го человека.
     Форт покраснел.
     - Это уж дело моей совести, - сказал он упрямо. - Я не могу и не  стану
рассказывать вам, как все началось. Я был глупцом. Но я сделал все, что мог,
и знаю, что Лила не считает меня связанным с ней. Если бы  она  так  думала,
она никогда бы не уехала. Когда нет настоящего чувства - а  с  моей  стороны
его не было - и когда есть другое -  любовь  к  Ноэль,  чувство,  которое  я
старался подавить, от которого старался убежать...
     - Так ли?
     - Да. Продолжать связь с той, другой, было бы низостью.  Мне  казалось,
что вы все понимали, сэр; но  я  все-таки  сохранял  эту  связь.  Лила  сама
положила всему конец.
     - Мне думается, Лила вела себя благородно.
     - В высшей степени благородно; но из этого  вовсе  не  следует,  что  я
негодяй.
     Пирсон отвернулся к окну, откуда мог видеть Ноэль.
     - Все это мне отвратительно, - сказал он. - Неужели в ее  жизни  больше
никогда не будет чистоты?
     - Неужели у нее вообще не должно быть жизни? По-вашему,  сэр,  выходит,
что не должно. Я не хуже других мужчин, и ни один из них не будет любить  ее
так, как я.
     Целую минуту Пирсон простоял, не произнеся ни слова, потом сказал:
     - Простите меня, если я был слишком суров. Я не хотел этого. Я  слишком
люблю ее и желаю ей только добра. Но всю свою жизнь я верил в  то,  что  для
мужчины может существовать только одна женщина, а для женщины - только  один
мужчина.
     - Тогда, сэр, - взорвался Форт, - вы хотите, чтобы она...
     Пирсон поднял руку, словно защищаясь от удара, и, как ни был зол  Форт,
он умолк.
     - Все мы созданы из плоти и крови, - заговорил он холодно, - а вы,  мне
кажется, об этом не думаете.
     - У нас есть также души, капитан  Форт.  -  Голос  Пирсона  стал  вдруг
мягким, и гнев Форта испарился.
     - Мое уважение к вам очень глубоко, сэр; но еще  глубже  моя  любовь  к
Ноэль, и ничто в мире не помешает мне попытаться отдать ей мою жизнь.
     Улыбка пробежала по лицу Пирсона.
     - Ну, если вы все-таки будете пытаться, то мне ничего не остается,  как
молиться о том, чтобы вы потерпели неудачу.
     Форт не ответил и вышел.
     Он медленно шел от Бунгало, опустив голову, обиженный,  раздосадованный
и все-таки успокоенный. Наконец-то он знает,  как  обстоят  дела;  и  он  не
считает, что  потерпел  поражение  -  поучения  Пирсона  совершенно  его  не
тронули. Его обвинили в аморальности, но  он  остается  при  убеждении,  что
человек всегда может найти себе оправдание. Только  один  отдаленный  уголок
его памяти, невидимый, а потому и не осужденный противником, вызывал у  него
беспокойство. Все остальное он себе прощал; все, кроме  одного:  он  не  мог
простить себе, что знал Ноэль до того, как началась его связь с  Лилой;  что
он позволил Лиле увлечь себя в тот самый вечер, когда с ним была Ноэль.  Вот
почему он испытывал иногда отвращение к самому себе. Всю дорогу  до  станции
он продолжал думать: "Как я мог?  За  одно  это  я  заслуживаю  того,  чтобы
потерять ее! И все  же  я  попытаю  счастья:  не  теперь  -  позже!"  Вконец
измученный, он сел в поезд, идущий в Лондон.

ГЛАВА III

     В этот последний день обе дочери  Пирсона  встали  рано  и  отправились
вместе с отцом к причастию. Грэтиана сказала Джорджу:
     - Для меня причастие - ничто, для него же, когда он будет  далеко,  оно
останется воспоминанием о нас. Поэтому я должна идти.
     Он ответил:
     - Совершенно верно, дорогая. Пусть он сегодня получит от вас обеих все,
что может получить.  Я  постараюсь  не  мешать  и  вернусь  поздно  вечером,
последним поездом.
     Улыбка отца, увидевшего, что они ждут его, тронула их до глубины  души.
Был прелестный день, свежесть раннего утра еще сохранилась в воздухе,  когда
они возвращались из церкви домой, торопясь к завтраку. Дочери вели  его  под
руку. "Словно Моисей - или то был Аарон?" - мелькнула нелепая мысль у Ноэль.
