ывать с Тэдом, а ему  это  и  невдомек;  он  думает,  что  она
набожное существо, что она окончательно исправилась в этом своем госпитале и
тому подобное. Бедный старина Тэд! Он самый  мечтательный  парень  из  всех,
кого я знавал".
     "В конце недели приезжала Грэтиана с мужем, -  писал  Боб  в  следующем
письме.  -  Я  ее  люблю  не  так,  как  Нолли;  слишком  она  серьезная   и
прямолинейная, намой взгляд. Ее муж, видимо, тоже рассудительный парень;  но
он до черта свободомыслящий. Они с беднягой Тэдом, как кошка  с  собакой.  В
субботу к обеду была снова приглашена Лила и приходил еще  какой-то  человек
по фамилии Форт. Лила влюблена в него  -  я  видел  это  уголком  глаза,  но
милейший Тэд, разумеется, ничего  не  замечает.  Доктор  и  Тэд  спорили  до
полного изнеможения. Доктор сказал одну вещь, которая  меня  поразила:  "Что
отличает нас от зверей? Сила воли - больше ничего. В самом деле,  что  такое
эта война, как не карнавал смерти, который должен доказать, что человеческая
воля непобедима?" Я записал эти слова, чтобы  передать  их  тебе  в  письме,
когда пойду писать его к себе наверх. Он умный человек. Я верю в  бога,  как
ты знаешь, но должен сказать, что как только дело доходит до спора,  бедняга
Тэд кажется слабоватым с этими вечными "нам сказано  то"  или  "нам  указано
это". Никто не упоминал о Нолли. Постараюсь обязательно поговорить о  ней  с
Тэдом; нам надо знать, как действовать, когда все кончится".
     Но только в середине марта, после того, как оба  брата  просидели  друг
против друга за  обеденным  столом,  около  двух  месяцев,  эта  тема  была,
наконец, задета, да и то не Робертом. Однажды Эдвард  стоял  после  обеда  у
камина в своей обычной позе, поставив ногу на решетку, а рукой  опираясь  на
каминную доску и устремив глаза на огонь. Он сказал:
     - Я ни разу не попросил у тебя прощения, Боб.
     Роберт,  засидевшийся  за  столом  со  стаканом  портвейна,  вздрогнул,
обернулся к  Эдварду,  успевшему  уже  надеть  свое  одеяние  священника,  и
ответил:
     - Да что ты, старина!
     - Мне очень тяжело говорить об этом.
     - Разумеется, разумеется! - И снова наступила  тишина.  Роберт  обводил
глазами стены,  словно  ища  вдохновения.  Но  глаза  его  встречали  только
написанные  маслом  портреты  покойных  Пирсонов  и  снова  возвращались   к
обеденному столу. Эдвард продолжал, как бы обращаясь к огню:
     - Это до сих пор кажется мне невероятным. День и ночь я спрашиваю себя:
что повелевает мне долг?
     - Ничего! - вырвалось у Роберта. - Оставьте ребенка у Тэрзы;  мы  будем
заботиться о нем. А  когда  Нолли  поправится,  пусть  возобновит  работу  в
госпитале. Она скоро забудет обо всем!
     Увидев, что брат покачал головой,  он  подумал:  "Ну,  конечно,  сейчас
пойдут всякие чертовы осложнения с точки зрения совести".
     - Это очень мило с вашей стороны, - повернулся к нему Эдвард, - но было
бы ошибкой и трусостью, если бы я это разрешил.
     Роберт почувствовал возмущение, которое всегда появляется у отца, когда
он видит, как другой отец бесцеремонно распоряжается жизнью своих детей.
     - Брось, дорогой Тэд; слово тут за Нолли. Она теперь женщина, помни  об
этом.
     На помрачневшем лице его брата застыла улыбка.
     - Женщина? Маленькая Нолли! Боб, право же, я окончательно запутался  со
своими дочерьми. - Он приложил пальцы к губам и  снова  отвернулся  к  огню.
Роберт почувствовал, как комок подкатил к его горлу.
     - Черт возьми, старина, я с  тобой  не  согласен.  А  что  еще  ты  мог
сделать? Ты слишком много берешь на себя.  В  конце  концов  они  прекрасные
дочери. Я убежден, что Нолли - прелесть. Тут все - в современных взглядах  и
в войне. Выше голову! Все еще устроится!
     Он подошел к брату и положил  ему  руку  на  плечо.  Эдвард,  казалось,
окаменел от этого прикосновения.
     - Ничто не устраивается само собой, - сказал он, - если  не  добиваться
этого. Ты хорошо знаешь это, Боб.
