собой огромное усилие, он  решил
высказать ей свое сочувствие. Но она только ответила: "Я не могу говорить  о
Сириле, папа, просто не могу!" И  он,  сам  столь  часто  уходивший  в  свою
скорлупу, не мог не посчитаться с ее замкнутостью.
     С  Грэтианой  дело  обстояло  иначе.  Он  знал,  что  ему  не  миновать
столкновения с ее мужем; характерно, что изменение,  происшедшее  в  ней,  -
упадок ее веры, - он  приписывал  влиянию  Джорджа,  а  не  ее  собственным,
внезапно возникшим мыслям и чувствам. Он страшился этого столкновения и  все
же ждал его. Оно произошло на третий день, когда Лэрд уже начал поправляться
и лежал на том самом диване, на котором Пирсон выслушивал признания Грэтианы
в ее неверии.  Он  по-настоящему  еще  и  не  повидался  с  зятем  -  только
заглядывал к нему в комнату, чтобы пожелать  доброго  утра.  Молодого  врача
нельзя было назвать хрупким - широкое лицо, квадратный  подбородок,  тяжелые
скулы, - но все-таки на нем оставила свой след отчаянная борьба, которую  он
перенес, и сердце Пирсона сжалось.
     - Ну, Джордж, - сказал он, - задали же вы нам страху! Я благодарю  бога
за его милосердие.
     Этой почти машинальной фразой он как  бы  бессознательно  бросил  вызов
Лэрду. Тот насмешливо посмотрел на него.
     - Значит, вы и в самом деле считаете, что бог милосерден, сэр?
     - Не будем спорить, Джордж; вы еще недостаточно окрепли.
     - О! Я просто изнываю от желания вцепиться в этот вопрос.
     Пирсон посмотрел на Грэтиану и сказал мягко:
     - Милосердие божие безгранично, и вы оба знаете, что это так.
     Лэрд, прежде чем ответить, тоже посмотрел на Грэтиану.
     - Милосердие божие, наверно, стоит того же, что и милосердие  людей.  А
как оно велико, об этом говорит нам война, сэр.
     Пирсон вспыхнул.
     - Мне не ясна ваша мысль, - сказал он с болью. - Как можете вы говорить
такие вещи, когда вы сами только что... Нет! Я отказываюсь спорить,  Джордж.
Я отказываюсь.
     Лэрд подал знак Грэтиане, она подвинулась к нему, и он крепко  сжал  ей
руку.
     - Хорошо. Тогда я буду спорить, - сказал он. - Меня просто распирает от
желания поспорить. Я предлагаю вам, сэр, показать мне, есть ли  в  чем-либо,
кроме человека, признаки милосердия. Материнская любовь не идет в счет: мать
и дитя в основном одно и то же.
     Оба одновременно иронически усмехнулись.
     - Милый Джордж, разве человек не высшее создание бога, а милосердие  не
высшее качество человека?
     - Нисколько. Если все геологическое время принять  за  одни  сутки,  то
жизнь людей на  земле  составила  бы  примерно  две  секунды;  а  еще  через
несколько секунд, когда люди уже исчезли  бы  с  лица  земли,  геологическое
время продолжалось бы, пока земля не стукнулась бы о что-нибудь и  снова  не
превратилась в туманность. Бог был не так уж сильно занят,  сэр,  не  правда
ли? Всего две секунды из двадцати четырех часов - для человека, который есть
его любимейшее создание! А что касается до милосердия и  до  того,  что  оно
есть высшее качество человека, то это только  современный  стиль  разговора.
Наивысшее качество человека - это ощущение меры вещей,  и  только  благодаря
этому он выживает; а милосердие, если говорить логически,  могло  бы  только
его истребить. Это для него роскошь или побочный продукт.
     - Джордж, в вашей душе совсем нет музыки. Наука - это такая малая вещь!
Если бы только вы могли это понять!
     - Покажите мне нечто большее, сэр.
     - Вера.
     - Во что?
     - В то, что открылось для нас.
     - А! Опять об этом. Кем же открылось и как?
     - Самим богом. Через нашего спасителя.
     Легкий румянец окрасил желтое лицо Лэрда, и глаза его заблестели.
     - Христос! - сказал он. - Если он существовал, в чем некоторые, как  вы
знаете, сомневаются, он был очень хорошим человеком. Были и другие  пророки.
Но требовать в наше время, чтобы мы верили в  его  сверхъестественность  или
божественность, - это значит требовать от нас,  чтобы  мы  шли  по  земле  с
завязанными глазами. А именно этого вы и требуете, не правда ли?
