губы.
     - Я хочу еще  раз  сказать,  папа,  что  я  страшно  жалею  тебя.  И  я
действительно себя стыжусь; раньше мне казалось, что не стыжусь, а теперь  -
да; но я думаю, что все это жестоко, и я ни в чем не каюсь перед богом; и ни
к чему заставлять меня каяться.
     Пирсон повернулся и поглядел на нее. Еще долгое время  этот  взгляд  не
мог изгладиться из ее памяти.

     После того, как Джимми Форт распрощался с Ноэль, он  почувствовал  себя
совсем несчастным. С того дня, как Лила рассказала ему о беде этой  девушки,
он все больше убеждался, что в его отношениях с Лилой нет достойной  основы,
что их  связь  держится  только  на  жалости.  Однажды,  чувствуя  угрызения
совести, он предложил Лиле выйти за него замуж. Она отказала. Это вызвало  в
нем еще большее уважение к ней; голос ее так дрожал, и выражение  глаз  было
такое, что он понял: она отказала ему не  потому,  что  мало  его  любит,  а
потому, что сомневается в его чувстве к ней. Да, у этой женщины был  большой
жизненный опыт!
     Сегодня он собирался в обеденный перерыв принести ей цветы  и  оставить
записку, что не сможет прийти вечером. Отперев дверь своим ключом, он принес
воды из спальни и заботливо поставил японские азалии в вазу марки "Семейство
Роз". Потом сел на диван и подпер голову руками.
     Он много скитался по свету, но мало  сталкивался  с  женщинами.  В  нем
ничего не было от француза, который берет то,  что  ему  преподносит  жизнь,
пользуется этим в полное свое удовольствие, а затем легко примиряется с тем,
что подобные любовные приключения кончаются весьма быстро. Связь с Лилой еще
доставляла ему удовольствие, но уже переставала быть  удовольствием;  однако
это не означало конца и не освобождало его. Какой-то  смутный,  но  глубокий
инстинкт подсказывал ему, что надо притворяться влюбленным до тех пор,  пока
он не надоест ей. Он сидел и старался припомнить  хоть  какой-нибудь,  пусть
самый маленький признак того, что она охладела к нему, - и не мог. Наоборот,
он с горечью подумал, что  если  бы  он  действительно  ее  любил,  то  она,
вероятно, сейчас уже охладела бы к нему, ибо для нее он  все  еще  оставался
незавоеванным, несмотря на самые честные старания казаться  завоеванным.  Он
совершил роковую ошибку в тот вечер,  после  концерта  в  Куин-Холле,  когда
поддался смешанному чувству желания и жалости.
     Распрощавшись с Ноэль,  он  еще  острее  почувствовал,  какую  совершил
глупость. Ну разве это не глупость - пойти к Лиле в тот самый  вечер,  когда
там была эта девочка? А может быть, смутное, едва  уловимое  сходство  между
ними толкнуло его переступить через эту грань? "Я был ослом, - подумал он. -
Страшным ослом". Он отдал бы любой час, проведенный с Лилой, за одну  только
улыбку этой девушки.
     Неожиданная встреча с Ноэль  после  многих  месяцев,  когда  он  честно
старался забыть о ее существовании, но не преуспел  в  этом,  заставила  его
почувствовать особенно ясно, что он полюбил ее; полюбил так сильно, что сама
мысль  о  Лиле  становилась  неприятной.  И  все-таки  чувство   джентльмена
запрещало ему выдать эту свою тайну любой из них.  Проклятое  положение!  Он
взял такси, потому что опаздывал; всю дорогу в военное министерство он видел
перед  собой  девушку,  ее  лицо,  короткие  кудряшки.  Страшное   искушение
одолевало его. Разве она недостойна рыцарского поклонения, сочувствия? Разве
у него нет права посвятить себя ее защите, когда она попала в такое  ужасное
положение? Лила прожила  свою  жизнь;  а  жизнь  этого  ребенка,  несомненно
исковерканная,  все-таки  впереди.   Внезапно   он   почувствовал   глубокое
отвращение к самому себе и насмешливо улыбнулся. Все это иезуитство! Нет, не
рыцарское  сочувствие  движет  им  сейчас,  а  любовь!  Любовь!   Любовь   к
недостижимому!
     С тяжелым сердцем он вошел в огромное здание, где в маленькой комнате с
телефоном, окруженный грудами бумаги, исписанной цифрами,  он  коротал  свои
дни. Война все превратила в какую-то безнадежную  пустыню.  Удивительно  ли,
что он хватался за любое развлечение, которое только  может  встретиться,  -
хватался, пока его не захватило и не унесло самого!

