ния в  них  оставалось  так  мало  жизни,  что  они  уже  не
сознавали,  с  чем  расстаются,  так  мало  жизни,  что  им  это  уже   было
безразлично. Если бы он, Джордж Лэрд, мог почувствовать тогда, что  рядом  с
ним его молодая жена, понять, что видит  ее  лицо  и  прикасается  к  ней  в
последний раз, - это был бы  сущий  ад;  если  бы  он  был  способен  видеть
солнечный свет, свет луны, слышать звуки жизни вокруг, ощущать, что лежит на
мягкой постели, - это было бы  самой  мучительной  пыткой!  Жизнь  чертовски
хороша, и быть выброшенным из нее в расцвете сил - это означало бы, что есть
какая-то гнусная ошибка  в  устройстве  Природы,  убийственная  подлость  со
стороны Человека, ибо его смерть,  как  и  миллионы  других  преждевременных
смертей,   свидетельствовала   бы   об   идиотизме   и    жестокости    рода
человеческого!.. Теперь он уже мог улыбаться, когда Грэтиана наклонялась над
ним; но все пережитое только подлило масла в огонь, который всегда  горел  в
его сердце врача,  огонь  протеста  против  этой  полуцивилизованной  породы
обезьян,  именующей   себя   человеческой   расой.   Что   ж,   он   получил
кратковременный отпуск с карнавала смерти! Он лежал и всеми  вернувшимися  к
нему чувствами радовался тому,  что  жена  возле  него.  Из  нее  получилась
прекрасная сестра милосердия; его наметанный глаз отдавал  ей  должное:  она
была энергична и спокойна.
     Джорджу Лэрду было тридцать лет. В начале войны он проходил практику  в
Ист-энде, а потом сразу пошел добровольцем в армию. Первые девять месяцев он
провел в самой гуще войны. Заражение крови в раненой руке быстрее, чем любое
начальство, дало ему отпуск домой. Во время этого отпуска он  и  женился  на
Грэтиане. Он был немного знаком с семьей Пирсонов и, зная,  как  неустойчиво
все стало теперь в жизни, решил жениться на Грэтиане при первой возможности.
Своему тестю он отдавал должное и даже любил его, но всегда испытывал к нему
какое-то смешанное чувство  не  то  жалости,  не  то  презрения.  В  Пирсоне
уживались властность и смирение, церковник и мечтатель,  монах  и  художник,
мистик и  человек  действия;  такое  смешение  вызывало  в  Джордже  немалый
интерес, но чаще какое-то досадливое удивление. Он сам  совершенно  по-иному
смотрел на вещи, и ему не было свойственно то смешное  любопытство,  которое
заставляет людей восхищаться всем необычным только потому, что оно необычно.
В разговорах друг с другом  они  неизбежно  доходили  до  той  черты,  когда
Джорджу хотелось сказать: "Если  мы  не  должны  доверять  нашему  разуму  и
чувствам и не будем всецело полагаться на них, сэр, тогда не  будете  ли  вы
любезны сказать, чему же нам верить? Как можно полностью полагаться на них в
одних случаях, а в других случаях вдруг отказываться от этого?" В  одном  из
таких споров, которые часто бывали язвительными, Джордж изложил свои взгляды
более подробно.
     - Я допускаю, - сказал он, - что есть какая-то великая конечная  Тайна,
которую  мы  никогда  не  познаем,  -  тайна  происхождения  жизни  и  основ
Мироздания; но  почему  должны  мы  отбросить  весь  аппарат  наших  научных
исследований и отрицать всякую достоверность нашего разума, когда речь идет,
скажем, об истории Христа, или о загробной жизни, или о  моральном  кодексе?
Если вы хотите, чтобы я вошел в ваш храм маленьких тайн, оставив  на  пороге
свой разум и чувства - как магометане оставляют свою обувь, -  тогда  нельзя
просто пригласить меня: "Вот храм! Войди!" Вы должны еще показать мне дверь.
А вы не можете этого сделать! И я скажу  вам,  сэр,  почему.  Потому  что  в
вашем, мозгу есть какая-то маленькая извилина,  которой  нет  в  моем,  или,
наоборот, отсутствует извилинка, которая есть в моем. И ничто, кроме  этого,
не разделяет людей на две главные категории - на тех, кто верит в бога, и на
тех, кто не верит. О, конечно! Я знаю, вы не согласитесь с этим, потому  что
такой взгляд превращает все ваши религии в нечто естественное, а вы считаете
их сверхъестественными. Но, уверяю вас, ничего другого нет. Ваш взор  всегда
устремлен вверх или вниз, но вы никогда не смотрите прямо перед собой. Ну, а
я смотрю прямо!
     В тот день Пирсон чувствовал себя очень усталым,  и,  хотя  дать  отпор
такой атаке было для него жизненно важно, он не был в состоянии сделать это.
Его мозг отказывался работать. Он отвернулся и  подпер  рукой  щеку,  словно
желая прикрыть неожиданный  прорыв  его  оборонительных  позиций.  Но  через
несколько дней он сказал:
     - Теперь я могу ответить  на  ваши  вопросы,  Джордж.  Я  надеюсь,  мне
удастся заставить вас понять.
     - Очень хорошо, сэр, - сказал Лэрд. - Давайте!
     - Вы начинаете с допущения, что человеческий разум есть конечное мерило
вещей. Какое право вы  имеете  утверждать  это?  Представьте  себе,  что  вы
муравей; тогда муравьиный разум будет для вас конечным  мерилом,  не  правда
ли? Но разве это мерило откроет вам истину?  -  Он  довольно  ухмыльнулся  в
бороду.
     Джордж Лэрд тоже улыбнулся.
     - Это звучит как сильный аргумент, сэр, - сказал он. - Но аргумент этот
хорош, если вы только не вспомните, что я вовсе не  говорил  о  человеческом
разуме как о конечном, абсолютном мериле  вещей.  Я  ведь  сказал,  что  это
наивысшее мерило, какое мы способны применить,  и  что  за  пределами  этого
мерила все остается темным и непознаваемым.
     - Значит, Откровение для вас ничего не означает?
     - Ничего, сэр.
     - Тогда, я думаю, нам бесцельно продолжать спор, Джордж.
     - Я тоже так думаю, сэр. Когда я разговариваю  с  вами,  у  меня  такое
чувство, будто борюсь с человеком, у которого руки связаны за спиной.
     - А я, может быть, чувствую, что спорю с человеком, слепым от рождения.
     И все-таки они часто спорили, и каждый раз на их лицах  появлялась  эта
особенная, ироническая улыбка. Но они уважали друг друга, и  Пирсон  не  был
против того, чтобы его дочь вышла замуж за этого еретика, которого  он  знал
как человека честного и заслуживающего доверия. Джордж и Грэтиана поженились
еще до того, как зажила его рука, и они выкроили себе медовый месяц,  прежде
чем он снова уехал во Францию, а она - в  свой  госпиталь  в  Манчестере.  А
потом, в феврале, они провели две недели на море - вот и вся  их  совместная
жизнь!..
     С утра Джордж попросил бульона и, выпив чашку, заявил:
     - Мне надо кое-что сказать твоему отцу.
     Хотя губы его улыбались, Грэтиану  обеспокоила  его  бледность,  и  она
ответила:
     - Скажи сначала мне, Джордж.
     - Это о нашем с тобой последнем  разговоре,  Грэйси.  Так  вот,  по  ту
сторону жизни нет ничего! Я сам заглянул туда: ничего, кроме  тьмы,  черной,
как твоя шляпа.
     Грэтиана вздрогнула.
     - Я знаю. Вчера вечером, когда ты лежал здесь, я сказала об этом отцу.
     Он сжал ее руку.
     - Мне тоже хочется сказать ему это.
     - Папа ответит, что тогда теряется смысл жизни.
     - А я скажу, что, наоборот, смысла в ней становится больше, Грэйси. Ах,
как мы сами калечим нашу жизнь - мы, обезьяны в образе ангелов! Когда же на-
конец мы станем людьми, я спрашиваю? Мы с тобой, Грэйси, должны бороться  за
достойную жизнь для каждого. А не только размахивать руками по этому поводу!
Наклонись ко мне. Как приятно снова прикоснуться к тебе! Все очень хорошо. А
теперь мне хочется заснуть...