     Снова Пирсон посмотрел в лицо дочери. Она стояла очень тихо,  не  сводя
глаз с мужа. Каким-то чутьем он угадывал, что слова  больного  обращены,  по
сути дела, к ней. Гнев и отчаяние подымались в нем, и он с горечью сказал:
     - Я не могу объяснить. Есть вещи, которые я не могу сделать  совершенно
ясными, потому что вы сознательно закрываете глаза на то, во что я верю.  За
что, по-вашему, мы сражаемся в этой великой  войне,  как  не  за  то,  чтобы
восстановить веру в любовь как главный принцип жизни?
     Лэрд покачал головой.
     - Мы воюем за то, чтобы удержать равновесие, которое вот-вот могло быть
нарушено.
     - Равновесие сил?
     - Господи, нет! Равновесие философии. Пирсон улыбнулся.
     - Это звучит очень умно, Джордж, но  опять-таки  я  не  улавливаю  вашу
мысль.
     - Я говорю о равновесии между двумя поговорками: "Сила  есть  право"  и
"Право есть  сила".  Обе  эти  пословицы  -  только  полуправда.  Но  первая
вытеснила вторую со сцены. А все остальное - ханжество. Тем  временем,  сэр,
ваша  церковь  продолжает  требовать  наказания  грешников.  Где  же   здесь
милосердие? Либо бог вашей церкви немилосерден, либо ваша церковь не верит в
своего бога.
     - Но ведь наказание не исключает милосердия, Джордж!
     - В природе это исключается.
     - Ах! Природа, Джордж, - вечно природа! Бог превыше природы.
     - Тогда почему же он отпустил поводья и не управляет ею?  Если  человек
привержен к пьянству или  к  женщинам,  -  милосердна  ли  к  нему  природа?
Наказание, которое он получает, равноценно его распущенности; пусть  человек
молится богу, сколько хочет; если  он  не  изменит  своих  привычек,  он  не
дождется милосердия. А если изменит, он  все  равно  не  будет  вознагражден
никаким милосердием: он просто получит от природы то, что  ему  причитается.
Мы, англичане, которые всегда пренебрегали разумом и образованием,  -  много
ли милосердия мы видим в этой войне? Милосердие -  искусственное  украшение,
созданное человеком, болезнь или роскошь  -  называйте  как  хотите.  А  так
вообще я ничего не могу сказать против милосердия. Наоборот,  я  целиком  за
него.
     Пирсон еще раз взглянул на дочь. Что-то в ее лице тревожило его: то  ли
тихая сосредоточенность, с которой она прислушивалась к каждому слову  мужа,
то ли этот жадный, вопрошающий взгляд. И он пошел к двери, сказав:
     - Вам нельзя волноваться, Джордж.
     Он увидел, как Грэтиана положила руку на лоб мужа, и  ревниво  подумал:
"Как могу я спасти мою бедную дочь от этого неверия?  Неужели  двадцать  лет
моего попечения о ней ничто перед этим современным духом?"
     Когда он вернулся в кабинет, в его голове  промелькнули  слова:  "Свят,
свят, свят, милосерден и всемогущ!" Подойдя к стоявшему в углу  пианино,  он
открыл его и стал наигрывать церковные гимны. Он играл, осторожно прикасаясь
к стертым клавишам этого тридцатилетнего друга, который был с ним еще в годы
учения в колледже, и тихо подпевая утомленным голосом.  Шум  шагов  заставил
его поднять глаза: вошла Грэтиана. Она положила руку ему на плечо и сказала:
     - Я знаю, это причиняет  тебе  боль,  отец,  но  ведь  мы  сами  должны
доискиваться до истины, правда? Все время, пока ты разговаривал с  Джорджем,
я чувствовала одно: ты не замечаешь, что перемена произошла именно  во  мне.
Это не его мысли; я пришла сама к тому же выводу. Мне хотелось бы, чтобы  ты
понял: у меня свой разум, папа.
     Пирсон посмотрел на нее с изумлением.
     - Конечно, у тебя свой разум.
     Грэтиана покачала головой.
     - Нет. Ты всегда думал, что разум у меня твой; а  теперь  думаешь,  что
это разум Джорджа. Но он мой собственный. Когда  ты  был  в  моем  возрасте,
разве ты  не  старался  всеми  силами  самостоятельно  искать  истину  и  не
расходился в этом с твоим отцом?