     Стоило посмотреть в эту минуту на Роберта. Он виновато понурился и стал
похож на пса,  на  которого  накричал  хозяин;  густо  покраснев,  он  начал
позвякивать монетами в кармане.
     - В этом есть доля смысла, конечно, - сказал он резко. - Но все  равно,
решение за Нолли. Посмотрим, что скажет  Тэрза.  Во  всяком  случае,  нечего
спешить. Я тысячу раз сожалею, что ты священник; хватит у тебя бед  и  кроме
этой.
     Эдвард покачал головой.
     - Обо мне нечего говорить. Я думаю о своем ребенке, ребенке моей  жены.
Все дело в гордости, и только. И я не могу подавить эту  гордость,  не  могу
победить ее. Прости меня бог, но я возроптал!
     Роберт подумал: "Черт возьми, как близко он  принимает  это  к  сердцу.
Впрочем, и со мной было бы то же самое. Да, да, если бы  так  пришлось!"  Он
вытащил трубку и стал ее набивать, все плотнее уминая табак.
     - Я не мирской человек, - услышал он голос брата. - Многое остается вне
меня. Просто  невыносимо  чувствовать,  что  я  вместе  с  мирянами  осуждаю
собственную дочь - может быть, мною движут не те причины, что ими, не  знаю;
надеюсь, что нет. И все-таки я противнее.
     Роберт разжег трубку.
     - Спокойнее, старина, - сказал он. - Произошло несчастье. Но будь я  на
твоем месте, я  бы  вот  что  подумал:  "Да,  она  совершила  дикий,  глупый
поступок; но, черт возьми, если  кто-нибудь  скажет  против  нее  хоть  одно
слово, я сверну ему шею!". Более того, ты и сам почувствуешь  то  же,  когда
дойдет до дела.
     Он выпустил мощный клуб  дыма,  которым  заволокло  лицо  брата;  кровь
оглушительно  стучала  в  его  висках,  голос  Эдварда  доносился  откуда-то
издалека.
     - Я не знаю; я пытался это понять. Я молился, чтобы мне было указано, в
чем состоит долг мой и ее. Мне кажется, не  знать  ей  покоя,  пока  она  не
искупит греха прямым страданием; я чувствую, что суд людской - это ее крест,
и она должна нести его. Особенно в эти дни, когда все люди  так  мужественно
идут навстречу страданиям. И вдруг мне становится так тяжко, так горько. Моя
маленькая бедная Нолли!
     Снова наступила тишина, прерываемая только  хрипением  трубки  Роберта.
Наконец он заговорил отрывисто:
     - Я не понимаю тебя, Тэд, нет, не понимаю.  Мне  кажется,  что  человек
должен защищать своих детей как только может. Выскажи ей все,  если  хочешь,
но не давай говорить это другим. Черт побери, общество - это сборище гнусных
болтунов. Я называю себя человеком общества, но когда доходит до моих личных
дел - извините, тут я подвожу черту. По-моему... по-моему, это бесчеловечно!
Что думает об этом Джордж Лэрд? Он ведь  парень  толковый.  Я  полагаю,  что
вы... надеюсь, что вы не...
     Он замолчал, потому что на лице Эдварда появилась странная улыбка.
     - Нет, - сказал он, - вряд ли я стану спрашивать мнение Джорджа Лэрда.
     И Роберт вдруг понял, сколько упрямого одиночества сосредоточено в этой
черной фигуре, в этих пальцах, играющих золотым крестиком.  "Эх!  -  подумал
он. - Старый Тэд похож на одного из тех восточных типов,  которые  удаляются
отшельниками в пустыню. Он в плену у каких-то  призраков,  ему  видится  то,
чего и на свете нет. Он живет вне времени и пространства,  просто  никак  не
поймешь его. Я бы не удивился, если бы узнал, что он слышит голоса,  подобно
этим.., как их там звали? Эх! Какая жалость!.. Тэд совершенно непостижим. Он
очень мягок и прочее - он джентльмен, разумеется; этото и служит ему маской.
А внутренне - что он такое? Самый настоящий аскет, факир!"
     Чувство растерянности от того, что он имеет дело с чем-то необъяснимым,
все больше охватывало Боба Пирсона. Он вернулся к столу и  снова  взялся  за
стакан с портвейном.
     - По-моему, - сказал он довольно резко, - цыплят по осени считают.
     Он тут же раскаялся в своей резкости и осушил стакан. Почувствовав вкус
вина, он подумал: "Бедный старина Тэд! Он даже  не  пьет  -  вообще  никаких
удовольствий в жизни, насколько я вижу. Только и знает, что  выполняет  свой
долг, а сам не очень ясно понимает, в чем он состоит. Но таких,  как  он,  к
счастью, немного. И все-таки я люблю его - трогательный он парень!"
