и  человечество  тем  самым
будет обеднено, тогда ее поведение будет  признано  ошибочным.  Ортодоксы  и
ученые-схоласты, настаивал Джордж, всегда забывают о приспособляемости живых
организмов; забывают  о  том,  что  любое  действие,  выходящее  за  пределы
обычного, постепенно изменяет и все прочие действия, а  также  и  взгляды  и
философию тех, кто совершает эти действия.
     Разумеется, Нолли поступила безрассудно, говорил он, но когда  она  уже
сделала то, что сделала, она неизбежно начала  думать  по-иному  о  любви  и
морали. Самый глубокий инстинкт, которым мы обладаем,  -  это  тот,  который
подсказывает нам: мы обязаны делать то, что нам надлежит делать, и при  этом
думать, что совершенное нами действительно правильно; по сути  дела,  это  и
есть  инстинкт  самосохранения.  Все  мы  -  животные,  ведущие  борьбу   за
существование, и мы постоянно живем с ощущением  того,  что  коль  скоро  мы
мысленно согласимся быть  битыми,  нас  побьют;  но  каждый  раз,  когда  мы
одерживаем победу, особенно в неравном бою, это нас закаляет. Впрочем, лично
я полагаю, что без посторонней помощи Нолли едва ли сможет твердо  стать  на
ноги.
     Грэтиана, прагматизм которой не был еще достаточно выпечен, отвечала  с
сомнением:
     - Да, не думаю, чтобы ей это удалось. И даже если  бы  удалось,  я  все
равно не была бы уверена, что она ничего не натворит. Но не кажется ли тебе,
Джордж, что "прагматизм" - отвратительное слово? В нем нет юмора.
     - Да, "прагматизм" звучит немного неуклюже,  тем  более,  что  в  устах
молодежи он может превратиться в  "прыгматизм";  впрочем,  к  Нолли  это  не
относится.
     С подлинным беспокойством они наблюдали за  объектом  своих  дискуссий.
Уверенность в том, что Ноэль нигде не будет лучше и спокойнее, чем у них, по
крайней мере, до тех пор, пока она не выйдет замуж, в  значительной  степени
мешала им выработать определенное мнение относительно того,  удастся  ли  ей
утвердиться в жизни. У Грэтианы, которая все-таки знала  сестру  лучше,  чем
Джордж, то и дело возникала беспокойная мысль: к какому  бы  выводу  они  ни
пришли, Ноэль заставит их рано или поздно отказаться от него.
     Через три дня после отъезда отца Ноэль объявила, что хочет поработать в
поле. Джордж сразу же запретил ей это.
     - Ты еще недостаточно окрепла,  моя  дорогая.  Подожди,  пока  начнется
уборка урожая. Тогда ты сможешь помочь на здешней ферме. Если только это  не
повредит тебе.
     Но погода была дождливая, и уборка урожая задерживалась;  Ноэль  ничего
не оставалось, как ухаживать за ребенком, хотя за  ним  прекрасно  ухаживала
нянька; мечтать и грезить, от  случая  к  случаю  приготовлять  яичницу  или
делать какую-нибудь домашнюю работу - только для очистки совести. Грэтиана и
Джордж на целый день уходили в госпиталь, и  она  подолгу  оставалась  одна.
Несколько раз по вечерам Грэтиана пыталась поговорить с ней, узнать,  что  у
нее на уме. Дважды она упоминала о Лиле. В первый раз Ноэль сказала  только:
"Да, Лила молодчина". Во второй раз она ответила: "Я не хочу думать о ней".
     Однажды, собравшись с духом, Грэтиана спросила:
     - Не кажется ли тебе странным, что капитана Форта не слышно и не  видно
с того дня, как он сюда приезжал?
     Ноэль ответила самым спокойным голосом:
     - А что тут странного? Ведь ему же сказано, что его здесь не любят.
     - Кто ему сказал это?
     - Я передала ему, что папа  его  не  любит;  но  думаю,  что  сам  папа
высказал ему и кое-что более резкое. - Она слегка усмехнулась и потом  мягко
добавила: - Папа - прелесть, правда?
     - То есть?
     - Он всегда заставляет тебя делать не то, что ты хочешь. Если бы он  не
запретил мне выйти замуж за Сирила, этого не произошло бы, вот в  чем  дело!
Тогда это меня страшно раздосадовало.
     Грэтиана смотрела на нее, пораженная тем, как хорошо Нолли  разбирается
в самой себе.
     К концу августа пришло письмо от Форта.