На нее нахлынули воспоминания.  Ах,  эти  прежние  дни!  Часы,  которые  они
проводили по субботам после чая в детской; рассказы из  огромной,  библии  в
кожаном с перламутром переплете,  с  фотогравюрами,  на  которых  изображена
святая земля: пальмы, холмы, козы, маленькие фигурки людей Востока, забавные
кораблики на Галилейском море и верблюды - всюду верблюды! Книга  лежала  на
коленях отца, а они обе стояли у ручек кресла, нетерпеливо ожидая, когда  он
перевернет страницу и появится новая  картинка.  Близко  от  их  лиц  -  его
колючие щеки; звучат древние имена, овеянные величием: для  Грэтианы  -  это
Иисус Навин, Даниил, Мордухай, Петр; для  Ноэль  -  Авесалом,  которого  она
любила за его волосы, Аман - за звучное имя, Руфь -  за  то,  что  сна  была
красива, и Иоанн за то, что он склонялся на грудь Иисусу.  Ни  Грэтиана,  ни
она не любили Иова, Давида, Илью и Елисея, - этого последнего они ненавидели
за то, что его имя напоминало им нелюбимое имя Элиза.  А  потом  они  сидели
перед вечерней  службой  у  камина  в  гостиной,  грызя  жареные  каштаны  и
рассказывая истории о привидениях, и пытались  заставить  папу  съесть  хоть
немного каштанов. А часы, которые они проводили  у  пианино,  с  нетерпением
ожидая "своего гимна": Грэтиана - "Вперед, христово воинство!",  "Веди  нас,
свете тихий" и "Бог - наше прибежище"; а Ноэль - "Ближе, господи, к тебе"  и
еще один гимн, где пелось о "полчищах мидян" и еще "о  терпящих  бедствие  в
море". А рождественские гимны? Ах! А певчие? В  одного  из  них  Ноэль  была
влюблена - само слово "певчий" было полно для нее очарования; к тому  же  он
был белокурый, и волосы у него не были жирными, а блестели, и она никогда не
говорила с ним - просто обожала его издали, как  звезду.  И  всегда,  всегда
папочка был так добр; иногда сердился, но всегда был добр. А они? Далеко  не
всегда! Эти воспоминания смешались с другими: вспоминались собаки, которые у
них были, и кошки, и попугай, и гувернантки, и красные  плащи,  и  помощники
отца, и пантомимы, и "Питер Пэн" {Персонаж английских  народных  сказок.}  и
"Алиса в стране чудес", и папа, который сидел между ними так,  что  обе  они
могли к нему прижаться. Вспоминались и школьные годы; тут и хоккей, и призы,
и каникулы; приходишь домой и бросаешься к папе в объятия; а потом ежегодный
большой, чудесный поход в далекие места, где можно ловить рыбу  и  купаться,
путешествия пешком и в машинах, прогулки верхом и в горы - и всегда с ним!
     А  концерты  и  шекспировские  пьесы  на  рождество  или  в  пасхальные
каникулы! А возвращение домой по улицам, залитым огнями в эти дни, - и опять
они по обе стороны от него. И вот наступил конец!
     Они ухаживали за отцом во время завтрака, то  и  дело  бросая  на  него
украдкой взгляды, словно запечатлевая его в своей памяти.  Грэтиана  достала
свой фотоаппарат и стала снимать его в утреннем солнечном  свете,  с  Ноэль,
без Ноэль, с ребенком - вопреки всем  распоряжениям  о  защите  государства.
Ноэль предложила:
     - Папа, давай второй завтрак возьмем с собой и на целый  день  уйдем  в
холмы, все втроем, и забудем про войну.
     Как легко сказать и как трудно выполнить! Они лежали на траве, и до  их
ушей доносился гул орудий, он сливался с жужжанием насекомых. И все  же  шум
лета, бесчисленные голоса крохотных существ, почти призрачных, но  таких  же
живых, как они сами, существ, для которых их мимолетная жизнь была не  менее
важна, чем для людей;  и  белые  облака,  медленно  движущиеся  по  небу,  и
далекая, странная чистота неба, льнущего к меловым холмам, - все эти  белые,
голубые и зеленые краски земли и моря несли с собой мир, и он окутывал  души
этих трех людей,  в  последний  раз  оставшихся  наедине  с  природой  перед
разлукой  -  кто  знает,  надолго  ли?   По   молчаливому   соглашению   они
разговаривали  только  о  том,  что  было  до  войны;  над  ними  летал  пух
одуванчиков. Пирсон с непокрытой головой сидел на траве, скрестив ноги,  ему
было не по себе в жестком военном мундире. А они лежали по  обе  стороны  от
отца и смотрели на него,  быть  может,  чуть-чуть  иронически  и  все  же  с
восхищением. Ноэль не нравился его воротник.
