Они  стояли  у  клетки  мангуста-  зверька,
напоминавшего им прежние дни. Не поворачивая  головы,  она  сказала,  словно
обращаясь к зверьку:
     - А ты знаешь, что у твоей "сказочной принцессы", как  ты  ее  прозвал,
скоро появится так называемое "военное дитя"?
     В его голосе звучал ужас,  когда  он  воскликнул:  "Что?!"  Это  словно
подхлестнуло ее.
     - Она мне сама все рассказала, - продолжала Лила упрямо. -  Ее  мальчик
убит, как ты знаешь. Какая беда, правда? - Она посмотрела  на  него.  Вид  у
него был просто комичный - такое недоверие было написано на его лице.
     - Эта милая девочка! Невозможно!
     - Иногда невозможное оказывается возможным, Джимми!
     - Я отказываюсь верить.
     - Говорю тебе, это правда, - повторила она сердито.
     - Какой позор!
     - Она сама виновата; так мне она и сказала.
     - А отец-то ее - священник! Господи!
     Внезапно Лилу охватило тревожное сомнение. Она рассчитывала  вызвать  в
нем  неприязненное  чувство  к  Ноэль,   излечить   от   малейшего   желания
романтизировать ее, а теперь заметила, что  вместо  этого  пробудила  в  нем
опасное сострадание. Она готова была откусить себе язык. Уж если Джимми Форт
преисполнится рыцарских чувств  к  кому-нибудь,  то  на  него  нельзя  будет
полагаться, - это она хорошо знала; Лила не без горечи успела убедиться, что
ее власть над ним в какой-то мере зиждется на его рыцарском отношении к ней;
она чувствовала  наконец,  что  он  замечает  ее  постоянное  опасение  быть
покинутой - ведь она уже немолода! Только десять  минут  назад  он  произнес
целую  тираду  перед  клеткой  какой-то  обезьяны,  которая  показалась  ему
особенно несчастной. А теперь она сама вызвала в нем сочувствие к Ноэль. Как
она глупа!
     - Не гляди так, Джимми! Я жалею, что сказала тебе.
     Он не ответил на пожатие ее руки, только пробормотал:
     - Видишь ли, я тоже считаю, что это переходит всякие  границы.  Но  как
можно ей помочь?
     Лила ответила как можно мягче:
     - Боюсь, что помочь нельзя. Ты любишь меня?  -  Она  крепче  сжала  его
руку.
     - Ну конечно.
     Лила подумала: "Если бы я  была  этим  мангустом,  он  бы  более  тепло
отозвался на прикосновение моей лапы". У нее внезапно защемило  сердце.  Она
крепко сжала губы и с высоко поднятой головой перешла к следующей клетке.
     В этот вечер Джимми Форт ушел из Кэймилот-Мэншенз в чрезвычайно  дурном
настроении. Лила вела себя так  странно,  что  он  распрощался  сразу  после
ужина. Она отказывалась говорить о  Ноэль  и  сердилась,  когда  он  начинал
заводить о ней разговор. Как непостижимы женщины! Неужели  они  думают,  что
мужчина может остаться невозмутимым, услышав  нечто  подобное  о  прелестном
юном создании? Ужасающая новость! Ну что она теперь  станет  делать,  бедная
маленькая принцесса  из  волшебной  сказки?  Ее  маленький  карточный  домик
распался, и все, что было в ее жизни, пошло прахом! Все! Сможет ли  она  это
перенести, с ее-то воспитанием, с таким отцом и всем окружением? А Лила, как
бессердечно она отнеслась к этой жуткой истории! До  чего  все-таки  жестоки
женщины друг к другу! Будь она простой работницей, и то ее положение было бы
скверным, но изящная, окруженная заботой близких, красивая девочка! Нет, это
слишком жестоко, слишком горько!..
     Следуя  порыву,  которому  он  не  мог  противостоять,  он   пошел   по
направлению к Олд-сквер. Однако, дойдя до  самого  дома  Пирсона,  он  почти
решил повернуть назад. Пока  он  стоял  в  нерешительности,  подняв  руку  к
звонку, из освещенного  луной  ноябрьского  тумана,  словно  по  волшебству,
появились девушка и солдат;  крепко  обнявшись,  они  прошли  мимо  и  снова
исчезли в тумане, оставив после себя лишь  гулкое  эхо  шагов.  Форт  дернул
ручку звонка. Его провели в комнату, которая  для  человека,  пришедшего  из
тумана, могла показаться залитой светом и полной народа, хотя на самом  деле
в ней горело только две лампы и было всего пять человек. Они  сидели  вокруг
камина и о чем-то разговаривали; когда он вошел,  все  замолчали.  Он  пожал
руку Пирсону, который представил его "моей дочери Грэтиане", человеку в хаки
- "мой зять Джордж Лэрд", и наконец высокому, худощавому человеку,  похожему
на иностранца, в черном костюме и как будто бы без воротничка; Ноэль  сидела
в кресле у камина, и когда Форт подошел  к  ней,  она  слегка  приподнялась.
