколько их шляется. Тут всему виной солдаты, я думаю.
     Ноэль почувствовала, как запылали ее щеки.
     - Осмелюсь спросить, замечаете ли вы, - продолжал полисмен,  -  но  эта
война - забавная штука. На улицах стало  веселее  и  многолюднее  по  ночам;
просто сплошной карнавал. Что мы будем делать, когда наступит мир, я  просто
ума не приложу. Но я думаю, у вас, в вашем районе, поспокойнее, мисс?
     - Да, - сказала Ноэль, - там совсем спокойно.
     - В Блумсбери нет солдат. У вас есть кто-нибудь в армии, мисс?
     Ноэль кивнула.
     - Ах, тревожные времена пришли для женщин! Во-первых, эти цеппелины,  и
потом - мужья и братья во Франции - все это так мучительно.  У  меня  самого
погиб брат, а теперь сын воюет  где-то  на  Ближнем  Востоке;  мать  страшно
тоскует. Что мы только  будем  делать,  когда  все  кончится,  даже  ума  не
приложу... Эти гунны - просто гнусная банда!
     Ноэль взглянула на него; высокий человек,  подтянутый  и  спокойный,  с
одной из тех внушительных физиономий, которые часто встречаются у лондонских
полисменов.
     - Мне очень жаль, что вы уже потеряли кого-то, - сказала она. - А я еще
никого из близких не потеряла, пока.
     - Что же, будем надеяться, что этого не случится, мисс. Времена  такие,
что сочувствуешь другим, а это много значит. Я заметил перемену даже  в  тех
людях, которые раньше никогда никому не сочувствовали. И  все-таки  я  видел
много жестоких вещей - так уж приходится нам в полиции. Вот,  например,  эти
англичанки, жены немцев, или эти безобидные немецкие булочники, австрияки  и
всякие там прочие; для них наступили тяжелые времена; это их беда, а не вина
- вот мое мнение; а обращаются с ними так, что просто иногда стыдишься,  что
ты англичанин. Да, стыдишься. А женщинам  сейчас  хуже  всех  приходится.  Я
только вчера говорил жене. "Они называют себя христианами, - сказал я,  -  а
при всей своей любви к ближнему ведут себя не лучше этих гуннов". Но она  не
понимает этого, не  понимает!  "Хорошо,  а  почему  они  бросают  бомбы?"  -
спрашивает она. "Бомбы? - говорю я. - Это английские-то  жены  да  булочники
бросают бомбы? Не говори глупостей. Они так же ни в чем не  повинны,  как  и
мы. Просто невинные люди страдают за чужую вину". "Но  они  все  шпионы",  -
говорит она. "Ну, - говорю я, - старуха! Как не стыдно так думать, в твои-то
годы!" Да только женщине разве что втолкуешь? А все оттого,  что  начитались
газет. Я часто думаю, что их, наверно, пишут женщины, - извините меня, мисс;
и, право же, вся эта  истерика  и  ненависть  просто  с  ног  могут  свалить
человека. А у вас в доме тоже так ненавидят немцев, мисс?
     Ноэль покачала головой.
     - Нет. Понимаете, мой отец - священник.
     - А! - сказал полисмен. Взгляд, который он бросил на Ноэль,  говорил  о
возросшем уважении к ней.
     -  Конечно,  -  продолжал  он,  -  наше  чувство  справедливости  порой
возмущается этими  гуннами.  Их  поступки  иногда  просто  переходят  всякие
границы. Но вот о чем я всегда думаю, хотя, конечно, не высказываю  этого  -
не хочется ведь, чтобы о тебе думали дурно, - так вот  сам  я  часто  думаю:
посмотреть на каждого немца в отдельности - и увидишь, что они в общем такие
же люди, как и мы, осмелюсь сказать. Их просто  скверно  воспитали,  обучали
действовать скопом, потому они и превратились в  таких  бандитов.  По  своей
профессии мне не раз приходилось видеть толпу,  и  у  меня  очень  невысокое
мнение о ней. Толпа совершает самые жестокие ошибки  и  кровавые  злодеяния,
которые только бывают на свете. Толпа похожа на  рассвирепевшую  женщину,  у
которой повязка на глазах, - что может быть опаснее? Эти немцы, мне кажется,
всегда действуют, как толпа. У них в голове только то, что говорят их кайзер
Билл и вся эта кровожадная шайка; они никогда не живут своим умом.