     Пирсон не отвечал. Он  не  мог  вспомнить.  Это  было  все  равно,  что
пошевелить палкой кучу прошлогодних листьев, но услышать только сухой  шорох
да вызвать смутное ощущение небытия. Искал ли он? Разумеется, искал. Но  это
не дало ему ничего. Знания - это дым. Только в эмоциональной вере - истина и
подлинная реальность!
     - Ах, Грэйси, - сказал он. - Ищи,  если  это  тебе  нужно.  Но  где  ты
найдешь истину? Источник слишком глубок для нас. Ты вернешься к  богу,  дитя
мое, когда устанешь искать; единственное отдохновение - в нем.
     - Я не ищу отдохновения. Некоторые люди ищут всю жизнь и  умирают,  так
ничего и не отыскав. Почему же со мной не может случиться так?
     - Ты будешь очень несчастна, дитя мое.
     - Если я и буду несчастна, папа, то только потому, что мир несчастен. А
я не верю, что он должен быть таким. Я думаю, мир несчастен потому, что люди
на все закрывают глаза.
     Пирсон встал.
     - Ты полагаешь, что я закрываю глаза?
     Грэтиана кивнула.
     - Но если так, - сказал он, - то, видимо, нет иного пути к счастью.
     - А ты счастлив, папа?
     - Счастлив настолько, насколько позволяет  мой  характер.  Мне  так  не
хватает твоей матери. А если я еще потеряю тебя и Ноэль...
     - О! Мы не покинем тебя! Пирсон улыбнулся.
     - Дорогая моя, - сказал он. - Мне кажется, что я уже потерял вас!

ГЛАВА VIII

     Кто-то написал мелом слово "мир"  на  дверях  трех  соседних  домов  на
маленькой улочке напротив Букингэмского дворца.
     Оно бросилось в глаза Джимми Форту, который ковылял к себе домой  после
затянувшегося спора в клубе, и его тонкие губы скривились в усмешке. Он  был
одним из тех англичан-перекати-поле, которые проводят юность в разных частях
света и попадают в разные передряги; это был человек, похожий на  трость  из
твердой  орешины,  высокий,  сухощавый,  узловатый,  крепкий,  как   гвоздь,
смуглый, с крутым, упрямым затылком и таким же  упрямым  лбом.  Люди  такого
типа складываются за одно-два поколения в колониях и в  Америке.  Но  всякий
принял бы Джимми Форта только за англичанина, и ни за кого другого. Хотя ему
было  уже  около  сорока,  в  его  открытом  лице  еще  сохранилось   что-то
мальчишеское, отважное  и  напористое,  а  маленькие,  твердые  серые  глаза
смотрели на жизнь с каким-то задорным юмором. Он еще  носил  военную  форму,
хотя был признан негодным к военной службе: его продержали девять месяцев  в
госпитале, пытаясь подремонтировать раненую ногу, но она  навсегда  осталась
искалеченной; теперь он служил в военном министерстве и  ведал  лошадьми,  в
которых знал толк. Работа ему не нравилась, он слишком  долго  прожил  среди
самых разных людей, которые не были ни англичанами, ни  чиновниками,  -  эту
комбинацию он находил просто невыносимой.  Жизнь,  которую  он  теперь  вел,
наводила на него скуку, и он бы  все  отдал,  лишь  бы  снова  очутиться  во
Франции. Вот почему это слово "мир" показалось ему особенно раздражающим.
     Придя  домой,  он  скинул  с  себя  военную  форму,  которая  была  ему
ненавистна своей казенной жесткостью, раскурил трубку и сел у окна.
     Лунный свет не охлаждал раскаленного города, и, казалось,  Лондон  спит
беспокойным сном - семь  миллионов  спящих  в  миллионе  домов.  Звуки  были
какими-то затяжными, они словно никогда не утихали; внизу, в  узких  улицах,
стояли застарелые запахи, которые не под силу было развеять легкому ветерку.
"Проклятая война!" - подумал  Форт.  "Чего  бы  я  не  отдал  за  то,  чтобы
выспаться где-нибудь на воле,  а  не  в  этом  чертовом  городе".  Те,  кто,
пренебрегая  правилами  приличия,  спят  под   открытым   небом,   наверняка
насладятся ночной прохладой. И сколько бы ни  выпало  сегодня  росы,  ее  не
хватит, чтобы охладить в душе Джимми Форта вечно обжигающую  мысль:  "Война!