ГЛАВА IV

     Узнать худшее о своих ближних  -  это  лишь  вопрос  времени.  Но  если
"худшее", как в данном случае, связано с уважаемой семьей, обладающей  таким
же авторитетом и репутацией, как сама  церковь,  то  обнаружить  это  худшее
можно,  только  преодолев  многие  препоны:  невероятность   самого   факта;
искреннее уважение к этой семье; инстинкт самозащиты тех, кто тесно связан с
церковью и для кого умаление  авторитета  церкви  означало  бы  умаление  их
собственного авторитета; слишком уж явный скандал, чтобы в него  можно  было
сразу поверить; да и мало ли какие еще препоны должны быть  преодолены!  Для
Диннофордов то, что сказала Ноэль, было слишком уж сенсационно, и это  могло
бы их заставить молчать просто из самосохранения; но  все-таки  чудовищность
этой новости привела их к мысли, что здесь может быть какая-то  ошибка,  что
девушкой вдруг овладело дикое желание подтрунить над ними, как сказал бы  их
дорогой Чарли. И в надежде на то, что эта точка зрения  будет  подтверждена,
они подстерегли старую няньку, когда та выносила ребенка, и тут же  получили
от нее очень краткий ответ:
     - О да! Ребенок - мисс Ноэль. Ее муж убит, бедный мальчик!
     И тут они были вознаграждены. Ведь они так и думали, что вышла какая-то
ошибка! Каким облегчением было для них услышать это слово "муж"! Разумеется,
это один из тех поспешных военных браков, которых, правда, не  одобряет  наш
дорогой викарий, но потому-то и держат все в  секрете.  Вполне  понятно,  но
очень печально! Однако оставалось еще много неясного, и  они  не  торопились
выразить сочувствие дорогому викарию, но в то же время не считали  возможным
опровергать всякие слухи, которые уже доносились до их ушей. Кроме того,  их
друг мистер Кэртис однажды заявил совершенно определенно: "Она ведь не носит
обручального кольца. Я могу поклясться в этом, потому что очень  внимательно
смотрел на ее руку!" Наконец они решились  спросить  мистера  Лодера.  Он-то
должен знать, просто обязан; и он не станет придумывать никаких историй. Они
спросили Лодера, и тут же стало ясно, что он знает. Они даже  пожалели,  что
задали этот вопрос,  -  бедный  молодой  человек  сразу  же  покраснел,  как
помидор.
     - Я предпочитаю не отвечать, - сказал он.
     После этого краткого интервью все почувствовали  себя  крайне  неловко.
Впрочем, некоторая неловкость начала  ощущаться  среди  постоянных  прихожан
церкви Пирсона еще за несколько недель до возвращения Нолли в Лондон.  Было,
например,  замечено,  что  ни  одна  из  сестер  не  посещает  богослужений.
Прихожане, которые надеялись увидеть в церкви Ноэль, были разочарованы:  она
так и не появлялась. Теперь это объясняли тем, что ей совестно показаться на
глаза людям. А что  касается  Грэтианы,  то  ей,  разумеется,  тоже  стыдно.
Отмечалось также, что викарий очень мрачен и сильно  похудел,  -  это  очень
заметно. Когда  слухи  превратились  в  уверенность,  отношение  прихожан  к
Пирсону стало меняться: к сочувствию все больше примешивалось осуждение.  Во
всем этом случае было нечто, вызывающее у англичан  особую  неприязнь.  Само
появление Пирсона на кафедре по воскресеньям вызывало осуждение - словно  он
выставлял напоказ всю греховность и недостойность поведения  дочери,  -  это
было вопиющим  свидетельством  того,  что  церковь  не  способна  надлежащим
образом руководить своей паствой! Если человек не  смог  наставить  на  путь
истинный собственную дочь, то как же он может наставлять других! Убрать его!
И хотя слово еще не было сказано, об этом уже начинали подумывать.  Он  ведь
так долго был с ними и так много потратил своих  средств  на  церковь  и  на
приход; его кротость и мечтательная задумчивость были приятны всем.  Он  был
джентльменом, помогал многим прихожанам; и хотя его пристрастие к  музыке  и
пышным облачениям вызывало у некоторых  досаду,  однако  все  это  придавало
больше благолепия их храму. Во всяком случае женщины всегда радовались тому,
что церковь, в которую они  ходят,  способна  переманить  женщин  из  других
церквей. Кроме того, шла война, и упадок нравственности, который и в  мирное
время был весьма ощутим, сейчас не так уж осуждался; людям было не до  того:
их больше беспокоил недостаток продовольствия и воздушные  налеты.  Конечно,
так  дальше  не  может  продолжаться  в  приходе;  но  пока  все  оставалось
по-прежнему.