     - Если бы у тебя был мягкий воротник, папа,  ты  был  бы  очарователен!
Может быть, там тебе разрешат снять этот. В Египте, наверное, страшная жара.
Ах, как бы мне хотелось туда поехать! И как мне хотелось  бы  объехать  весь
мир! Когда-нибудь!
     Вдруг он начал читать им эврипидовского "Ипполита" в переложении Мэррея
{Mэррей,  Гильберт  (род.  1886)   -   английский   филолог,   популяризатор
древнегреческой литературы.}. Время от  времени  Грэтиана  обсуждала  с  ним
какой-нибудь отрывок. А Ноэль лежала молча, глядя  на  небо.  Когда  умолкал
голос отца, слышались песнь жаворонков и все тот же далекий гул орудий.
     Они собрались домой только в начале седьмого - пора  было  пить  чай  и
отправляться на вечернее богослужение. Часы, проведенные на палящем  солнце,
обессилили их; весь вечер они были молчаливы и грустны. Ноэль первая ушла  к
себе, не пожелав отцу спокойной ночи, она знала, что он придет к ней в  этот
последний вечер. Джордж еще не возвращался, и Грэтиана осталась в гостиной с
Пирсоном;  вокруг  единственной  горевшей  лампы  кружились  мотыльки,  хотя
занавески были плотно задернуты. Она подвинулась к нему поближе.
     - Папа, обещай мне не беспокоиться о Нолли; мы позаботимся о ней.
     - Она может позаботиться о себе только сама, Грэйси. Но сделает ли  она
это? Ты знаешь, что вчера здесь был капитан Форт?
     - Она сказала мне.
     - Как она относится к нему?
     - Я думаю, она сама еще не знает. Нолли ведь живет как во сне, а  потом
вдруг просыпается и бросается куда-нибудь, очертя голову.
     - Я хотел бы оградить ее от этого человека.
     - Но, папа, почему? Джорджу он нравится, и мне тоже.
     О лампу бился большой серый мотылек. Пирсон встал, поймал его и положил
на ладонь.
     - Бедняга! Ты похож на  мою  Нолли;  такое  же  нежное  и  мечтательное
существо, такое же беспомощное и безрассудное!
     Подойдя к окну, он просунул руку сквозь занавес и выпустил мотылька.
     - Отец, - сказала вдруг Грэтиана, - мы только сами  можем  решить,  как
нам жить; даже если  бы  нам  пришлось  опалить  крылья.  Мы  как-то  читали
"Прагматизм" Джемса {Джемс, Уильям (1842-1910) - американский философ,  один
из основателей идеалистической философии прагматизма.}. Джордж говорит,  что
там нет единственно важной главы - об этике; а  это  как  раз  та  глава,  в
которой должно быть доказано: все, что мы делаем, не является  ошибочным  до
тех пор, пока результат не покажет, что мы ошибались.  Я  думаю,  что  автор
побоялся написать эту главу.
     На лице Пирсона появилась улыбка, как всегда,  когда  речь  заходила  о
Джордже; эта улыбка словно бы говорила: "Ах, Джордж! Все это очень умно:  но
знаю-то я.
     - Дорогая, - сказал он, -  эта  доктрина  самая  опасная!  Я  удивляюсь
Джорджу.
     - Мне кажется, что для Джорджа она не опасна.
     - Джордж - человек с большим опытом,  твердыми  убеждениями  и  сильным
характером; но, подумай, каким роковым все это может  оказаться  для  Нолли,
моей бедной Нолли, которая от маленького дуновения ветерка может  угодить  в
пламя свечи.
     - Все равно, - упрямо сказала  Грэтиана,  -  я  уверена,  что  человека
нельзя назвать хорошим или стоящим, если у него нет головы на плечах и он не
умеет рисковать.
     Пирсон подошел к ней, лицо его дрогнуло.
     - Не будем спорить в этот последний вечер. Мне надо еще зайти на минуту
к Нолли, а потом лечь спать. Я не увижу вас завтра - вы не вставайте;  я  не
люблю долгих проводов. Мой  поезд  уходит  в  восемь.  Храни  тебя  господь,
Грэйси; передай мой привет Джорджу. Я знаю и всегда  знал,  что  он  хороший
человек, хотя мы с ним немало сражались. До свидания, моя родная!