Проклятая война!" В бесконечных рядах маленьких серых  домиков,  в  огромных
отелях, в поместьях богачей,  в  виллах,  в  трущобах,  в  правительственных
канцеляриях, на заводах, на железнодорожных станциях, где  работа  идет  всю
ночь; в длинных палатах госпиталей, где чуть не  навалом  лежат  раненые;  в
лагерях для  интернированных;  в  бараках,  работных  домах,  во  дворцах  -
повсюду, где спит человек или бодрствует, ни одна голова не свободна от этой
мысли: "Проклятая война!"
     Ему бросился в глаза шпиль, точно призрак, возвышающийся  над  крышами.
Ах, одни лишь  церкви,  растерявшие  человеческие  души,  не  желают  ничего
понимать!.. А людей не освобождает даже сон.  Там  мать  шепчет  имя  своего
сына; тут храпит предприниматель, и ему снится, что он тонет, захлебываясь в
золоте; здесь жена протягивает  руку  -  и  никого  не  находит  рядом;  там
просыпается в холодном поту раненый солдат - ему снится, будто он все еще  в
окопе; а тут, на чердаке, газетчик продолжает и во  сне  хрипло  выкрикивать
названия и заголовки газет. Тысячи  и  тысячи  обездоленных  людей  мечутся,
заглушая стоны; тысячи разоренных  людей  вглядываются  в  мрачное  будущее;
домохозяйки воюют за жизнь с жалкими  грошами  в  руках;  солдаты  спят  как
убитые - завтра их и в самом деле убьют; детям снятся отцы; проститутки тупо
дивятся тому, что на них такой спрос; журналисты спят сном праведников  -  и
над всеми в лунном свете витает одна и та же мысль: "Проклятая война!" И она
машет черными крыльями, как старый ворон.
     "Если бы Христос существовал, - думал Форт, - он достал бы с неба луну,
и пошел бы по всей Европе, и писал бы ею, как мелом, слово "мир"  на  каждой
двери каждого дома. Но  Христа  не  существует,  а  Гинденбург  и  Хармсворт
существуют. Они так же реальны,  как  два  буйвола,  бой  которых  он  видел
однажды в Южной Африке. Ему казалось, что он  снова  слышит  топот,  храп  и
удары мощных черепов и видит, как животные, отпрянув  назад,  снова  несутся
один на другого, вращая налитыми кровью глазами.
     Он вынул из кармана письмо и снова перечел его при свете луны:

                                                      "Кэймилот-Мэншенз, 15.
                                                             Сент-Джонс-Вуд.

     - Дорогой мистер Форт,
     Просматривая старые письма,  я  натолкнулась  на  адрес  вашего  клуба.
Знаете ли вы, что я в Лондоне? Мой муж умер пять лет назад, и  я  уехала  из
Стэнбока. С тех пор я много пережила; это было  ужасное  время.  Пока  немцы
вели кампанию на юго-западе, я работала сестрой милосердия; но год  назад  я
вернулась в Лондон, чтобы помогать здесь. Как было бы приятно встретиться  с
вами снова, если вы случайно в Англии! Я работаю в госпитале в В. А. Д.  {В.
А. Д. - Victoria-Albert Dock's - портовый район  Лондона.},  но  по  вечерам
обычно свободна. Пом]ните ли вы ту лунную ночь  во  время  сбора  винограда?
Здесь нет благоуханных ночей, как там. Бензин! Фу! А все эта война!

                                          С самыми лучшими воспоминаниями
                                                                 Лила Линч".

     Ужасное время! Если он не ошибается,  для  Лилы  Линч  вся  жизнь  была
ужасным временем. Он улыбнулся, представив себе крыльцо старого голландского
дома в Верхней Констанции и женщину, сидящую под белыми, ароматными  цветами
плюща, - красивую женщину, с  глазами,  которые  словно  околдовывают  тебя;
женщину, в чьи сети он непременно попал бы, если бы вовремя не удрал! С  тех
пор прошло десять лет, и вот теперь она  снова  здесь  и  напоминает  ему  о
прошлом. Он вдохнул аромат, исходивший от письма. Как  это  люди  ухитряются
отразить в письмах суть того, чем они занимаются во  время  войны!  Если  он
надумает ответить ей, то, наверно, напишет  так:  "Поскольку  я  охромел,  я
работаю в военном министерстве, комплектую коней для кавалерии. Скучная  это
работа!" Лила Линч! Женщины с годами не молодеют, а он и  тогда  подозревал,
что она старше его. Но он не без  удовольствия  вспоминал  ее  белые  плечи,
изгиб шеи, когда она поворачивала голову и смотрела на него большими  серыми
глазами. Они были знакомы всего пять дней, но сколько вместилось в эти  дни!