     Человек, о котором идут какие-то слухи, всегда узнает о них  последним;
до Пирсона не доходило ничего такого, что могло бы задеть его. Он делал свое
обычное дело, и порядок его жизни не менялся. Но  какая-то  перемена  в  нем
самом  все  же  произошла,  тайная  и  едва  уловимая.  Сам  раненный  почти
смертельно, он чувствовал себя так, будто окружен тяжелоранеными. Но  прошло
еще несколько недель, прежде чем случилось нечто, вызвавшее  в  нем  гнев  и
желание дать  отпор.  Однажды  довольно  незначительное  проявление  людской
жестокости  потрясло  его  до  глубины  души.  Он  возвращался  домой  после
длительного обхода прихожан; повернув в сторону Олд-сквер, он  услышал,  как
кто-то позади него крикнул:
     - Сколько стоит ублюдок?
     Словно от мучительной боли у него перехватило дыхание. Он  обернулся  и
увидел двух нескладных подростков, удиравших со всех ног; в приступе  гнева,
он бросился вслед за ними, схватил каждого за плечи и резко повернул к  себе
лицом; мальчишки даже рты разинули от страха. Тряся их  изо  всей  силы,  он
спрашивал:
     - Как вы посмели? Как вы посмели сказать... это слово?
     Его лицо и голос, должно быть, были страшны; видя ужас на их лицах,  он
внезапно понял, что сам совершает насилие, и  отпустил  их.  В  две  секунды
мальчишки очутились возле угла. На мгновение они остановились; один  из  них
крикнул: "Дедушка!" - и оба тут же исчезли. У него тряслись губы и руки;  он
почувствовал слабость и полную опустошенность  -  чего  с  ним  в  жизни  не
случалось, - это было состояние  человека,  только  что  поддавшегося  жажде
убийства! Он перешел улицу и прислонился к решетке. "Боже,  прости  меня!  -
думал он. - Я ведь мог убить их... Я ведь мог убить их!" Это бес вселился  в
него! Если бы ему попалось что-нибудь под руку, он был  бы  сейчас  убийцей.
Как это прискорбно! Ведь крикнул только  один  мальчишка,  а  он  мог  убить
обоих! Кроме того, это была правда, это слово на устах у  всех  -  на  устах
этих невежественных, простых людей, его повторяют изо дня в день. И  сказано
оно о ребенке его собственной дочери. Мысль эта  ужаснула  его,  поразила  в
самое сердце, и он, скорчившись, как от боли, ухватился за  решетку,  словно
хотел согнуть ее.
     С того дня он стал понимать, что люди начинают  отвергать  его,  и  эта
мысль уже всецело завладела им. Он все острее и реальнее чувствовал, что его
отожествляют с Ноэль и ее малышом; желание защитить их становилось все более
страстным.  Ему  казалось,  что  вокруг  него  и  Ноэль   люди   все   время
перешептываются,   что   на   них   уставились   указующие    персты,    что
недоброжелательство прихожан все возрастает; это было  невыносимо.  Он  стал
понимать и другую, более глубоко скрытую  истину.  Дыхание  злословия  легко
разрушает авторитет и репутацию человека,  который  обладает  ими  благодаря
своему сану. Как это бессмысленно - чувствовать себя безупречным и в  то  же
время знать, что другие считают тебя запятнанным!
     Он старался как можно чаще бывать вместе с Ноэль. Иногда по вечерам они
выходили прогуляться, но никогда не заговаривали о том, что лежало у них  на
душе. Между шестью и восемью Ноэль позировала Лавенди в гостиной;  время  от
времени Пирсон приходил туда, чтобы поиграть им.  Теперь  он  был  буквально
одержим мыслью, что для Ноэль  общество  любого  мужчины  опасно.  Раза  три
заходил после обеда Джимми Форт. Он почти не разговаривал, и было непонятно,
зачем он появлялся. Это новое  чувство  -  опасение  за  дочь  -  заставляло
Пирсона быть наблюдательнее, и он заметил,  что  Форт  не  спускает  глаз  с
Ноэль. "Он восхищен ею", - размышлял он, все упорнее пытаясь понять характер
этого человека, который прожил всю жизнь бродягой. "А такой ли он... тот  ли
он человек, которому я доверил бы  Нолли?  -  иногда  думалось  ему.  -  Мне
хотелось бы надеяться, что какой-нибудь хороший человек женится на  ней,  на
моей маленькой  Нолли,  которая  еще  так  недавно  была  ребенком!"  В  это
печальное и трудное время гостиная Лилы была для него прибежищем.  Он  часто
заходил к ней на полчаса, когда она возвращалась из госпиталя. Эта маленькая
комната с черными стенами, с японскими гравюрами и цветами успокаивала  его.