"Нет, - подумал он,  -  мне  все  это  приснилось  или  Лила  солгала!"  Она
великолепно владела собой и была все той же прелестной  девушкой,  какой  он
помнил ее. Даже прикосновение ее руки было таким же - теплым  и  доверчивым.
Садясь в кресло, он сказал:
     - Пожалуйста, продолжайте, позвольте и мне принять участие в беседе.
     - Мы спорим о Мироздании, капитан Форт, - сказал человек в  хаки.  -  И
будем рады получить вашу поддержку. Я только что говорил о том, что наш  мир
не столь уж важная штука; если он будет  завтра  уничтожен,  любой  продавец
газет выразит это событие так: "Страшная катастрофа, полное разрушение  мира
- вечерний выпуск!" Я говорил, что мир наш когда-нибудь снова превратится  в
туманность,  из  которой  он  возник,  и  путем   столкновения   с   другими
туманностями преобразуется в некую новую форму. И так будет продолжаться  ad
infinitura {До бесконечности (лат.).} - только я не могу объяснить,  почему.
Моя жена поставила вопрос: существует ли этот мир вообще  или  он  только  в
сознании человека, - но  и  она  не  может  объяснить,  что  такое  сознание
человека. Мой тесть полагает, что Мироздание есть излюбленное творение бога.
Но и он не может объяснить, кто такой  или  что  такое  бог.  Нолли  молчит.
Monsieur Лавенди еще не высказал своего мнения. Так что вы думаете обо  всем
этом, monsieur?
     Человек с худощавым лицом и большими глазами  потер  рукой  высокий,  с
набухшими жилами лоб, словно у него болела  голова;  он  покраснел  и  начал
говорить по-французски, Форт с трудом понимал его.
     - Для меня Мироздание  -  безграничный  художник,  monsieur,  художник,
который искони и до настоящего  дня  выражает  себя  в  самых  разнообразных
формах - постоянно старается создать  нечто  совершенное  и  большей  частью
терпит неудачу. Для меня наш мир, да и все другие миры, как  и  мы  сами,  и
цветы, и деревья - суть отдельные произведения искусства,  более  или  менее
совершенные, жизнь которых протекает своим чередом, а потом они распадаются,
превращаются в  прах  и  возвращаются  к  этому  Созидающему  Художнику,  от
которого проистекают все  новые  и  новые  попытки  творить.  Я  согласен  с
monsieur Лэрдом, если правильно его понял; но я согласен также  и  с  madame
Лэрд, если понял ее. Видите ли, я считаю, что дух и материя - это одно и  то
же; или, вернее, не существует того, что было бы или  духом,  или  материей;
существует лишь рост и распад и новый рост - и так из века в век; но рост  -
это всегда развитие сознания; это  художник,  выражающий  себя  в  миллионах
постоянно изменяющихся форм, а распад и смерть, как мы их называем, - это не
более, чем отдых и сон, отлив на море, который всегда наступает между  двумя
приливами, или как ночь  приходит  между  двумя  днями.  Но  следующий  день
никогда не будет таким же, как предыдущий, как и очередная волна  не  похожа
на свою предшественницу; так  и  маленькие  формы  мира  и  мы  сами  -  эти
произведения   искусства,   созданные   Вечным   Художником,   никогда    не
возобновляются в прежнем виде, никогда не  повторяются  дважды;  они  всегда
представляют нечто новое - новые миры, новые индивидуальности, новые  цветы,
все новое. В этом нет ничего угнетающего. Наоборот, меня угнетала бы  мысль,
что я буду продолжать жить после  смерти  либо  существовать  снова  в  иной
оболочке: я и в то же время не я. Как это было бы  скучно!  Когда  я  кончаю
картину, я не могу представить себе,  что  она  когда-нибудь  превратится  в
другую или что можно  отделить  изображение  от  его  духовного  содержания.