     Когда  утром  врач  заверил,  что  все  обойдется,  Пирсон  вздохнул  с
облегчением, но ему пришлось еще выдержать тяжелую борьбу с  собой.  Что  же
написать в телеграмме Ноэль? Ему так хотелось, чтобы она  снова  была  дома,
подальше от соблазна, от грозящего ей легкомысленного и недостойного  брака.
Но может ли он умолчать о том,  что  Джордж  выздоравливает?  Будет  ли  это
честно? Наконец он послал такую телеграмму: "Джордж вне опасности, но  очень
слаб. Приезжай".
     С вечерней почтой он получил письмо от Тэрзы:
     "У меня было два долгих разговора с  Ноэль  и  Сирилом.  Их  невозможно
отговорить. Я серьезно думаю, дорогой Эдвард, что  было  бы  ошибкой  упорно
сопротивляться их желанию. Он, может быть, не так скоро уедет на фронт,  как
мы предполагали. Не следует ли пойти на то, чтобы они  сделали  оглашение  в
церкви? Это дало бы отсрочку еще на каких-нибудь три недели; а когда  придет
время им расставаться, может быть, удастся уговорить  их  отложить  свадьбу?
Боюсь, что это единственный выход; если ты  просто  запретишь  свадьбу,  они
сбегут и поженятся где-нибудь в регистрационном бюро".
     Пирсон отправился в Сквер-Гарден и взял письмо с собой,  чувствуя,  что
ему предстоят горестные размышления. У человека, который много  лет  был  на
положении духовного  наставника,  не  могла  не  сложиться  привычка  судить
других, и он осуждал Ноэль  за  опрометчивость  и  непокорство,  а  черточка
упрямства в ее характере еще больше укрепила его  в  том,  что  как  отец  и
священник он правильно судит о ней.  Тэрза  его  разочаровала:  она,  видно,
плохо представляет себе непоправимые последствия, которые может  иметь  этот
поспешный и нескромный брак. Она, наверно, смотрит на это слишком легко; она
думает, что можно все  отдать  на  волю  случая,  а  если  случай  обернется
неблагоприятно, то все-таки останется какой-нибудь выход. А он полагает, что
никакого выхода не  будет.  Он  посмотрел  на  небо,  словно  ожидая  оттуда
поддержки. День был так прекрасен, и так горько было  причинить  боль  своей
девочке, даже если это пойдет ей на пользу! Что посоветовала бы ее мать?  Он
знал, что Агнесса всегда, так же глубоко, как  он  сам,  верила  в  святость
брака!
     Он сидел, освещенный солнцем, и  чувствовал,  как  ноет  и  все  больше
ожесточается его сердце. Нет,  он  поступит  так,  как  считает  правильным,
каковы бы ни были последствия! Он вернулся в дом и  написал,  что  не  может
дать согласия и требует, чтобы Ноэль немедленно вернулась домой.