     А "трогательный парень" все стоял и не отрываясь глядел на огонь.

     В тот самый час, когда шел разговор  между  братьями,  -  ибо  мысли  и
чувства таинственным образом  передаются  через  пространство  по  невидимым
проводам, - Ноэль родила, немного раньше срока, сына Сирила Морленда.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ  *

ГЛАВА I

     На берегу реки Уай, среди цветущих  слив,  Ноэль  сидела  возле  своего
ребенка, спящего в гамаке, и читала письмо.

     "Моя любимая Нолли,
     Теперь, когда ты снова восстановила силы, я  чувствую,  как  необходимо
мне изложить перед тобой свои мысли по поводу того, что повелевает тебе долг
в этот критический момент  твоей  жизни.  Тетя  и  дядя  сделали  мне  самое
сердечное и великодушное предложение - усыновить твоего маленького мальчика.
Я знал, что эта мысль была у них уже давно, и сам размышлял об этом  день  и
ночь, целыми неделями. В общежитейском смысле это было бы самое лучшее, я не
сомневаюсь. Но это вопрос духовный: будущее наших душ зависит от  того,  как
мы сами относимся к последствиям нашего поведения. И как бы горестны,  может
быть, даже страшны, ни были эти последствия,  я  чувствую,  что  ты  сможешь
обрести подлинный покой, если встретишь их с мужественным смирением. Я хотел
бы, чтобы ты подумала и еще раз подумала, пока не примешь  решение,  которое
удовлетворило бы твою совесть. Если ты решишь - а я надеюсь, что так и будет
- вернуться ко мне со своим мальчиком, я сделаю все, что в моих силах, чтобы
ты была счастлива, и мы вместе пойдем навстречу будущему. Если ты  поступишь
так, как желают по своей доброте твои тетя и дядя, то  боюсь,  это  кончится
тем, что ты потеряешь внутреннюю  силу  и  счастье,  которыми  бог  наделяет
только тех, кто выполняет свой долг и пытается  мужественно  исправить  свои
ошибки. Я верю в тебя, мое дорогое дитя.

                                                          Твой любящий отец
                                                           Эдвард Пирсон".

     Она еще раз прочла письмо и посмотрела на ребенка. Папа,  должно  быть,
думает, что она согласится расстаться с этим прелестным созданием! Солнечный
свет проникал сквозь ветви цветущей сливы  и  прихотливым  узором  падал  на
лежавший в гамаке маленький сверток, щекотал нос и  ротик  младенца,  и  тот
забавно чихнул. Ноэль рассмеялась и  прикоснулась  губами  к  лицу  малютки.
"Отказаться от тебя! - подумала она. - Ну, нет! Я тоже хочу быть счастливой,
и никто мне не сможет помешать".
     В ответ на письмо она просто сообщила, что возвращается домой. И  через
неделю отправилась в Лондон, к неудовольствию тетки и дяди Боба. Она взяла с
собой старую няню. Ноэль не приходилось думать о своем положении,  пока  она
не вернулась домой  -  Тэрза  обо  всем  заботилась  и  от  всего  оберегала
племянницу.
     Грэтиана перевелась в  лондонский  госпиталь  и  жила  теперь  дома.  К
приезду сестры она наняла новую прислугу; и хотя Ноэль радовалась,  что  нет
старых слуг, - ей все же было не очень приятно замечать тупое любопытство со
стороны новых. Утром, перед отъездом из  Кестрела,  тетка  пришла  к  ней  в
комнату, когда она одевалась. Тэрза взяла ее левую руку и надела  на  третий
палец тоненькое золотое кольцо.
     - Пожалуйста, уважь меня, Нолли; теперь ты уезжаешь, и  это  будет  для
дураков, которые ничего не знают о тебе.
     Ноэль позволила ей надеть кольцо, но подумала: "Как это все глупо!"
     И вот теперь, когда новая горничная наливала  ей  горячую  воду,  Ноэль
вдруг заметила, что девушка, вытаращив голубые глаза, то и дело  поглядывает
на  ее  руку.   Оказывается,   этот   маленький   золотой   обруч   обладает
чудодейственной  силой!  Ей  вдруг  стало  отвратительно  все   это.   Жизнь
показалась переполненной условностями и  притворством.  Значит,  теперь  все
станут поглядывать на это  колечко,  а  она  будет  трусливо  избегать  этих
взглядов!  Когда  горничная  ушла,  она  сняла  кольцо  и  положила  его  на
умывальник, в полосу солнечного света. Только этот маленький кусочек желтого
металла, только это сверкающее кольцо защищает ее  от  вражды  и  презрения!