Так нередко случается с теми, кто приезжает в чужие края. Весь  этот  эпизод
напоминал охоту на  бекасов  в  болотистой  местности:  ступишь  на  опасный
зеленый островок ногой - и увязнешь  по  самую  шею.  Да,  теперь  для  него
опасности уже нет: ее муж умер, бедняга. Было бы приятно в эти  унылые  дни,
когда все время уходит только на службу  родине,  поразнообразить  служебную
скуку несколькими часами отдыха в ее обществе. "Какие же мы  ничтожества!  -
подумал он. - Если верить газетам и речам, - все думают только о том,  чтобы
попасть  под  пули  во  имя   будущего.   Какое-то   опьянение   собственным
красноречием! Что  же  будет  с  нашими  головами  и  ртами,  когда  в  одно
прекрасное утро мы проснемся к увидим, как мир сияет во всех окнах? Ах, если
бы только это сбылось! Если бы только радость жизни опять вернулась к  нам!"
Он посмотрел на луну. Она уже заходила, растворяясь в свете зари. На  улицах
из рассветных сумерек появлялись поливочные и уборочные  машины.  Хлопотливо
щебетали в канавах воробьи. Пустынный,  как  Вавилон,  город  поднимал  свое
странное, незнакомое лицо к серому  свету.  Джимми  Форт  выколотил  трубку,
вздохнул и лег спать.

     В это самое время Лила Линч, возвращаясь с  ночного  дежурства,  решила
прогуляться часок, прежде чем идти домой. В ее ведении были две  палаты,  и,
кроме  того,  как  правило,  она  брала  дневные  дежурства;  незначительные
изменения в расписании дали ей лишний свободный час. И она чувствовала  себя
на этот раз хуже или, может быть, лучше обычного - после восемнадцати часов,
проведенных в госпитале. Щеки ее были бледны, у глаз обозначились  морщинки,
обычно незаметные. В лице  ее  странно  совмещались  мягкость  и  твердость:
глаза, несколько полные губы и бледные щеки говорили о  природной  мягкости,
но ее огрубляло выражение замкнутости и сдержанности, свойственное женщинам,
которым самим приходится бороться за существование и, сознавая свою красоту,
стараться сохранить ее, несмотря на  возраст.  Фигура  ее  тоже  производила
двойственное впечатление: естественная мягкость  линий  приобрела  некоторую
жесткость  из-за  корсета.  Она  шла  по  пустынным  предрассветным  улицам,
распахнув длинное синее пальто; сняв шляпу, она вертела  ее  на  пальце;  ее
пушистые, светло-каштановые, чуть подкрашенные волосы, свободно  развевались
на утреннем ветерке. И хотя она  не  могла  себя  видеть,  ей  нравилась  ее
фигура, медленно движущаяся мимо одиноких деревьев и домов.  Как  жаль,  что
никто не видит ее на этой прогулке по  Риджент-парку,  занявшей  у  нее  уже
добрый час! Она шла, размышляя и  наслаждаясь  утренними  красками,  которые
словно только для нее возвращались в мир.
     Лила Линч была женщиной с характером, и прожила она в некотором  смысле
интересную жизнь. В юности она  кружила  головы  многим,  не  только  своему
кузену Эдварду Пирсону, а  в  восемнадцать  лет  вышла  замуж  по  любви  за
красивого молодого индийского чиновника по имени Фэйн. Год они  любили  друг
друга. А потом потянулись пять лет взаимных обид, скуки,  все  возраставшего
цинизма, частых поездок в Симлу, путешествий домой в Англию  для  лечения  -
здоровье ее  и  в  самом  деле  было  подорвано  жарким  климатом.  Все  это
кончилось, как и следовало ожидать, новой страстью, которой она воспылала  к
колониальному  стрелку  Линчу.  Последовал  развод,  второй  брак,  а  потом
началась бурская война, и ее новый муж был  тяжело  ранен.  Она  приехала  к
нему; ее заботы помогли  ему  отчасти  восстановить  свое  когда-то  крепкое
здоровье; в двадцать восемь лет она поселилась с ним в  глуши,  на  ферме  в
Капской колонии. Так они прожили десять лет, сначала  на  уединенной  ферме,
потом в старом голландском доме в Верхней Констанции. Линч оказался неплохим
парнем, но, как и большинство  солдат  старой  армии,  был  абсолютно  лишен
эстетических чувств. А на несчастье Лилы, у  нее  наступали  моменты,  когд