     Он вышел, чувствуя на  щеках  слезы  Грэтианы,  и  немного  постоял  на
крыльце, пытаясь вернуть себе душевное равновесие. Короткая  бархатная  тень
от дома падала на сад-альпиниум. Где-то рядом кружился козодой,  шелест  его
крыльев страшно волновал Пирсона. Последняя ночная птица, которую он  слышит
в Англии. Англия! Проститься с ней в такую ночь! "Моя родина, - подумал  он,
- моя прекрасная родина!" Роса уже серебрилась на небольшой полоске травы  -
последняя роса, последний аромат английской ночи. Где-то прозвучал охотничий
рожок. "Англия! - молился он. - Да пребудет с тобой господь!" Какой-то  звук
послышался по ту сторону лужайки - словно старческий кашель, потом  бряцание
цепи. В тени, падающей от дома, появилось лицо - бородатое, с рожками, как у
Пана, и уставилось на  него.  Взглянув,  Пирсон  понял,  что  это  козел,  и
услышал, как тот, словно испугавшись  вторжения  нежданного  гостя,  возится
вокруг колышка, к которому был привязан.
     Пирсон поднялся по лестнице, ведущей в маленькую узкую  комнату  Ноэль,
рядом с детской. На его стук никто не ответил. В комнате было темно,  но  он
увидел Ноэль у окна - она перегнулась через  подоконник  и  лежала  на  нем,
прижав подбородок к руке.
     - Нолли!
     Она ответила, не оборачиваясь:
     - Какая чудесная ночь,  папа!  Иди  сюда,  посмотри.  Мне  бы  хотелось
отвязать козла, да только он съест все растения в альпиниуме.  Но  ведь  эта
ночь принадлежит и ему тоже, правда? В такую ночь ему бы бегать  и  прыгать!
Стыдно привязывать животных. Папа, а ты никогда не чувствовал  себя  в  душе
дикарем?
     - Я думаю, что чувствовал, Нолли, и даже  слишком.  Было  очень  трудно
приручать себя.
     Ноэль взяла его под руку.
     - Пойдем, отвяжем козла и вместе с ним прогуляемся по холмам.  Если  бы
только у меня была свистулька! Ты слышал охотничий рожок? Охотничий рожок  и
козел!
     Пирсон прижал к себе ее руку.
     - Нолли, веди себя хорошо, пока меня не будет. Ты  знаешь,  чего  я  не
хочу. Я писал тебе.
     Он посмотрел на нее и не решился продолжать. На ее лице снова появилось
выражение "одержимой".
     - Ты не чувствуешь, папа, - сказала она вдруг, - что в такую  ночь  все
живет своей большой жизнью: и звезды, и луна, и тени, и мотыльки, и птицы, и
козы, и деревья, и цветы; так почему же мы должны бежать от жизни? Ах, папа,
зачем эта война? И почему люди так связаны, так несчастны? Только не  говори
мне, что этого хочет бог, не надо!
     Пирсон и не мог ответить, потому что ему пришли на ум  строки,  которые
он читал сегодня дочерям вслух:

                    Ах, с ключа бы студеного чистой воды
                    Зачерпнуть мне глоток и уста оросить!
                    Ах, под тополя сенью в зеленой траве
                    Мне прилечь бы... я там обрела бы покой!
                    Что со мною? Туда я... где ели темней!
                    Меня в горы ведите, где хищные псы
                    По следам за пятнистою ланью летят!
                    Ради бога! Хоть раз бы им свистнуть, хоть раз,
                    Фессалийский бы дрот, размахнувшись, метнуть
                    Мимо волн золотистых летучей косы! {*}
                    {* Эврипид, "Ипполит". (Перев. И. Анненского.).}

     Все, что осталось для него в жизни неизвестного, все соблазны и  пряный
аромат жизни; все чувства, которые он подавлял; быстроногий Пан, которого он
отрицал; терпкие плоды, обжигающее солнце,  глубокие  омуты,  неземной  свет
луны - все это вовсе не от бога, а все это пришло к  нему  с  дыханием  этой
древней песни, со взглядом его юной дочери. Он прикрыл рукой глаза.
     Ноэль потянула его за рукав. -
     - Разве красота - не живая? - прошептала она. - Разве не напоминает она
любимого человека? Так и хочется ее расцеловать!
     Губы у него пересохли.
     - Есть и другая красота, за пределами этой, - упрямо сказал он.
     - А где она?
     - В святости, в долге, в вере. О Нолли, любовь моя!
     Но Ноэль крепко держала его.
     - Знаешь, чего бы я хотела? - сказала она. - Я бы хотела взять бога  за
руку и показать ему мир. Я убеждена, что он многого не видел.