Успокоительно действовала на него и сама Лила - в своем святом неведении  он
и не подозревал о ее последнем увлечении, хотя чувствовал, что она не  очень
счастлива. Наблюдать, как она  расставляет  цветы,  слушать  ее  французские
песенки, видеть ее рядом с собой, разговаривать с ней было его  единственной
отрадой в эти дни. А Лила глядела на  него  и  думала:  "Бедный  Эдвард!  Он
никогда не жил, а теперь уже и не будет!" Временами у нее мелькала мысль: "А
может быть, ему можно позавидовать? Он по крайней мере не  переживает  того,
что переживаю я. И зачем только я  снова  полюбила?"  Как  правило,  они  не
говорили о Ноэль; но однажды Лила высказалась откровенно:
     - Большая ошибка, что ты заставил Ноэль вернуться в Лондон, Эдвард. Это
- донкихотство. Будет еще счастьем, если ей не придется серьезно страдать. У
нее неустойчивый характер; в один прекрасный день  она  со  свойственной  ей
опрометчивостью может что-нибудь  натворить.  И,  уверяю  тебя,  она  скорее
натворит бед, когда увидит, что люди плохо относятся именно к тебе, а  не  к
ней. Я бы отправила ее обратно в Кестрель, пока не случилось худшее.
     - Я не могу поступить так, Лила. Мы должны переживать все это вместе.
     - Ты ошибаешься, Эдвард. Надо принимать вещи такими, какие они есть.
     Пирсон ответил с тяжелым вздохом;
     - Мне хотелось бы знать ее будущее.  Ноэль  так  привлекательна  и  так
беззащитна. Она потеряла  веру,  веру  во  все,  что  приличествует  хорошей
женщине. В тот день, когда она вернулась домой, она сама  сказала  мне,  что
стыдится своего поступка. Но с тех пор я больше ничего от нее не слышал. Она
слишком горда - моя бедная маленькая Нолли. Я вижу, как мужчины  восхищаются
ею. Наш бельгийский друг  пишет  ее  портрет.  Он  хороший  человек;  но  он
любуется ею, и это не удивительно. А также твой друг капитан Форт.  Говорят,
что отцы слепы. Но иногда они видят довольно ясно.
     Лила встала и опустила штору.
     - Солнце! - объяснила она. - А часто у вас бывает Джимми Форт?
     - О, нет, очень редко. Но все-таки я вижу это. "Слеп, как филин, да еще
болтун! - подумала Лила о Пирсоне. - ...Вижу! Ты не видишь  даже  того,  что
происходит у тебя под носом!"
     - Я думаю, он жалеет ее, - сказала она дрогнувшим голосом.
     - Почему ему жалеть ее? Он ведь ничего не знает.
     - Нет, знает! Я рассказала ему.
     - Ты рассказала?!
     - Да, - упрямо подтвердила она. - И поэтому он жалеет ее.
     Но и теперь "этот монах", сидящий рядом с  ней,  ничего  не  понимал  и
продолжал нести свое.
     - Нет, нет! Тут не только жалость. Я вижу, как он  смотрит  на  нее,  и
знаю, что не ошибаюсь. Я хочу спросить тебя: что думаешь об этом  ты,  Лила?
Ведь он слишком стар для нее; но, кажется, он благородный и добрый человек?
     - О, самый благородный, самый добрый! - Она зажала рот рукой, чтобы  не
рассмеяться горьким смехом.
     Этот человек, который ничего не видит, смог  заметить,  какими  глазами
Форт смотрит на Ноэль, и даже увериться в том, что он влюблен в нее! Как  же
ясно должны были говорить эти глаза! Лила перестала владеть собою.
     - Все это очень интересно, - заговорила она, подчеркивая слова, как это
делала Ноэль. - Особенно, если принять во внимание, что Форт мне больше  чем
друг, Эдвард.