Великий Художник, который есть совокупность Всего, всегда  делает  усилия  к
созданию новых вещей. Он, как фонтан, который выбрасывает все новые капли, и
ни одна из них не похожа на другую; они падают обратно  в  воду,  стекают  в
трубу и снова выбрасываются вверх в виде новых свежих капель. Но я  не  могу
объяснить, откуда берется эта Вечная Энергия, постоянно  выражающая  себя  в
новых индивидуальных творениях, этот Вечный  Работающий  Художник;  не  могу
объяснить, почему существует он, а не какая-то  темная  и  бессодержательная
пустота; я только утверждаю, что должно существовать либо то,  либо  другое;
либо все, либо ничто; и на деле так и есть. Все, а не Ничто.
     Он замолк, и его большие глаза, которых он  не  сводил  с  лица  Форта,
казалось, совершенно его не видят,  а  устремлены  куда-то  в  пространство.
Человек в хаки, который теперь стоял, положив руку на плечо жены, сказал:
     - Браво, monsieur, очень красиво изложено с точки зрения  художника!  В
целом идея интересная. Но, может быть, вообще не надо идей? Существуют вещи;
и надо принимать их такими, какие они есть.
     Форту  показалось,  что  перед  его  глазами  встало   что-то   темное,
расплывающееся; то была худая черная фигура хозяина дома,  который  встал  и
подошел к камину.
     - Я не могу допустить, - сказал Пирсон, - чтобы Создатель отожествлялся
с его созданиями. Бог существует вне нас. Я не могу также допустить, что нет
определенных целей и свершений. Все сотворено по  его  великим  начертаниям.
Мне кажется, мы слишком предались умствованиям. Мир потерял  благочестие.  Я
сожалею об этом, я горько об этом сожалею.
     - А я радуюсь этому, - сказал человек  в  хаки.  -  Ну,  капитан  Форт,
теперь ваша очередь брать биту в руки.
     Форт, смотревший на Ноэль, встрепенулся и заговорил.
     - То, что monsieur называет выражением себя, я  бы  назвал  борьбой.  Я
подозреваю, что Мироздание - это просто очень длительная борьба, сумма побед
и поражений. Побед, ведущих к поражениям, и поражений, ведущих к  победе.  Я
всегда хочу победить, пока я жив, и именно поэтому мне хочется жить и  после
смерти. Смерть есть поражение. Я не хочу признать его. И поскольку я обладаю
этим инстинктом, я не верю, что действительно умру: вот когда  лишусь  этого
инстинкта, тогда, наверно, умру.
     Форт видел, что лицо Ноэль обращено к нему, но ему  казалось,  что  она
его не слушает.
     - Мне думается, - продолжал он, - то, что мы называем духом,  -  это  и
есть инстинкт борьбы; то, что мы называем материей, это стремление к  покою.
Существует ли бог вне нас, как утверждает мистер Пирсон, или  мы  сами,  как
выражается monsieur, являемся частицами бога - вот этого я не знаю!
     - Ага! Значит, так оно и есть! -  сказал  человек  в  хаки.  -  Все  мы
рассуждаем в соответствии с нашим темпераментом, но никто из нас  не  знает.
Все религии мира - это не более, как  поэтические  выражения  определенного,
резко выраженного  темперамента.  Monsieur  и  сейчас  остается  поэтом,  и,
пожалуй, его темперамент - единственный, которого не вбить в глотку  мира  в
форме религии. Но  пойдите  и  провозгласите  ваши  взгляды  с  крыш  домов,
monsieur, и вы увидите, что из этого получится.
     Художник покачал головой, улыбнувшись, казалось  бы,  веселой,  но,  на
взгляд Форта, грустной улыбкой.
     - Non,  monsieur,  -  сказал  Лавенди,  -  художник  не  желает  никому
навязывать свой темперамент. Различие в темпераментах - в этом вся суть  его
радости, его веры в жизнь. Он не мыслит жизни без этих различий. Tout casse,
tout lasse  {Все  распадается,  все  наскучивает  (франц.).},  но  изменение
продолжается  вечно.  Мы,  художники,  преклоняемся  перед  изменением;   мы
поклоняемся новизне каждого утра, каждой  ночи,  каждого  человека,  каждого
проявления энергии. Для нас нет ничего конечного, мы жадны ко всему и всегда
- ко всему новому. Поймите, мы влюблены даже... в смерть.
     Наступило молчание; потом Форт услышал шепот Пирсона:
     - Это красиво, monsieur, но, увы, как это ложно!
