а
эстетические переживания казались ей совершенно необходимыми. Она  боролась,
чтобы преодолеть эту, а  заодно  и  другую  свою  слабость  -  ей  нравилось
вызывать восхищение мужчин; были, разумеется, и  такие  этапы  в  ее  жизни,
когда судьба не  баловала  ее  успехами.  Ее  знакомство  с  Джиммом  Фортом
произошло как раз на таком этапе. И когда он неожиданно уехал в Англию, Лила
уже питала к нему весьма нежные чувства. Она до сих пор не без  удовольствия
вспоминала о нем. Пока был жив Линч,  в  ней  иногда  возрождалось  на  этих
"этапах" прежнее теплое чувство к  искалеченному  человеку,  с  которым  она
связала жизнь в романтической  обстановке  развода.  Он,  конечно,  оказался
неудачным фермером, и после его смерти  у  нее  не  осталось  ничего,  кроме
собственного ежегодного дохода в 150 фунтов. И вот в тридцать восемь лет она
должна была сама зарабатывать себе на жизнь; но если Лила и растерялась,  то
очень ненадолго - она была поистине смелой женщиной. Как и многие, кто играл
в любительских спектаклях, она вообразила себя  актрисой;  после  нескольких
попыток выяснилось, что для разборчивых импрессарио и публики  Южной  Африки
ценность представляют только  ее  голос  да  прекрасно  сохранившиеся  ноги.
Назвав себя вымышленным именем, она три сезона боролась с судьбой при помощи
голоса и ног.
     Все, что она делала, стараясь  сохранить  при  этом  некоторый  лоск  и
изысканность,  было  гораздо  пристойнее,   чем   подвиги   некоторых   дам,
оказавшихся в ее положении. По крайней мере она  никогда  не  жаловалась  на
стесненные обстоятельства, и если ее жизнь была беспорядочной и  насчитывала
три тяжелых эпизода, это была жизнь глубоко человечная. Она храбро встречала
превратности судьбы,  никогда  не  теряла  способности  извлекать  из  жизни
удовольствия и все больше сочувствовала бедам  ближних.  Но  она  смертельно
устала. Когда началась  война,  она  вспомнила,  что  прежде  была  неплохой
сестрой  милосердия,  приняла  свое  настоящее  имя  и   решила   переменить
профессию. Для женщины, которая привыкла нравиться мужчинам и хотела,  чтобы
мужчины нравились ей, обстановка военного времени не лишена  была  некоторой
привлекательности; после двух лет войны она с удовольствием замечала, что ее
томми поворачивают головы и следят за ней взглядом, когда она проходит  мимо
их коек. Но жестокая школа жизни научила ее в совершенстве владеть собой.  И
хотя всякие кисляи и пуритане не были равнодушны к ее чарам, они знали,  что
ей сорок три. А вообще солдаты любили ее, и в  ее  палатах  редко  случались
неприятности. Война научила ее идти простыми путями; она была патриоткой без
мудрствований, как все люди ее круга. Отец ее был моряк,  а  мужья:  один  -
чиновник,  другой  -  военный;  жизнь  для  нее  не   осложнялась   никакими
отвлеченными размышлениями. Родина - прежде всего. И  хотя  в  течение  этих
двух лет через ее руки прошло великое множество молодых изувеченных тел, она
считала это повседневной работой,  щедро  даря  свои  симпатии  и  не  очень
предаваясь сожалениям и мыслям об утратах. Да, она и в самом  деле  работала
не  покладая  рук,  "внося  свою  лепту";  но  с  некоторого   времени   она
почувствовала, что в ней снова просыпается прежняя смутная тяга к "жизни", к
удовольствиям, к чему-то большему,  чем  платоническое  восхищение,  которое
испытывали к ней ее томми. Эти старые письма - уже одно то, что она стала их
просматривать, было верным признаком той смутной тяги - до предела обострили
ощущение, что жизнь проходит мимо нее, хотя  она,  Лила  Линч,  все  еще  не
лишена привлекательности. Она долго не была в Англии, а вернувшись сюда, она
так много времени отдавала работе, что не связала даже тех  немногих  нитей,
которые соединяли  ее  с  прошлым.  Два  письма  из  этой  маленькой  пачки,
сохранившейся от прошлого - а ведь прошли годы и годы!  -  пробудили  в  ней
какое-то сентиментальное томление.