ГЛАВА V

     Но в тот же самый день, даже в тот же час, Ноэль сидела на берегу реки,
крепко прижав руки к груди, а рядом  стоял  Сирил  Морленд  и  с  выражением
отчаяния на лице вертел в руках телеграмму: "Явиться в часть  вечером.  Полк
отправляется завтра".
     Какое  утешение  в  том,  что  миллионы  таких  телеграмм  получали  за
последние два года миллионы людей и тоже горевали? Можно ли  утешиться  тем,
что солнце ежедневно  заволакивается  тучами  для  сотен  беспокойных  глаз?
Радость жизни иссякает, ее заносят пески безнадежности!
     - Сколько нам еще остается, Сирил?
     - Я заказал машину в гостинице и могу остаться  здесь  до  полуночи.  Я
уложил вещи, чтобы у меня было больше времени.
     - Тогда пусть оно будет целиком нашим. Пойдем куда-нибудь. Я  захватила
с собой шоколад.
     Морленд ответил уныло:
     - Я могу сделать так: за моими вещами машину пришлют сюда, а потом  она
заберет меня в гостинице; тогда уж тебе придется  передать  всем  прощальный
привет от меня. А мы сейчас пойдем с тобой вдоль  железной  дороги,  там  мы
никого не встретим...
     Озаренные ярким солнцем, они шли рука об руку вдоль сверкающих рельсов.
Было около шести часов, когда они добрались до Аббатства.
     - Возьмем лодку, - сказала Ноэль. -  Мы  можем  вернуться  сюда,  когда
взойдет луна. Я знаю, как попасть в Аббатство, когда ворота закрыты.
     Они наняли лодку и поплыли к далекому берегу.  Когда  лодка  причалила,
они уселись на корме рядом, плечом к плечу; высокий лес отражался в воде,  и
она казалась густо-зеленой. Они  почти  не  разговаривали,  -  лишь  изредка
сорвется нежное слово, или один укажет другому на плеснувшую рыбу, на птицу,
на стрекоз. Что толку строить планы на будущее  -  заниматься  этим  обычным
делом влюбленных? Тоска парализовала их мысли.  Что  им  оставалось?  Только
жаться поближе друг к  другу,  сидеть  сплетя  руки  и  касаясь  губами  губ
другого. На лице Ноэль застыло какое-то тихое, странное ожидание, словно она
на что-то надеялась. Они съели шоколад. Солнце садилось, уже пала роса; вода
меняла окраску - становилась светлее; небо  побледнело,  стало  аметистовым;
тени удлинились и медленно  расплывались.  Было  уже  больше  девяти  часов;
пробежала  водяная  крыса,  белая  сова  перелетела  через  реку  в  сторону
Аббатства. Всходила луна, но свет ее был еще бледен. Они  не  замечали  всей
этой красоты - слишком юные, слишком влюбленные, слишком несчастные.
     Ноэль сказала:
     - Когда луна поднимется над этими деревьями, Сирил, мы вернемся на  тот
берег. Будет уже темно.
     Они ждали, следя за луной, которая бесконечно медленно  поднималась,  с
каждой минутой становясь все ярче.
     - Пора, - сказала Ноэль.
     И Морленд принялся грести к другому берегу. Они вышли из лодки, и Ноэль
повела его мимо  пустого  коттеджа  к  сарайчику,  крыша  которого  вплотную
прилегала к низкой внешней стене Аббатства.
     - Вот здесь мы можем подняться, - прошептала она.
     Они вскарабкались на стену, спустились в заросший травой дворик,  потом
прошли во внутренний двор и укрылись в тени высоких стен.
     - Который час? - спросила Ноэль.
     - Половина одиннадцатого.
     - Уже?! Давай сядем здесь в тени и будем смотреть на луну.
     Они сели, прижавшись друг к другу. На  лице  Ноэль  все  еще  было  это
странное выражение ожидания; Морленд  покорно  сидел,  положив  руку  ей  на
сердце, и его собственное сердце билось так, что он едва не  задыхался.  Они
молчали, тихие, как мыши, и следили за поднимающейся луной. Вот она  бросила
тусклый зеленоватый отблеск на высокую стену,  потом  свет  опустился  ниже,
становясь все ярче; уже можно было различить траву и лишаи  на  стене.  Свет
приближался. Он уже посеребрил тьму над их головами. Ноэль  потянула  Сирила
за рукав и прошептала: "Смотри!" Они увидели белую  сову,  легкую,  как  ком
снега; она плыла в этом неземном свете, словно летела навстречу луне. И  как
раз  в  это  мгновение  край  луны  выглянул  из-за  стены,  точно  стружка,
сверкающая серебром и золотом. Она росла,  превратилась  в  яркий  раскрытый
веер, потом стала круглой, цвета бледного меда.
     - Вот она, наша! - прошептала Ноэль.