     - А что думаешь ты, Нолли? - спросил вдруг человек в хаки.
     Она сидела очень тихо  в  низком  кресле,  сложив  руки  на  коленях  и
устремив глаза на огонь. Отблески ламп  падали  на  ее  пышные  волосы;  она
подняла голову, вздрогнула и встретилась глазами с Фортом.
     - Я не знаю, я не слушала.
     Что-то дрогнуло в нем, где-то  в  глубине  поднялась  волна  обжигающей
жалости, непреодолимое желание защитить ее.
     Он сказал поспешно:
     - Наше время - время действия. Философия мало что значит  сейчас.  Надо
ненавидеть тиранию и жестокость и защищать всякого, кто слаб и  одинок.  Это
все, что нам остается, все, ради чего стоит жить в  эти  дни,  когда  волчья
свора во всем мире вышла на охоту за кровью.
     Теперь Ноэль слушала его, и он горячо продолжал говорить:
     - Да! Даже мы, которые первыми вышли на бой  с  этой  прусской  сворой,
даже мы заразились ее инстинктом - и вот по всей стране идет травля,  травят
самых разных людей. Это очень заразительная вещь.
     - Я не считаю, что мы заражены этим, капитан Форт.
     - Боюсь, что это так,  мистер  Пирсон.  Подавляющее  большинство  людей
всегда поддержит того, кто травит, а не того, кого травят;  давление  сейчас
очень велико. Дух травли и убийства носится в воздухе.
     Пирсон покачал головой.
     - Нет, я не вижу этого, - повторил он. - Мне кажется, в нас сильнее дух
братства и терпимости.
     - Ах, monsieur le cure {Господин священник (франц.).}, -  услышал  Форт
мягкий голос художника. - Хорошему человеку трудно увидеть  окружающее  зло.
Есть  люди,  которых  течение  жизни  оставляет  как   бы   в   стороне,   и
действительность  щадит  их.  Они  шествуют  по  жизни  со  своим  богом,  а
жестокость животных кажется им фантазией. Дух травли, как  сказал  monsieur,
носится в воздухе. Я вижу, как все  человечество  мчится,  разинув  пасть  и
высунув красный язык, тяжело дыша, с диким воем. На кого  нападут  в  первую
голову, никто не знает - ни невинный, ни виновный. Если бы  вы  видели,  как
самое дорогое вам существо погибает на ваших глазах, monsieur  le  cure,  вы
тоже почувствовали бы это, хотя, впрочем, не знаю.
     Форт увидел, как Ноэль повернулась к отцу.  Выражение  ее  лица  в  эту
минуту было очень странным - вопрошающим, отчасти испуганным. Нет!  Лила  не
солгала. Это ему не приснилось! Это правда!
     Он встал, распрощался и вышел на площадь. Он ничего не замечал  вокруг.
Перед ним вставало ее лицо, вся ее фигура -  мягкие  линии,  нежные  краски,
тонкое  изящество,  задумчивый  взгляд  больших  серых  глаз.   Он   пересек
Нью-Оксфорд-стрит и уже повернул в сторону Стрэнда, как вдруг услышал позади
себя голос:
     - Ah, c'est vous, monsieur! {Ах, это вы, мосье! (франц.).}  -  Рядом  с
ним появился художник.
     - Нам с вами по дороге? - спросил Форт. - Но я хожу медленно.
     - Чем медленнее, тем лучше, monsieur. Ночной Лондон так красив!  Лунные
ночи  -  несчастье  для  художника.  Бывают  минуты,  когда   кажется,   что
действительности нет. Все видишь, будто во сне,  -  как  лицо  этой  молодой
девушки.
     Форт посмотрел на него вопрошающим взглядом.
     - А! Она произвела на вас впечатление, да?
     - Да! Это очаровательное создание. Духи прошлого и будущего веют вокруг
нее. А она не хочет, чтобы я ее писал. Да, возможно, только Матье Марис... -
Он приподнял свою широкополую шляпу и взъерошил волосы.
     - Да, - сказал Форт, - с нее можно писать картину. Я, правда, не  судья
в искусстве, но понимаю это.