     "Дорогая хозяйка ароматных цветов!
     Exiturus (sic!) te saluto! {Уходя, тебя приветствую! (лат.).}  Почтовое
судно привезет вам мое прощальное послание.  Честно  говоря,  мне  очень  не
хочется покидать Южную Африку. Из всех  моих  воспоминаний  последнее  будет
жить дольше всего - сбор винограда в Констанции и ваша песенка "Ах, если б я
была росинкой". Если когда-нибудь вы и ваш муж приедете в Англию, дайте  мне
знать, я попытаюсь хоть немного отблагодарить вас за эти счастливейшие  пять
дней, которые я провел здесь.

                                                 Ваш верный слуга
                                                   Джимми Форт".

     Она вспомнила его загорелое лицо, высокую,  стройную  фигуру  и  что-то
рыцарское во всем облике. Каким он стал через десять лет? Седой, женатый,  с
большой семьей? Какая страшная вещь - время. А вот еще письмецо - от  кузена
Эдварда, на желтой бумаге. Боже мой! Двадцать шесть лет назад! Он еще не был
священником, еще не женился, ничего этого не было! Такой прекрасный  партнер
в танцах,  по-настоящему  музыкальный;  странный,  милый  юноша,  преданный,
рассеянный, легко обижающийся, но горящий каким-то внутренним огнем...

     "Дорогая Лила!
     После нашего последнего танца  я  сразу  же  ушел  -  мне  не  хотелось
оставаться. Я направился к реке и гулял вдоль берега. Река, окутанная  серым
туманом, была прекрасна, деревья что-то шептали, и даже коровы казались  мне
священными, а я все ходил и думал о тебе. Какой-то фермер, поглядев  на  мой
карнавальный костюм, принял меня за  умалишенного.  Дорогая  Лила,  ты  была
такая красивая вчера  вечером,  и  мне  так  нравилось  танцевать  с  тобой.
Надеюсь, что я тебе не надоел и что скоро смогу тебя увидеть снова.

                                                    Твой любящий кузен
                                                      Эдвард Пирсон".

     А потом он уехал, стал священником, женился, и вот уже  пятнадцать  лет
вдовец. Лила вспомнила, что жена его умерла перед  тем,  как  она  уехала  в
Южную Африку, в тот "позорный" период ее жизни, когда она так шокировала всю
семью своим  разводом.  Бедный  Эдвард  -  самый  приятный  из  ее  кузенов!
Единственный, которого ей хотелось бы снова увидеть. Должно быть,  он  очень
постарел и страшно добропорядочен сейчас!..
     Круг, который  она  делала  по  Риджент-парку,  замкнулся.  Солнце  уже
поднялось над домами, но шума уличного движения  еще  не  было  слышно.  Она
остановилась у клумбы с гелиотропами и глубоко  вздохнула  всей  грудью.  Не
удержавшись, она сорвала веточку и понюхала цветы. И вдруг  тоска  по  любви
охватила ее, она просто жаждала любви каждой частицей своей души.
     Она  вздрогнула  и,  полузакрыв  глаза,  долго  стояла   у   клумбы   с
бледно-фиолетовыми цветами. Потом, взглянув на ручные часы, увидела, что уже
около  четырех  часов  утра,  и  поспешно  зашагала  домой,  чтобы  поскорей
добраться до постели - в полдень ей снова надо быть на  дежурстве.  Ах,  эта
война! Она так устала. Только бы кончилась война, тогда можно  было  бы  еще
пожить!..
     Где-то у Твикенхэма луна зашла за дома, где-то у Кентиш Таун  выплывало
солнце; снова  загремели  колеса  и  семь  миллионов  спящих  пробудились  в
миллионе домов от утреннего сна с одною и той же мыслью...

ГЛАВА IX

     За завтраком Эдвард Пирсон, рассеянно доедая яйцо,  распечатал  письмо,
написанное почерком, которого он не узнал,

                                                         "Госпиталь В. А. Д.
                                               Молберри-Род, Сент-Джонс-Вуд.

     Дорогой кузен Эдвард!
     Помнишь ли ты меня или я ушла слишком далеко под сень ночи? Когда-то  я
была Лилой Пирсон; я часто о тебе думаю и все спрашиваю  себя:  каков-то  он
сейчас, какие у него дочери? Я здесь уже  около  года,  ухаживаю  за  нашими
ранеными, а до этого была сестрой милосердия в Южной Африке. Пять лет  назад
умер мой муж. Хотя мы не встречались - страшно даже подумать, как  давно,  -
мне очень хотелось бы увидеть тебя снова. Не зайдешь ли ты как-нибудь ко мне
посмотреть мой госпиталь? Под моим началом  две  палаты;  наши  солдатики  -
просто чудо.
     Забытая тобой, но все еще любящая тебя кузина

                                                                  Лила Линч.