     "Дорогая миссис Лэрд,
     Вам, конечно, все известно, - кроме того, что для меня всего важнее.  Я
не могу дальше жить, не зная, есть ли у меня какая-либо надежда в  отношении
вашей сестры. Ваш отец не желает, чтобы  между  нею  и  мною  было  что-либо
общее, но я сказал ему, что не  могу  и  не  хочу  давать  ему  обещание  не
спрашивать ее об этом. В конце месяца у меня будет  отпуск,  и  я  собираюсь
приехать к вам, чтобы попытать счастья. Для меня это гораздо важнее, чем  вы
можете себе представить.

                                             Остаюсь, уважаемая миссис Лэрд,
                                                        вашим верным слугой.
                                                               Джеймс Форт".

     Она обсудила письмо с Джорджем, и тот дал следующий совет:
     - Ответь на письмо вежливо, но ничего не обещай; и - ни слова Нолли.  Я
думаю, если они поженятся, - это будет хорошо. Конечно, это не совсем  то  -
ведь он вдвое старше ее. Зато он настоящий человек, хоть и не хватает  звезд
с неба!
     Грэтиана ответила как-то угрюмо:
     - Я всегда желала для Нолли самой лучшей партии!
     Джордж поднял на нее свои серые, стального оттенка  глаза  и  посмотрел
так, точно перед ним был пациент, которого он должен оперировать.
     - Это верно, - сказал он. - Но ты не должна забывать,  Грэйси,  что  из
лебедя, каким была Нолли,  она  превратилась  в  гадкого  утенка.  В  глазах
общества она  обесценена  по  крайней  мере  на  пятьдесят  процентов.  Надо
смотреть правде в глаза.
     - Отец категорически против этого брака.
     Джордж усмехнулся, у него чуть не вырвалось: "Потому-то я и считаю, что
это будет хорошо". Но он удержался и не сказал этого.
     -  Я  согласен,  что  раз  отца  здесь  нет,  мы  не  должны  проявлять
инициативы. Да и Нолли знает, каково его желание, и решать придется ей, а не
кому-либо другому. В конце концов она уже не ребенок.
     Грэтиана последовала совету Джорджа. Но написать вежливое письмо и  при
этом ничего не сказать стоило ей целой бессонной ночи  и  трех  или  четырех
часов занятий каллиграфией. Она была очень добросовестна. Зная о предстоящем
визите, она с еще большей тревогой наблюдала за сестрой; настроение Ноэль  и
образ ее мыслей стали чуть-чуть более ясны Грэтиане после того,  как  сестра
показала ей письмо от Тэрзы - тетка приглашала ее в  Кестрель.  Под  письмом
был постскриптум, приписанный рукой дяди Боба:
     "Мы превратились в пару ископаемых; Ева снова уехала  и  покинула  нас.
Нам ужасно не хватает тебя и малыша. Приезжай, Нолли, будь умницей!"
     - Тетя и дядя - просто прелесть, - сказала Ноэль, - но я не поеду.  Мне
как-то очень беспокойно с тех пор, как уехал папа. Ты  даже  не  знаешь,  до
чего беспокойно. Эти дожди вызывают во мне желание умереть.
     На следующий день погода улучшилась, и в конце недели  началась  уборка
урожая. Ноэль повезло: у фермера  сломалась  сноповязалка,  починить  ее  не
удалось, и он был рад каждому вязальщику. В первый день  работы  в  поле  ее
руки покрылись волдырями, шея и лицо  обгорели,  каждая  косточка  и  каждый
мускул ныли от боли; но то был самый счастливый день за долгие недели,  быть
может, самый счастливый  с  той  ночи,  когда  она  расставалась  с  Сирилом
Морлендом год тому назад. Вечером она приняла ванну и тут же легла.  Лежа  в
постели, она грызла шоколад, курила и, погрузившись в дремотное  блаженство,
чувствовала, как проходит усталость  и  утихает  тревога.  Следя  за  дымком
сигареты, кольцами подымавшимся в луче закатного солнца, падавшем  из  окна,
она размышляла: "Вот бы уставать так каждый день! Тогда все было бы  хорошо,
тогда я знала бы, чего хочу, пропало бы ощущение, что надо мной захлопнулась
крышка западни, в которую я попала, что я ослепленная пчела, которая  бьется
под перевернутым бокалом;  пропало  бы  ощущение,  что  я  наполовину  жива,
наполовину мертва, что у меня сломано крыло и  я  могу  только  взлететь,  а
потом все равно упаду на землю".