     Художник улыбнулся и торопливо продолжал по-французски:
     - В  ней  и  молодость,  и  зрелость,  все  вместе.  А  это  так  редко
встречается. Ее отец тоже интересный человек; я пытаюсь писать  его,  но  он
очень труден. Он живет в какой-то полной отрешенности; он  -  человек,  душа
которого обогнала его самого - в точности как его церковь,  которая  удирает
от этого века машин, оставив позади свое тело, не правда ли? Он так добр;  я
думаю, он просто святой. Другие священники, которых я  встречаю  на  улицах,
совсем не похожи на него; они  вечно  заняты  и  словно  застегнуты  на  все
пуговицы, у них лица людей, которые могли бы быть школьными  учителями,  или
адвокатами, или даже военными, -  словом,  лица  земных  людей.  Знаете  ли,
monsieur, в том, что я скажу, есть какая-то доля иронии, но  это  правда;  я
думаю, хорошим священником может  быть  только  земной  человек.  Я  еще  не
встречал ни одного священника,  у  которого  был  бы  такой  взгляд,  как  у
monsieur  Пирсона,  -  какой-то  скорбный  и  отсутствующий.  Он  наполовину
художник, большой любитель музыки. Я пишу его  сидящим  у  рояля;  когда  он
играет, лицо его оживляется, но даже и тогда душа его витает где-то  далеко.
Мне он напоминает красивую, но заброшенную церковь. Он очень трогателен.  Je
suis socialiste {Я  социалист  (франц.).},  но  мне  всегда  не  было  чуждо
эстетическое восхищение старой церковью, которая удерживала  свою  паству  с
помощью одного простого чувства.  Времена  меняются;  она  не  может  больше
взывать только к чувству; церковь стоит в тумане, и ее шпиль тянется к небу,
которого больше не существует; ее колокола все еще мелодично звонят, но  они
уже не звучат в унисон с музыкой улиц. Все это мне и хотелось бы  вложить  в
портрет monsieur Пирсона. И, sapristi {Черт возьми (франц.).}, это  нелегко!
Форт сочувственно хмыкнул. Затея художника показалось ему чересчур  сложной,
если он правильно понял его.
     - Чтобы сделать такой портрет, -  продолжал  художник,  -  надо  хорошо
подготовиться: знать течения  современной  жизни,  чувствовать  современного
человека,  который  подчас  проходит  мимо  тебя,   не   оставляя   никакого
впечатления. В современной жизни нет иллюзий, нет мечты. Посмотрите  на  эту
улицу. La, la! {Вон туда! (франц.).}
     По погруженному в темноту  Стрэнду  сплошным  потоком  двигались  сотни
людей в хаки под руку с девушками, голоса звучали грубо, весело и вульгарно.
Бешено мчались такси и автобусы; продавцы газет, не умолкая, предлагали свой
товар. И снова художник безнадежно махнул рукой:
     - Как мне выразить в  своей  картине  эту  современную  жизнь,  которая
бушует вокруг него и вокруг вот этой  церкви,  что  стоит  здесь,  на  самой
середине улицы? Смотрите, как бурлят вокруг  нее  людские  потоки  и  словно
вот-вот ее смоют; но она стоит и  не  замечает  опасности.  Если  бы  я  был
фантастом, все было бы гораздо легче; но быть фантастом слишком просто - эти
романтически настроенные художники втискивают в свои  картины  все,  что  им
нравится, преследуя только собственные цели. Mais je  suis  realiste  {Но  я
реалист (франц.).}. И вот, monsieur, я набрел  на  одну  идею.  Он  сидит  у
рояля, а перед ним на стене будет изображен другой портрет -  портрет  одной
из этих молодых проституток, в которых нет  ни  таинственности,  ни  юности;
ничего, кроме дешевого  опыта  жизни,  вызова  добродетельному  обществу  да
веселого настроения. Он смотрит на этот портрет, но не видит его. Лицо  этой
девушки будет воплощением жизни, а он будет  глядеть  на  нее  и  не  видеть
ничего. Что вы скажете о моей идее?
     Но Форт уже почувствовал к нему  ту  неприязнь,  которая  очень  быстро
возникает  у  человека  действия  к  художнику,   пустившемуся   в   длинные
рассуждения.
     - Это звучит неплохо, - сказал он отрывисто. - Но все равно,  monsieur,
мои симпатии на стороне современной жизни. Возьмите хотя бы этих  девушек  и
солдат. При всей их бездумной вульгарности - а  они  чертовски  вульгарны  -
должен сказать, что  это  прекрасный  народ;  они  умеют  стойко  переносить
невзгоды; все они "вносят свою лепту" и смело противостоят  этому  жестокому
миру. А в эстетическом  отношении,  надо  сказать,  они  представляются  мне
жалкими. Но можете ли вы утверждать, что их философия в  целом  не  является
шагом вперед