     P. S. Мне  попалось  коротенькое  письмецо,  которое  ты  мне  когда-то
написал; оно напомнило мне о прежних днях".

     Нет! Он не забыл. В его доме было живое напоминание о ней. Он посмотрел
на сидящую напротив Ноэль. Как похожи у них глаза! И он подумал: "Интересно,
какая сейчас Лила? Надо быть милосердным. Тот человек  умер;  два  года  она
работает сестрой в госпитале. Она, наверно, очень изменилась. Конечно, я рад
был бы повидать ее. Я пойду к ней".
     Он еще раз взглянул на Ноэль. Только вчера она снова просила  позволить
ей начать готовиться в сестры милосердия.
     - Сегодня я решил посмотреть один госпиталь, Нолли, - сказал он. - Если
хочешь, я наведу справки. Но боюсь, что тебе придется начать с мытья полов.
     - Ну что ж, мне все равно. Лишь бы начать.
     - Очень хорошо; я узнаю. - Пирсон снова принялся за яйцо.
     Потом он очнулся от задумчивости, услышав голос Ноэль:
     - Ты очень чувствуешь войну, папа? Из-за нее у тебя не болит  здесь?  -
Она положила руку на сердце. - А может, и не болит,  потому  что  ты  живешь
наполовину в потустороннем мире. Правда?
     У Пирсона чуть не сорвались слова: "Боже упаси!", - но он  не  произнес
их, а только положил на стол ложку, обиженный и ошеломленный. Что она хотела
сказать? Как можно не чувствовать войны?
     - Мне кажется, Нолли, что я в силах еще иногда помочь людям, - возразил
он.
     Сознавая, что отвечает скорее на собственные мысли, чем на  ее  вопрос,
он докончил завтрак и ушел.
     Пирсон пересек площадь и направился через две многолюдные улицы к своей
церкви. На этих улицах, запущенных и грязных, его фигура в черном одеянии  и
серьезное лицо с вандейковской  бородкой  производили  странное  впечатление
чего-то устарелого, какого-то пережитка  прежней  цивилизации.  Он  вошел  в
церковь через боковую дверь. Всего пять дней он не был  здесь,  но  эти  дни
были наполнены такими переживаниями, что знакомое пустое  здание  показалось
ему  чужим.  Он  пришел  сюда  бессознательно,  в   поисках   пристанища   и
наставления, в которых так нуждался теперь, когда его отношения  с  дочерьми
вдруг изменились. Он стоял у потертого медного орла и смотрел на алтарь. Для
хора нужны новые сборники песнопений - не  забыть  бы  заказать!  Глаза  его
остановились на цветном витраже, который он поставил здесь  в  память  жены.
Солнце стояло высоко и озаряло низ витража, пылавший густым вишневым цветом.
     "В потустороннем мире"...  Что  за  странные  слова!  Он  посмотрел  на
блестевшие трубы органа. Поднявшись на хоры, он сел  и  начал  играть,  беря
мягкие, сливающиеся друг с другом  аккорды.  Потом  постоял  немного,  глядя
вниз. Это пространство между высокими  стенами  и  сводчатым  потолком,  где
дневной свет всегда казался сумерками, сквозь которые лишь кое-где выступали
яркие  пятна  стекол,  цветов,  металла  или  полированного  дерева,  -  это
пространство было его домом, его заботой, его  прибежищем.  Ни  шороха  там,
внизу.... И все-таки разве эта пустота не жила  своей  таинственной  жизнью,
разве сам воздух, заключенный в этих  стенах,  не  хранил  в  себе  странным
образом и звуки музыки и голоса людей, читающих молитвы и воссылающих  хвалу
богу? Разве не живет здесь святость? На улице шарманщик накручивал  какую-то
мелодию; по  мостовой  громыхала  телега  и  возчик  покрикивал  на  лошадь;
откуда-то издалека доносились учебные залпы орудий,  а  перестук  догоняющих
друг  друга  колес  сплетался  в  какую-то  паутину  звуков.  Но  весь  этот
вторгающийся с улицы шум превращался здесь  в  некое  подобие  приглушенного
жужжания; только тишина да этот сумеречный свет были реальны для  Пирсона  -
маленькой черной фигурки, застывшей в огромном, пустом пространстве.
     Когда он покинул церковь, было  еще  рано  идти  в  госпиталь  к  Лиле;
заказав  новые  сборники  песнопений,  он  отправился  к  одной   из   своих