Губы ее задрожали,  она  схватила  кольцо  и  подбежала  к  открытому  окну,
намереваясь выбросить его. Но  не  выбросила  -  она  уже  отчасти  изведала
жестокость жизни  и  теперь  чувствовала  себя  растерянной  и  подавленной.
Постучали в дверь, и она вернулась к умывальнику. В комнату вошла Грэтиана.
     - Я видела его, - сказала она тихо. - Он  похож  на  тебя,  Нолли;  вот
разве только нос не твой.
     - Да у него и носа-то почти нет. А правда у него умные глаза?  По-моему
они удивительные. - Она показала сестре кольцо. -  Что  мне  делать  с  ним,
Грэтиана?
     Грэтиана покраснела.
     - Носи его. Думаю, что  посторонним  незачем  знать.  Мне  кажется,  ты
должна его надеть ради отца. Ведь у него приход.
     Ноэль надела кольцо на палец.
     - А ты носила бы?
     - Не знаю. Думаю, что да.
     Ноэль внезапно рассмеялась.
     - Скоро я стану циничной, я уже предчувствую это. Как выглядит папа?
     - Очень похудел. Мистер  Лодер  опять  приехал  ненадолго  и  выполняет
какую-то долю обязанностей по церкви.
     - Отец, наверно, страдает из-за меня?
     - Он очень доволен, что ты вернулась. Он так нежно  заботится  о  тебе,
как только умеет.
     - Да, - пробормотала Ноэль, - вот это-то и страшно! Я рада, что его  не
было дома, когда я приехала. Он рассказал... об этом кому-нибудь?
     Грэтиана покачала головой.
     - Не думаю, чтобы кто-либо знал; разве что капитан  Форт.  Он  приходил
однажды вечером, и как-то...
     Ноэль покраснела.
     - Лила! - сказала она загадочно. - Ты видела ее?
     - Я заходила к ней на прошлой неделе  с  отцом.  Он  считает,  что  она
славная женщина.
     - Знаешь, ее настоящее  имя  Далила.  Она  нравится  всем  мужчинам.  А
капитан Форт - ее любовник.
     Грэтиана ахнула. Иногда Ноэль говорила такие вещи, что она  чувствовала
себя ее младшей сестрой.
     - Да, да, так и есть, - продолжала Ноэль жестко. -  У  нее  нет  друзей
среди мужчин; женщины ее сорта никогда их не  имеют,  только  любовников.  А
откуда ты знаешь, что ему все известно обо мне?
     - Когда он спрашивал о тебе, у него был такой вид...
     - Да, я заметила, у него всегда такой вид, когда ему жалко кого-нибудь.
Но мне все равно. A monsieur Лавенди заходил?
     - Да, он выглядит очень несчастным,
     - Его жена - наркоманка.
     - О, Нолли, откуда ты знаешь?!
     - Я видела ее однажды. Я уверена в этом;  почувствовала  по  запаху.  И
потом у нее блуждающий взгляд, остекленевшие зрачки. Теперь пусть  он  пишет
мой портрет, если захочет. Раньше я ему не позволяла. А он-то знает?
     - Конечно, нет!
     - Он понимает, что со мной что-то случилось. У него второе зрение,  так
мне кажется. Но пусть лучше знает он, чем кто-либо другой.  А  портрет  отца
хорош?
     - Великолепен. Но он как-то оскорбляет.
     - Пойдем вниз, я хочу посмотреть.
     Портрет висел в гостиной; он был написан в весьма современной манере  и
казался особенно странным в  старомодной  комнате.  Черная  фигура,  длинные
бледные пальцы на белых клавишах рояля были пугающе живы. Голова, написанная
в три четверти, была чуть приподнята, как бы в порыве вдохновения, а  глаза,
мечтательные и невидящие, устремлены на  портрет  девушки,  выделявшийся  на
фоне стены.
     Некоторое время они молча смотрели на картину.
     - У этой девушки такое лицо... - сказала Грэтиана.
     - Не в том суть, - возразила Ноэль. - Главное - это его взгляд.
     - Но почему он выбрал такую ужасную, вульгарную  девушку?  А  она  ведь
страшно живая, правда? Словно вот-вот крикнет: "Веселей, старина!"
     - Да, именно так... просто потрясающе. Бедный папа!
     - Это пасквиль, - упрямо сказала Грэтиана.