     Пирсона охватила дрожь, та странная,  внезапная  дрожь,  которую  может
вызвать неверная нотка в голосе, или  новый  острый  запах,  или  чей-нибудь
взгляд.
     - Дорогая моя, что ты говоришь?
     - Но он же действительно ничего не видел, а уж пора бы ему  посмотреть!
Мы бы облазили с ним все уголки, заглянули бы во все щелочки и сразу бы  все
увидели. Разве может он это сделать в своих церквах? Ах, папа! Я  больше  не
могу этого вынести; я все думаю о том, что их  убивают  вот  в  такую  ночь;
убивают и убивают, и они больше  никогда  не  увидят  такой  ночи,  никогда,
никогда! - Она опустилась на колени и закрыла лицо руками. - Я не  могу,  не
могу! Ах, как жестоко - отнимать у них все это! Зачем же эти звезды,  цветы,
если богу все безразлично?
     Потрясенный, он стоял, наклонившись над ней, и  гладил  ее  по  голове.
Потом привычка видеть сотни людей на смертном одре помогла ему.
     - Полно, Нолли! Жизнь быстротечна. Нам всем суждено умереть.
     - Но не им, не таким молодым! - Она прижалась к его коленям  и  подняла
голову. - Папа, я не хочу,  чтобы  ты  ушел  от  нас.  Обещай  мне,  что  ты
вернешься!
     Детская наивность этих слов вернула ему самообладание.
     - Моя дорогая крошка, конечно, вернусь!  Ну  же,  Нолли,  вставай!  Ты,
наверно, слишком долго пробыла на солнце.
     Ноэль встала и положила руки на плечи отца.
     - Прости меня за все дурное, что я натворила, и за то дурное,  что  еще
натворю, - особенно за это!
     Пирсон улыбнулся.
     - Я всегда прощу тебя, Нолли, но больше ничего дурного не случится - не
должно случиться. Я молю бога, чтобы он хранил тебя, чтобы ты  стала  такой,
какой была твоя мать.
     - В маме никогда не сидел бес, который сидит во мне и в тебе.
     От удивления он замолчал. Откуда знать этому ребенку  о  той  бесовской
пляске чувств, с которой он боролся год за годом, пока на  склоне  жизни  не
почувствовал, что бес отступил!
     Она продолжала шепотом:
     - Я не могу ненавидеть своего беса. Почему я должна его ненавидеть?  Он
ведь часть меня. Каждый день при закате солнца я буду думать о  тебе;  а  ты
делай то же самое - мне будет легче от этого. Утром я не пойду на станцию  -
я только буду плакать там. И я не стану говорить "прощай". Это не к добру.
     Она обхватила его руками, и, чуть не задушенный этим горячим  объятием,
он стал целовать ее щеки и волосы. Наконец, отпустив ее, он минуту  постоял,
разглядывая ее в лунном свете.
     - Я не знаю никого, кто любил бы меня больше, чем ты, Нолли!  -  сказал
он тихо. - Помни о том, что я написал тебе в письме. И спокойной  ночи,  моя
любимая!
     Потом, словно боясь задержаться еще на  секунду,  он  быстро  вышел  из
темной маленькой комнатки...
     Через полчаса Джордж Лэрд, подходя к дому, вдруг услышал тихий голос:
     - Джордж! Джордж!
     Взглянув наверх, он увидел в окне какое-то белое  пятно  и  едва  узнал
Нолли.
     - Джордж, отвяжи козла, только на эту ночь. Сделай это ради меня.
     Что-то  в  ее  голосе  и  в  жесте  протянутой  руки  странным  образом
растрогало Джорджа, хотя - как сказал однажды Пирсон - душа его была  лишена
музыки.
     И он отвязал козла.

ГЛАВА IV

     В недели, последовавшие за отъездом Пирсона, Грэтиана  и  Джордж  часто
обсуждали положение Ноэль и ее  поведение  в  свете  прагматической  теории.
Джордж стоял  на  научной  точке  зрения.  Как  и  в  материальном  мире,  -
подчеркивал он  в  разговорах  с  женой,  -  особи,  которые  отличаются  от
нормальных, должны либо в борьбе со  средой  утвердить  свое  отличие,  либо
пойти ко дну, - так и в мире нравственном; весь  вопрос  в  том,  сможет  ли
Нолли утвердить свое право на "причуды". Если  сможет  и  при  этом  выкажет
твердость характера,  то  тогда  ее  отклонение  от  нормы  будет  объявлено
достоинством, а человечество тем самым окажется обогащенным.  Если  же  нет,
если ее попытки утвердить себя потерпят неудачу,