     В эту ночь она спала как убитая. Но следующий день был истинной  мукой,
и на третий тоже не стало легче. Однако к концу недели  у  нее  уже  не  так
ломило тело.
     В субботу был великолепный, безоблачный  день.  Поле,  на  котором  она
работала, тянулось по отлогому склону. Это было последнее поле, которое надо
было убрать,  здесь  плотной  стеной  стояла  золотая  пшеница,  с  полными,
налитыми колосьями... Ноэль уже привыкла к большим  снопам,  и  жгуты  в  ее
руках  так  и  мелькали.  Чувство  новизны  прошло   -   теперь   это   была
автоматическая работа, которую она делала как бы во сне; она  занимала  свое
место в ряду, прислушиваясь к свистящему звуку жнейки и  к  голосу  возницы,
понукавшего лошадей на поворотах, и радовалась  маленьким  перерывам,  когда
можно было выпрямить на минуту спину, отмахнуться от мух или пососать палец,
уколотый острым кончиком пшеничного колоса. Так проходили часы, на жаре и  в
усталости, но она радовалась тому, что делает доброе дело и работа явно идет
к концу. Постепенно несжатая полоса становилась все  уже  и  уже,  а  солнце
медленно клонилось к горизонту.
     Когда сделали перерыв для  чаепития,  Ноэль  вместо  того,  чтобы,  как
всегда, бежать домой, выпила холодного чая из принесенной  с  собой  фляжки,
съела булочку, кусочек шоколада и растянулась в тени живой изгороди. Она все
время держалась  в  стороне  от  остальных  жнецов,  сидевших  сейчас  возле
чайников, которые принесла на поле жена фермера. Она уже  привыкла  избегать
людей. Должно быть, они все знают о ней или  скоро  узнают,  дай  только  им
повод. Она никогда  не  забывала  о  среднем  пальце,  на  котором  не  было
обручального кольца, и ей казалось, что глаза всех  прикованы  к  нему.  Она
лежала в траве, попыхивала сигаретой и наблюдала за жуком,  пока  к  ней  не
подошла овчарка, бродившая вокруг в поисках объедков;  она  скормила  собаке
вторую булочку. Покончив с булочкой, пес попытался проглотить жука, и Ноэль,
зная, что ей нечем больше покормить собаку, прикрикнула на нее  и  прогнала.
Погасив сигарету о землю, Ноэль оглянулась. Возница  уже  забрался  на  свое
сиденье, рядом устраивался  его  помощник,  который  должен  был  подгребать
колосья. Уить-уить! - снова засвистела жнейка. Ноэль  встала,  потянулась  и
заняла свое место в ряду. К вечеру поле  будет  убрано  -  впереди  чудесный
отдых, целое воскресенье! К семи часам  осталась  несжатой  только  узенькая
полоска - не больше двадцати ярдов шириной. Но эти последние полчаса  всегда
особенно пугали  Ноэль.  Сегодня  было  еще  хуже,  чем  обычно:  у  фермера
кончились патроны, и кроликов приходилось отгонять палками  и  напускать  на
них собак. Кролики поедали зерно, и их надо было убивать.  Кроме  того,  они
годились в пищу и стоили по два шиллинга за штуку; Ноэль все это  знала;  но
она не могла видеть, как маленькие создания крадутся  и'мечутся,  напуганные
криками, как на них бросаются огромные собаки, как мальчишки  убивают  их  и
потом тащат мягкие серые тельца вниз  головами,  мертвые  и  беспомощные,  -
каждый раз она чувствовала себя больной. Она стояла тихо, стараясь ничего не
видеть и не слышать; неподалеку от нее  крался  кролик,  приникая  к  земле,
испуганно поглядывая по сторонам. "Ах, - подумала она, - иди сюда,  дурачок!
Я тебя выпущу,  неужели  ты  не  понимаешь?  Для  тебя  это  -  единственное
спасение. Иди же!" Но кролик жался к земле  и  робко  высовывал  из  пшеницы
маленькую головку с прижатыми ушами. Он словно пытался понять - похоже ли на
остальных людей это огромное существо, что стоит перед ним. "Ну, конечно, он
не выбежит, пока я смотрю на него", - подумала Ноэль и отвернулась.  Уголком
глаза она заметила какого-то человека, стоявшего в нескольких шагах от  нее.
В это мгновение кролик выскочил. Теперь человек закричит и спугнет  его.  Но
он не закричал, и кролик прошмыгнул мимо и скрылся за живой  изгородью.  Она
услышала крики на другом  конце  ряда  и  увидела,  как  промчалась  собака.