     - Нет. Меня оскорбляет другое: он не весь, не весь на этом  портрете!..
Скоро он придет?
     Грэтиана крепко сжала ей руку.
     - Как ты думаешь, остаться мне к обеду  или  нет?  Я  ведь  легко  могу
исчезнуть.
     Ноэль покачала головой.
     - Какой смысл уклоняться? Он хотел, чтобы я приехала, и  вот  я  здесь.
Ах, зачем ему это понадобилось? Он будет ужасно все переживать!
     Грэтиана вздохнула.
     - Я пыталась уговорить его, но он  все  время  твердит:  "Я  так  много
думал, что больше думать уже не в силах. Я чувствую, что действовать открыто
-  самое  лучшее.  Если  проявить  мужество  и  покорность,  тогда  будет  и
милосердие и всепрощение".
     - Ничего этого не  будет,  -  сказала  Ноэль.  -  Папа  святой,  он  не
понимает.
     - Да, он святой. Но ведь человек должен думать сам  за  себя  -  просто
должен думать. Я не могу верить так, как верует он, не могу  больше.  А  ты,
Нолли?
     - Не знаю. Когда я проходила через все это,  я  молилась;  но  не  могу
сказать, верила ли я по-настоящему. И для меня не так уж важно, надо  верить
или нет.
     - А для меня это очень важно,  -  сказала  Грэтиана.  -  Я  хочу  знать
правду.
     - Да ведь я не знаю, чего хочу, - медленно сказала Ноэль. -  Но  иногда
мне хочется одного - жить. Ужасно хочется.
     И обе сестры замолчали, удивленно глядя друг на друга.

     В этот вечер Ноэль вздумалось надеть ярко-синее  платье,  а  на  шею  -
усыпанный старинными камнями бретонский  крест,  принадлежавший  ее  матери.
Кончив одеваться, она пошла в детскую и  остановилась  у  колыбели  ребенка.
Нянька поднялась и сказала:
     - Он крепко спит, наш ягненочек. Я пойду вниз, возьму  чашку  чая  и  к
гонгу вернусь обратно, мэм.
     Как и все люди, которым не положено иметь  своего  мнения,  а  положено
только следовать тому, что им внушают другие, она уверила себя, что Ноэль  и
в самом деле вдова военного. Впрочем, она прекрасно знала правду, потому что
наблюдала этот мгновенно возникший маленький роман в Кестреле; но по  своему
добросердечию  и  после  туманных  размышлений  она  легко  вообразила  себе
свадебную церемонию, которая могла состояться, и страстно  желала,  чтобы  и
другие люди это вообразили. На ее взгляд, так  было  бы  куда  правильнее  и
естественнее, и к  тому  же  "ее"  ребенок  получил  бы  законное  право  на
существование. Спускаясь за чаем, она думала: "Прямо картинка они  оба,  вот
что! Благослови, господь, его маленькое сердечко! А его  красивая  маленькая
мать - тоже еще ребенок, вот и все, что тут можно сказать".
     Поглощенная созерцанием спящего младенца, Ноэль постояла еще  несколько
минут в детской, куда уже  заглядывали  сумерки;  подняв  глаза,  она  вдруг
увидела в зеркале отражение темной  фигуры  отца,  стоящего  в  дверях.  Она
слышала его тяжелое дыхание, словно подняться по лестнице оказалось  ему  не
под силу; подойдя к кроватке, она положила на изголовье руку и повернулась к
отцу. Он вошел и стал рядом с ней, молча глядя на ребенка. Она увидела,  как
отец осенил его крестным знамением и начал шептать молитву. Любовь к отцу  и
возмущение  этим  непрошеным  заступничеством  за  ее  ребенка  так  яростно
боролись в сердце Ноэль, что она чуть не задохнулась  и  рада  была,  что  в
сумерках отец не видит выражения ее лица. Он  взял  ее  руку  и  приложил  к
губам, все еще не произнося ни слова;  а  она,  если  бы  даже  шла  речь  о
спасении ее жизни, все равно не могла бы заговорить. Потом он так  же  молча
поцеловал ее в лоб; и вдруг Ноэль охватило страстное желание  показать  ему,
как любит она ребенка и как гордится им. Она протянула палец и коснулась  им
ручки младенца. Малюсенькие  кулачки  вдруг  разжались  и,  словно  какая-то
крохотная морская анемона, цепко охватили ее палец.  Она  услышала  глубокий
вздох отца и увидела, как он, быстро повернувшись, молча вышел из комнаты. А
она стояла, едва дыша, не отнимая у ребенка пальца, который тот сжимал