прихожанок, у которой сын был убит во Франции. Он нашел ее в кухне;  пожилая
женщина жила поденной работой. Она вытерла табуретку для викария.
     - Я как раз собиралась выпить чашку чая, сэр.
     - А! Приятно выпить чаю, миссис Солз.
     И он сел, чтобы она чувствовала себя свободнее.
     - Да. Только от чая у меня изжога. Я выпиваю теперь восемь  или  десять
чашек в день, к тому же крепкого. Без этого я бы  не  могла  жить.  Надеюсь,
ваши дочки в добром здравии, сэр?
     - Да, благодарю вас. Мисс Ноэль собирается стать сестрой милосердия.
     - Подумать только, она ведь так молода! Но теперь все  молодые  девушки
что-то делают. У меня племянница на военном заводе, неплохо  зарабатывает...
Мне все хотелось сказать вам - я ведь теперь не хожу в церковь; с  тех  пор,
как убит сын, мне никуда не хочется идти. Я и в кино не была три месяца. Как
поволнуюсь, так сразу в слезы.
     - Я знаю. Но в церкви вы найдете утешение.
     Миссис Солз покачала головой, и маленький узелок  ее  бесцветных  волос
тоже качнулся.
     - Я не могу быть без дела, - сказала она. - Я лучше похлопочу  по  дому
или задержусь на работе. Мой мальчик  был  мне  хорошим  сыном.  Вот  чай  -
единственная вещь, которая мне на пользу. Если хотите,  я  мигом  приготовлю
вам чашечку свежего.
     - Благодарю вас, миссис Солз, но мне пора идти. Всем нам нужно  жить  в
ожидании встречи с нашими любимыми, ибо бог милосерден. Надеюсь, что в  один
из ближайших дней я увижу вас в церкви, не правда ли?
     Миссис Солз переступала с ноги на ногу.
     - Ну что ж, может быть и так, - сказала она. -  Но  я  не  знаю,  когда
соберусь пойти в церковь. До свидания, сэр, и спасибо вам, что зашли.
     Пирсон уходил со слабой улыбкой. "Странная, бедная старушка! - Она была
не старше его самого, но  он  почему-то  считал  ее  глубокой  старушкой.  -
Лишилась сына, как многие и многие! И как добра и терпелива!"
     В его ушах зазвучала мелодия хорала. Пальцы его задвигались;  он  стоял
неподвижно,  ожидая   автобуса,   который   должен   был   отвезти   его   в
Сент-Джонс-Вуд. Тысячи людей проходили мимо остановки, но он не замечал  их,
думая об этом хорале, о своих дочерях, о божьем  милосердии;  когда  наконец
подошел автобус и  Пирсон  забрался  на  империал,  он  казался  одиноким  и
заброшенным, хотя рядом с ним сидел пассажир, до того  толстый,  что  трудно
было примоститься возле него на скамейке. Сойдя у Лорде  Крикет-граунда,  он
спросил дорогу у женщины в одежде сестры милосердия.
     - Если хотите, могу вас проводить, - сказала она. - Я как  раз  туда  и
иду.
     - О, так, может быть, вы случайно знаете миссис Линч, которая  работает
там сестрой?..
     - Я и есть миссис Линч. Ах, да вы - Эдвард Пирсон!
     Он внимательно посмотрел ей в лицо.
     - Лила! - сказал он.
     - Да, Лила. Как это славно, что ты пришел, Эдвард!
     Они продолжали стоять, и каждый искал в другом свою юность. Наконец она
пробормотала:
     - Несмотря на твою бороду, я бы узнала тебя всюду.
     Но подумала она другое: "Бедный Эдвард, он сильно постарел и  похож  на
монаха!" Пирсон, в свою очередь, сказал:
     - Ты очень мало изменилась, Лила. Мы не виделись с того времени,  когда
родилась моя младшая дочка. Она немного похожа на тебя.
     Про себя он подумал: "Моя Нолли! Насколько она красивее! Бедная Лила!"
     Они двинулись вперед и, разговаривая о его дочерях, дошли до госпиталя.
     - Если ты подождешь минуту, я проведу тебя по моим палатам.
     Она оставила его в пустой приемной. Он стоял держа шляпу в одной  руке,
другой теребил золотой крестик. Лила тут же вернулась, и  сердце  его  сразу
оттаяло. Как красит женщину милосердие! В белой косынке и  белом  переднике,
надетом поверх голубого платья, она казалась совсем иной - мягкой и доброй.