     Стоя на обочине дороги, Ноэль  прислушивалась  до  тех  пор,  пока  шум
уходящей машины не затерялся в холмистой долине. Она  не  заплакала,  только
провела рукой по лицу и  пошла  домой,  стараясь  держаться  тени  деревьев.
Сколько лет прибавилось ей за  эти  шесть  часов  -  после  того,  как  была
получена телеграмма! Несколько раз на протяжении полутора миль она  выходила
в полосу яркого лунного света, вынимала маленькую  фотографию  и,  поцеловав
ее, снова прятала у сердца, не думая о  том,  что  маленький  портрет  может
пострадать от теплоты ее тела.
     Ноэль ничуть не раскаивалась в своей  безрассудной  любви;  эта  любовь
была  ее  единственным  утешением  среди  гнетущего  одиночества  ночи;  она
поддерживала ее, помогала идти дальше с каким-то ощущением гордости,  словно
ей выпала самая лучшая в мире  судьба.  Теперь  он  принадлежал  ей  навеки,
несмотря ни на что. Она даже не думала о том, что  сказать,  когда  вернется
домой. Она вступила в аллею и прошла ее как во сне.  У  крыльца  стоял  дядя
Боб, она слышала, как он что-то бормочет.  Ноэль  вышла  из  тени  деревьев,
подошла к нему вплотную и,  глядя  в  его  взволнованное  лицо,  проговорила
спокойно:
     - Сирил просил меня пожелать вам всего лучшего, дядя. Спокойной ночи!
     - Но послушай, Нолли... послушай же...
     Она прошла мимо него прямо в свою комнату. Стоявшая там у дверей  тетка
Тэрза хотела поцеловать ее. Ноэль отшатнулась.
     - Нет, тетушка, только не сейчас! - И, проскользнув мимо  нее,  заперла
дверь.
     Вернувшись к себе, Боб и Тэрза Пирсоны искоса поглядели друг на  друга.
Они радовались тому, что племянница вернулась здоровой и невредимой,  но  их
смущали другие мысли. Боб Пирсон высказался первым:
     - Фу! А я уж думал,  что  придется  искать  в  реке.  До  чего  доходят
нынешние девушки!
     - Это все война, Боб.
     - Мне не понравилось ее лицо, старуха. Не знаю, в чем тут дело, но  мне
не понравилось ее лицо.
     Оно не понравилось и Тэрзе, но она  промолчала,  чтобы  приободрившийся
Боб не слишком близко принимал все это к сердцу. Он так тяжело и  так  бурно
все переживает! Она только сказала:
     - Бедные дети! Но я думаю, это будет облегчением для Эдварда!
     - Я люблю Нолли, - неожиданно заявил Боб Пирсон. - Она нежное создание.
Черт побери, мне ее жаль. Но, право же,  молодой  Морленд  может  гордиться.
Правда, ему пришлось нелегко, да и  мне  не  захотелось  бы  расставаться  с
Нолли, будь я молод... Слава богу, ни один из наших  сыновей  не  помолвлен.
Проклятие! Когда я думаю о тех, кто на фронте, и о себе самом,  я  чувствую,
что у меня голова раскалывается. А эти политиканы  еще  разглагольствуют  во
всех странах, как у них только хватает наглости!
     Тэрза с тревогой смотрела на него.
     - Она даже не пообедала, - сказал неожиданно Боб. - Как ты думаешь, что
они там делали?
     - Держали друг друга за руки, бедняжки! Знаешь ли  ты,  сколько  сейчас
времени, Боб? Почти час ночи,
     - Ну, должен сказать,  вечер  у  меня  был  испорчен.  Давай  ложиться,
старушка, а то ты ни на что не будешь годна завтра.
     Он скоро уснул, а Тэрза лежала без  сна;  она,  собственно  говоря,  не
волновалась, потому что это было не в ее характере, но все время она  видела
перед  собой  лицо  Ноэль  -  бледное,  томное,  страстное,  словно  девушка
уносилась куда-то на крыльях воспоминаний.