     - Я думаю, что их расстреливали бы, если бы  они  жили  своим  умом,  -
сказала Ноэль.
     - Да, наверно, так и  есть,  -  сказал  задумчиво  полисмен.  -  У  них
дисциплина поставлена очень высоко,  это  несомненно.  А  если  вы  спросите
меня... - он понизил голос, так что его слов  почти  не  было  слышно  из-за
ремешка, охватывающего подбородок. - Мы скоро дадим им как следует. То,  что
мы защищаем, - дело нешуточное... Посмотрите:  тут  тебе  город  без  огней,
тем-ные улицы, а там иностранцы, и их магазины,  и  бельгийские  беженцы,  и
английские жены, и солдаты с женщинами, и женщины с солдатами, и  эта  самая
партия мира, и жестокое обращение с лошадьми, и кабинет  министров,  который
все меняется, а теперь еще появились  эти  "кончи"  {"Кончи"  -  сокращенное
"Conscientious  objectera"  -   "добросовестно   возражающие"   -   движение
отказывающихся  от  военной   службы   по   политическим   или   религиозным
соображениям.}. А нам, учтите, даже жалованья не прибавили! Для полиции  нет
военных ставок. Насколько  могу  судить,  война  дала  только  один  хороший
результат: сократились кражи со взломом. Но, помяните  мое  слово,  скоро  и
здесь у нас будет рекордный урожай, не будь моя фамилия Харрис.
     - У вас, наверно, очень беспокойная жизнь? - спросила Ноэль.
     Полисмен посмотрел на нее искоса, как умеют смотреть  только  люди  его
профессии, и сказал снисходительно:
     - Это - дело привычное, видите ли; в том, что  делаешь  постоянно,  уже
нет ничего  беспокойного.  Говорят,  беспокойно  в  окопах.  Возьмите  наших
моряков. Сколько их было взорвано и сколько взлетает в воздух снова и снова,
а они все идут да записываются! Вот в чем  ошибка  немцев!  Англия  военного
времени! Я часто, обходя улицы, размышляю - тут ведь  ничего  не  поделаешь,
мозг просит работы, - и чем больше думаю, тем  больше  вижу,  что  у  нашего
народа боевой дух. Мы не подымаем вокруг этого такого шума, как кайзер Билл.
Посмотрите на мелкого лавочника или на бедняков, у которых разбомбили  дома.
Вы увидите, что они смотрят на всю эту кашу с отвращением. Но приглядитесь к
их лицам - и вы увидите, что они готовы драться не на жизнь,  а  на  смерть.
Или возьмите какого-нибудь из наших томми {Прозвище английских  солдат.},  -
он ковыляет на костылях, и пот течет с его лба, и  глаза  лезут  на  лоб  от
усилия, и все-таки идет, шагает вперед - тут  вы  можете  получить  понятие!
Жаль мне этих ребят из партии мира, право же жаль;  они  и  сами  не  знают,
против чего борются. Я думаю, бывают минуты,  когда  вам  хотелось  бы  быть
мужчиной, не правда ли, мисс? А иногда и  мне  как  будто  хочется  пойти  в
окопы. В моей работе самое скверное то, что ты не. можешь быть человеком - в
полном смысле этого слова. Ты не должен выходить из себя, тебе нельзя  пить,
разговаривать; эта профессия держит человека в очень узких рамках.  Ну  вот,
мисс, вы и дошли. Ваша площадь - первый поворот направо.  Спокойной  ночи  н
спасибо вам за беседу.
     Ноэль протянула руку.
     - Спокойной ночи, - сказала она.
     Полисмен взял ее руку с каким-то смущением; он был явно польщен.
     - Спокойной ночи, мисс, - повторил  он.  -  Я  вижу,  у  вас  горе;  но
надеюсь, что все обернется к лучшему.