     Она  почувствовала  некое  удовлетворение,  когда   увидела,   как   он
вздрогнул. "Ох, уж эти слепые филины!" - подумала  она,  страшно  уязвленная
тем, что Пирсон так легко сбрасывал ее со счетов.  Но  потом  ей  стало  его
жалко: его лицо  словно  окаменело  и  стало  печальным.  Отвернувшись,  она
продолжала:
     - О! Мое сердце не будет разбито; я умею проигрывать, не  поморщившись.
Но я умею и бороться - и, может, не проиграю эту партию!
     Сорвав ветку герани, она прижала ее к губам.
     - Прости меня, - медленно проговорил Пирсон, - Я не  знал.  Я  глуп.  Я
думал, что твоя любовь к этим бедным солдатам поглотила все другие чувства.
     Лила резко засмеялась.
     - А разве одно мешает другому? Ты никогда не слышал, что такое страсть,
Эдвард? О! Не смотри на меня так. Ты думаешь, женщина  в  моем  возрасте  не
может испытывать страсть? Так же, как всегда! Больше, чем  всегда  -  потому
что все ускользает от нее!
     Она опустила руку с  веткой,  лепесток  герани  остался  на  губе,  как
пятнышко крови.
     Что такое была твоя жизнь за эти  годы?  -  продолжала  она  горячо.  -
Подавление страсти, ничего  больше!  Вы,  монахи,  уродуете  природу  вашими
святыми словами и пытаетесь за ними укрыть то, что видит любой  простак.  Ну
что ж, я не подавляла своих страстей, Эдвард. Вот и все!
     - Но была ли ты счастлива?
     - Была; и, может быть, еще буду. Легкая улыбка искривила губы Пирсона.
     - Еще будешь? - повторил он. -  Надеюсь.  Но  на  вещи  можно  смотреть
по-разному, Лила.
     - Ах, Эдвард! Не будь же таким добрым! Ты ведь, наверное, думаешь,  что
такая женщина, как я, не способна на настоящую любовь?
     Он стоял перед нею, опустив голову; и она вдруг почувствовала, что хотя
он и наивен и слеп, в нем есть  то,  чего  ей  не  дано  постигнуть.  И  она
воскликнула:
     - Я была груба с тобой, прости меня, Эдвард. Я так  несчастна!  -  Один
грек говорил: "Бог - это помощь людей друг другу". Это неверно, но  красиво.
До свидания, дорогая Лила, и не печалься!
     Она пожала ему руку и отвернулась к окну.
     Лила наблюдала за ним: вот  он,  в  черном  одеянии,  облитый  солнцем,
пересек дорогу и завернул за  угол  у  ограды  церкви.  Он  шагал  быстро  и
держался  очень  прямо;  и  все  же  в  нем  было   что-то   незрячее,   это
чувствовалось, даже когда глядишь ему вслед; а может быть, он и в самом деле
видит какой-то другой мир?
     Она никогда не отступала от  того,  что  было  внушено  ей  религиозным
воспитанием еще в юности, и, несмотря на всю свою  нетерпимость  к  взглядам
Пирсона, считала его святым. Когда он исчез за углом, она пошла  в  спальню.
То, что он сказал, не было для нее открытием. Она знала! Да! Она знала  это!
"Почему я не приняла предложение Джимми? Почему  не  вышла  за  него?  А  не
слишком ли поздно? - думала она. - Могу ли я? Захочет ли он - даже  сейчас?"
Но она отбросила эту мысль. Выйти  за  него  замуж!  Зная,  что  сердце  его
принадлежит этой девушке!
     Она долго разглядывала свое  лицо  в  зеркало,  с  тревожным  интересом
изучая маленькие жесткие линии и морщинки,  которые  скрывались  под  легким
слоем пудры.  Она  рассматривала  искусно  подкрашенные  на  висках  волосы.
Достаточно ли искусно, может ли это обмануть? Ей вдруг показалось,  что  все
это бросается в глаза. Она пощупала и разгладила  слегка  обвисшую  кожу  на
полной шее под подбородком. Потом  выпрямилась  и  провела  руками  по  всей
фигуре, - нет ли уже дряблости  или  излишней  полноты?  И  у  нее  возникла
горькая мысль:  "Я  выхожу  в  тираж.  Но  делаю  все,  что  могу,  лишь  бы
удержаться!" Строчки коротенького стихотворения, которые показывал ей  Форт,
зазвучали в ее голове:

                         Время, старый цыган!
                         Пока не пришел твой срок,