Поздно! Ура! И, хлопнув в ладоши, она взглянула  на  незнакомца.  Перед  ней
стоял Форт. Она смотрела, как он приближается к ней,  с  каким-то  смешанным
чувством изумления, удовольствия, скрытого волнения.
     - Мне так хотелось, чтобы этот кролик спасся, - вздохнула она. - Я  все
время наблюдала за ним. Спасибо!
     Он посмотрел на нее.
     - О боже! - только и произнес он.
     Ноэль заслонила руками щеки.
     - Да, да... У меня очень красный нос?
     - Нет. Вы прелестны, как Руфь, если она была прелестна.
     Уить-уить! Жнейка прошла мимо. Ноэль двинулась к своему месту  в  ряду,
но он схватил ее за руку и сказал;
     - Нет, позвольте мне доделать то, что осталось.  Я  не  был  в  поле  с
начала войны. А вы разговаривайте со мной, пока я буду вязать снопы.
     Она стояла  рядом  и  смотрела  на  него.  Он  скручивал  жгуты  совсем
по-другому - они получались более крепкими, да и снопы он вязал большие; она
почувствовала какую-то зависть.
     - Я не знала, что вы умеете это делать.
     - Господи, да конечно же умею! Когда-то у меня была ферма на западе. Ни
от чего другого не чувствуешь себя так хорошо,  как  от  работы  в  поле.  Я
наблюдал за вами - вы вяжете превосходно!
     Ноэль удовлетворенно вздохнула.
     - Откуда вы приехали? - спросила она.
     - Я прямо со станции. У меня отпуск.
     Он посмотрел на нее, и оба замолчали. Уить-уитъ! -  снова  мимо  прошла
жнейка. Ноэль начала вязать снопы на одном конце поля,  он  на  другом.  Они
работали, приближаясь друг к другу, и  встретились  перед  тем,  как  жнейка
подошла к ним в третий раз.
     - Вы поужинаете у нас?
     - С удовольствием!
     - Тогда уйдем  сейчас.  Мне  не  хочется  больше  видеть,  как  убивают
кроликов.
     По дороге домой они говорили совсем мало, но она все время  чувствовала
на себе его взгляд. Она оставила его с Джорджем и  Грэтианой  и  отправилась
принимать ванну.
     Стол накрыли на веранде; к концу ужина почти совсем стемнело.  По  мере
того, как угасал дневной свет, Ноэль становилась все более молчаливой. Когда
все вернулись в дом, она побежала наверх к ребенку и  больше  не  спускалась
вниз. Как и в  ту  ночь,  когда  уезжал  отец,  она  долго  стояла  у  окна,
облокотившись на подоконник. Ночь была темная, безлунная; в свете звезд едва
можно было различить сад, у ограды которого  уже  не  пасся  козел.  Теперь,
когда ее возбуждение улеглось,  неожиданное  появление  Форта  наполнило  ее
тревожной печалью. Ноэль прекрасно понимала, зачем он приехал, - она  всегда
это понимала. Она не могла разобраться в своих чувствах к нему, но одно  она
знала твердо: все эти недели она как бы находилась меж двух  огней  -  между
Фортом и отцом; ей все казалось, что оба стоят перед ней и о чем-то умоляют.
И, странное дело, эти мольбы не приближали ее к умоляющему, а словно толкали
в объятия другого. Она чувствовала, что ей  нужна  защита  либо  того,  либо
другого. Это было унизительно: знать, что во всем мире для нее  не  найдется
никакого другого прибежища. Опьянение той единственной ночи,  проведенной  в
старом аббатстве, казалось,  обрело  над  ней  какую-то  постоянную  власть,
которая определяет всю ее дальнейшую жизнь. Почему эта единственная  ночь  и
то, что тогда произошло, возымело такую сверхъестественную  силу,  способную
толкать ее в ту или другую сторону,  в  объятия  либо  того,  либо  другого?
Неужели она из-за этого всегда  будет  нуждаться  в  защите?  Она  стояла  в
темноте и словно чувствовала у себя за плечами обоих, слышала их  просьбы  и
мольбы; мороз пробежал у нее по коже. Ей  хотелось  обернуться  и  крикнуть:
"Уходите! О, уходите! Мне никто не нужен! Оставьте меня в покое!" В этот миг
что-то - наверное, мотылек - коснулось ее шеи. Она вздрогнула и ахнула.  Как
глупо!
     Она услышала, что где-то в доме открылась дверь и грубый мужской  голос
сказал в темноте:
     - Кто эта молодая леди, которая работает в поле?
     Другой голос, видимо, прислуги, отвечал:
     - Это сестра хозяйки.