     Она заметила перемену в выражении его лица, и на душе у нее тоже  стало
теплее; пока они шли через бывшую биллиардную, она  все  время  смотрела  на
него.
     - Мои солдатики - прелесть, - сказала она. - Они любят,  когда  с  ними
беседуют.
     Верхний свет падал на шесть коек, выстроившихся  вдоль  зеленой  стены;
напротив,  вдоль  другой,  стояло  еще  шесть;  с   каждой   койки   к   ним
поворачивались молодые равнодушные лица. Сиделка  в  дальнем  конце  комнаты
оглянулась на них и занялась своим делом. Вид палаты был столь же  привычным
для Пирсона, как и для всякого другого  в  эти  дни.  Все  было  до  мелочей
знакомо и давно утеряло новизну. Пирсон остановился  у  первой  койки,  Лила
стала рядом с ним. Пока  она  говорила,  солдат  улыбался;  но  когда  начал
говорить Пирсон, улыбка сошла с лица раненого. Это тоже  было  ему  знакомо.
Они переходили от одного раненого к другому, и все было так  же,  пока  Лилу
куда-то не вызвали. Он уселся возле  молодого  солдата  с  длинной  головой,
узким лицом и туго забинтованным плечом. Бережно  прикоснувшись  к  повязке,
Пирсон спросил:
     - Ну как, мой милый мальчик, все еще плохо?
     - А! - ответил солдат. - Шрапнельная рана. Шрапнель здорово рвет мясо.
     - Но не убивает дух, я вижу?
     Молодой солдат посмотрел на него как-то странно, словно хотел  сказать:
"Это бы еще полбеды!"
     Возле крайней кровати заиграл граммофон: "Боже храни папу на войне!"
     - Вы любите музыку?
     - Да так себе. Помогает убивать  время.  Наверное,  в  госпитале  время
долго тянется? Конечно, долго; такова уж тут жизнь. Я не первый  раз  ранен,
знаете ли. Но лучше лежать в госпитале, чем быть там. Должно быть, я уже  не
смогу действовать этой рукой. Но я не горюю. По крайней мере демобилизуют.
     - У вас здесь хорошие сестры?
     - Да, мне нравится миссис Линч, славная женщина.
     - Она моя кузина.
     - Я видел, что вы пришли вместе. Я  все  вижу.  И  очень  много  думаю.
Быстрее проходит время.
     - Вам разрешают курить?
     - О да. Нам разрешают курить.
     - Хотите сигарету?
     Молодой солдат впервые улыбнулся.
     - Благодарю вас. У меня их полно.
     Мимо проходила сиделка, она с улыбкой сказала Пирсону:
     - Он у нас старичок; уже побывал здесь однажды. Правда, Симеон?
     Пирсон посмотрел на молодого солдата; длинное, узкое лицо, одно веко  с
рыжеватыми ресницами немного опущено. Этот юноша, казалось,  был  закован  в
некую броню всезнайства. Граммофон зашипел и начал исполнять "Сиди Ибраим".
     - "Сиди Абрам", - сказал молодой солдат. - Французы поют ее. Они ставят
эту пластинку сотни раз, знаете ли.
     -  А,  -  пробормотал  Пирсон,  -  хорошая  песенка!  -  И  его  пальцы
забарабанили по одеялу, он не знал этой мелодии. Что-то  словно  дрогнуло  в
лице молодого солдата, он как будто стал оттаивать.
     - Франция мне нипочем, - сказал он отрывисто. - Мне нипочем  снаряды  и
все прочее. Но я терпеть не могу болот. Так много раненых гибнет в  болотах;
они не в силах выбраться: их засасывает.  -  Его  здоровая  рука  беспокойно
задвигалась. - Меня и самого чуть не затянуло, но  как-то  удалось  высунуть
оттуда нос.
     Пирсон содрогнулся.
     - Слава богу, что удалось!
     - Да. Я не люблю болот. Я рассказывал об этом миссис Линч, когда у меня
был жар. Она хорошая женщина. Она много перевидала таких, как я. Эти  болота
- скверная штука,  знаете  ли.  -  И  снова  его  здоровая  рука  беспокойно
задвигалась, а граммофон заиграл "Ребята в хаки".
     Этот жест  страшно  подействовал  на  Пирсона;  он  поднялся,  коснулся
забинтованного плеча солдата и сказал:
     - Прощайте. Надеюсь, вы скоро поправитесь.
     Губы молодого солдата задергались, - это было подобие улыбки, опущенное
веко словно пыталось подняться.
     - До свидания, сэр, - сказал он. - Благодарю  вас.  Пирсон  вернулся  в
приемную. Солнечный