     Ноэль пожала его огромную лапу; глаза ее  наполнились  слезами,  и  она
быстро повернула к площади.
     Ей навстречу двинулась какая-то темная фигура. Она  узнала  отца.  Лицо
его было усталым и напряженным,  он  шел  неуверенно,  как  человек,  что-то
потерявший.
     - Нолли! - воскликнул он. -  Слава  богу!  -  В  его  голосе  слышалось
бесконечное облегчение. - Дитя мое, где ты была?
     - Все хорошо, папа: Сирил только что уехал на фронт. Я провожала его  с
вокзала Черинг-кросс.
     Пирсон обнял ее. Они молча вошли в дом...
     Сирил Морленд стоял в стороне от остальных, у поручней палубы  морского
транспорта, и смотрел на Кале. Перед ним, как во сне,  вырисовывался  город,
сверкающий под жарким солнцем. Сирил уже слышал доносившийся  издалека  гром
пушек, голос его новой жизни. Вот  она  уже  наступала,  эта  жизнь,  полная
неведомых  тревог,  а  он  весь  еще  был  во  власти  нежных,  удивительных
воспоминаний: он видел  Ноэль  на  траве,  освещенную  луной,  темную  стену
Аббатства. Мгновенный переход от одного чуда к другому -  это  было  нелегко
для  юноши,  непривычного  к  серьезным  размышлениям,  и  он  стоял,   тупо
уставившись на Кале, а гром его новой жизни  все  накатывался,  поглощая  ту
волнующую лунную мечту.

ГЛАВА VII

     После потрясений минувших трех дней Пирсон проснулся с ощущением, какое
мог бы испытывать корабль,  наконец  приставший  к  берегу.  Такое  ощущение
естественно, но, как правило, обманчиво, потому что события в такой же  мере
чреваты будущим,  в  какой  сами  порождены  прошлым.  Снова  быть  дома,  с
дочерьми, отдыхать - ибо его отпуск еще продлится десять дней, - как в былые
времена. Джордж поправляется очень быстро, и  Грэтиана  становится  прежней.
Сирил Морленд уехал, и Ноэль избавится от этой внезапной любовной  лихорадки
юности. Если в ближайшие дни Джордж совсем выздоровеет, можно будет  поехать
куда-нибудь с Ноэль и провести там последнюю неделю отдыха. А пока - в  этом
старом доме, в котором скопилось столько воспоминаний о счастье и горе, и  в
обществе дочерей так же можно отдохнуть, как во время их былых  скитаний  на
каникулах где-нибудь в  Уэльсе  или  Ирландии.  В  это  первое  утро  полной
праздности  -  никто  не  знал,  что  он  вернулся  в  Лондон,  -   он   мог
бездельничать, играть на рояле в их просто обставленной гостиной, где  ничто
не изменилось после смерти его жены; и он испытывал истинное наслаждение. Он
еще не видел дочерей; Ноэль не сошла вниз к  завтраку,  а  Грэтиана  была  с
Джорджем.
     Прошло еще два дня, и он сделал открытие, что его отделяет  от  дочерей
какой-то барьер. Ему не хотелось признаваться в этом,  но  барьер  был.  Это
чувствовалось по их голосам,  по  движениям  -  скорее,  исчезло  что-то  из
прежнего, чем появилось нечто новое. Было так, словно каждая из них говорила
ему: "Мы любим тебя, но ты не знаешь  наших  секретов  и  не  должен  знать,
потому что ты будешь пытаться проникнуть в них". Они его не боялись, но  как
бы бессознательно отодвигали в  сторону,  чтобы  он  не  мог  запретить  или
изменить то, что кажется для них самым дорогим. Обе они очень любили его, но
каждая шла по своему пути. И чем сильнее была его любовь, тем  настороженнее
они относились к вмешательству этой любви  в  их  жизнь.  С  лица  Ноэль  не
сходило выражение подавленности и в то же время гордости - это и  трогало  и
раздражало Пирсона. Что он сделал такого, что потерял право на  се  доверие?
Ведь она сама должна понять, насколько естественным и  правильным  было  его
сопротивление их браку! Однажды, сделав над