     - Говорят, у нее есть ребенок?
     - А вам какое дело, есть или нет?
     Ноэль  услышала,  как  мужчина  засмеялся.  Ей  показалось,  что  более
отвратительного смеха она еще не слышала. Мысли ее  лихорадочно  заметались:
"Я убегу от всего этого!" Окно было на высоте всего лишь  нескольких  футов;
она вылезла на карниз, прыгнула и упала на мягкую клумбу, почувствовав запах
герани и земли.  Ноэль  отряхнулась,  на  цыпочках  пробежала  по  усыпанной
гравием площадке перед домом и выбежала за ворота. В доме было темно и тихо.
Она пошла по дороге. "Удивительно! - подумала она. - Мы спим, ночь за ночью,
и никогда не видим ночей; спим, пока нас не разбудят,  и  ничего  не  видим!
Если они захотят поймать меня, им придется побегать".
     И она бросилась бежать по дороге в том же платье и  туфлях,  в  которых
была вечером, с непокрытой головой. Пробежав ярдов триста, она  остановилась
у опушки леса. Ее окутала чудесная темнота, и она стала  ощупью  пробираться
от ствола к стволу, охваченная каким-то  изумительным,  тревожным  ощущением
приключения и новизны. Наконец  она  остановилась  у  тонкого  ствола,  кора
которого слабо белела во тьме. Она прижалась к стволу щекой, он был гладок -
береза! Обняв дерево руками,  она  стояла  в  полной  тишине.  Удивительная,
сказочная тишина, свежий аромат и мрак!
     Ствол дерева вдруг дрогнул у нее под  руками,  и  она  услышала  низкий
далекий гул, к которому уже привыкла, - гул орудий,  которые  все  время  за
работой, все время убивают - убивают людей, убивают, быть может,  вот  такие
же деревья, как то, которое она обнимает, маленькие трепещущие деревья! Там,
во тьме ночи, наверно, не осталось ни одного неискалеченного дерева, такого,
как вот эта гладкая дрожащая береза,  там  не  осталось  полей  пшеницы,  ни
куста, ни клочка травы, ни листьев, которые шуршат и сладко пахнут, ни птиц,
ни юрких ночных зверьков, ничего, кроме крыс;  она  вздрогнула,  вспомнив  о
бельгийском солдате-художнике. Крепко  обняв  березу,  она  прижалась  к  ее
гладкому стволу. Ощущение все  той  же  беспомощности,  отчаянного  бунта  и
печали охватило ее  -  то  самое  ощущение,  которое  вызвало  ее  страстную
отповедь отцу в ночь, когда он уезжал. Все гибнет, все превращается в  прах,
сгорает, исчезает, как Сирил. Все юное - вот как это маленькое деревцо!
     Бум! Бум! Дерево вздрогнуло, еще раз вздрогнуло. Если бы не этот гул, -
как тихо и чудесно вокруг, какое звездное небо простерлось над листвой!.. "Я
не перенесу этого", - подумала она и прижалась опаленными солнцем  губами  к
шелковистой гладкой коре. Но деревцо бесчувственно  стояло  в  ее  объятиях,
только содрогалось от далеких раскатов орудий. С каждым глухим ударом чьи-то
жизнь и любовь угасали, как огоньки свеч на  рождественской  елке,  один  за
другим. Глазам ее, привыкшим к темноте, казалось, что лес постепенно оживает
и следит за ней, словно огромное существо с сотнями ног, рук и глаз и мощным
дыханием.
     Маленькое деревцо, только что такое близкое и ласковое, вдруг перестало
быть прибежищем, превратившись в часть этого ожившего леса,  погруженного  в
самого себя и сурово наблюдающего за незваной гостьей из того злонамеренного
рокового племени, которое принесло на землю  это  громыхание  и  гул.  Ноэль
разжала руки и отступила. Сук царапнул ей шею и хлестнул по лицу; она отошла
в сторону, споткнулась о корень и упала. Снова сук больно ударил ее,  и  она
лежала немного ошеломленная, вся дрожа перед этой мрачной враждебностью. Она
поднесла руки к лицу из единственного желания увидеть  что-нибудь  не  такое
темное; это было ребячливо и глупо, но уж очень она была испугана. Казалось,
у леса так много глаз, так много рук - и все это  враждебно,  ей;  казалось,
лес только и ждет, чтобы снова ударить ее, причинить боль,  снова  заставить
ее упасть и держать ее здесь,  в  темноте,  до...  Ноэль  вскочила,  сделала
несколько ш