ГЛАВА VI

     Ноэль добралась до отцовского  дома  на  следующий  день  к  вечеру.  В
передней лежало для нее письмо. Она разорвала конверт и прочитала:

     "Моя любимая,
     Я доехал благополучно и сразу пишу тебе, что мы проедем через Лондон  и
отправимся с вокзала Черингкросс, должно быть, сегодня около девяти  вечера.
Я буду ждать тебя там, если только ты поспеешь вовремя. Каждую минуту  думаю
о тебе и о нашей вчерашней ночи. О, Ноэль!

                                                          Обожающий тебя С."

     Она посмотрела на ручные часы, которые раздобыла  себе,  как  и  всякая
патриотка. Восьмой час! Если она промедлит еще, Грэтиана и  отец,  наверное,
вцепятся в нее.
     - Отнеси мои вещи, Диана. У меня в дороге разболелась голова; я немного
прогуляюсь. Вероятно, вернусь в десятом часу. Передавай мой привет всем.
     - О, мисс Ноэль, но не можете же вы...
     Ноэль уже исчезла. Она шагала в  сторону  вокзала  Черинг-кросс;  чтобы
убить время, она вошла в ресторан и заказала простой ужин - кофе  и  сдобную
булочку, которыми всегда довольствуются  влюбленные,  если  только  общество
насильно не питает их разными другими вещами. Думать сейчас о  еде  казалось
ей  смехотворным.  Она  попала  в  людской  муравейник,  тут  были  какие-то
личности, которые ужасно много ели. Место это напоминало современную тюрьму,
по стенам зала ярусами шли галереи, в воздухе носились запахи  еды,  гремели
тарелки, играл оркестр. Повсюду сновали мужчины в хаки, и Ноэль вглядывалась
то в одного, то в другого, надеясь, что по какому-нибудь счастливому  случаю
здесь вдруг окажется  тот,  который  представлял  для  нее  все  -  жизнь  и
британскую армию. В половине девятого она вышла и  пробралась  через  толпу,
все еще машинально ища то хаки, к которому рвалась ее душа; к счастью, в  ее
лице и походке было что-то трогательное, и ее не задевали.  На  станции  она
подошла к старому носильщику, сунула ему  шиллинг,  страшно  его  удивив,  и
попросила узнать, откуда отправляется полк Морленда. Он  быстро  вернулся  и
сказал:
     - Следуйте за мной, мисс.
     Ноэль  пошла.  Носильщик  хромал,  у  него  были  седые  бакенбарды   и
неуловимое сходство с дядей Бобом - может быть, поэтому она  инстинктивно  и
подошла к нему.
     - Брат уезжает на фронт, мисс?
     Ноэль кивнула.
     - А! Эта жестокая война! Уж я-то не огорчусь, когда  она  кончится.  Мы
тут провожаем, и