.

ГЛАВА II

     Эдвард Пирсон испугался охватившего его чувства и, выйдя из утопающей в
сумерках детской, тихо проскользнул в свою комнату  и  опустился  на  колени
возле кровати, еще весь во власти того видения, которое только что предстало
перед ним. Фигура юной мадонны в  синем  одеянии,  нимб  ее  светлых  волос;
спящее дитя в мягкой полутьме; тишина, обожание,  которыми,  казалось,  была
наполнена белая комната! К нему пришло и другое  видение  из  прошлого:  его
дитя - Ноэль - спит,  на  руках  матери,  а  он  стоит  рядом,  потрясенный,
возносящий   хвалу   богу.   Все   прошло,   стало   потусторонним   -   все
торжественно-прекрасное, что составляет красоту  жизни,  прошло  и  уступило
место мучительной действительности. Ах! Жить только внутренним созерцанием и
только восхищением божественной красотой, какое он только что испытал!
     Пока он стоял на коленях в своей узкой,  похожей  на  монашескую  келью
комнате, будильник отстукивал минуты и вечерние сумерки сменялись  темнотой.
Но он все еще не поднимался с колен, как бы  страшась  вернуться  к  мирской
повседневности, встретиться с ней лицом  к  лицу,  услышать  мирские  толки,
соприкоснуться со всем грубым, вульгарным,  непристойным.  Как  защитить  от
этого свое дитя? Как охранить от всего этого  ее  жизнь,  ее  душу,  которая
вот-вот должна погрузиться в холодные, жестокие житейские  волны?..  Но  вот
прозвучал гонг, и он спустился вниз.
     Эта семейная встреча, которой страшились все, была облегчена,  как  это
часто случается в тяжелые минуты жизни, неожиданным появлением  бельгийского
художника. Получив приглашение заходить запросто, он воспользовался  этим  и
часто бывал у них; но сегодня он был молчалив, его безбородое,  худое  лицо,
на котором, казалось, остались только лоб и глаза, было таким скорбным,  что
все трое почувствовали себя свидетелями горя, быть может,  более  глубокого,
чем их семейная беда. Во время обеда Лавенди  молча  смотрел  на  Ноэль.  Он
только сказал:
     - Теперь, я надеюсь, вы позволите мне написать вас?
     Она кивнула в знак согласия, и его лицо просветлело. Но  и  с  приходом
художника  разговор  не  вязался:  стоило  ему  и   Пирсону   углубиться   в
какой-нибудь спор, хотя бы даже об искусстве, как сразу начинало сказываться
различие  их  взглядов.  Пирсон  никогда  не  мог  преодолеть  то   смутное,
необъяснимое раздражение, какое вызывал в нем  этот  человек,  с  несомненно
высокими духовными запросами, которых он, однако, не мог понять. После обеда
он извинился и ушел  к  себе.  Вероятно,  monsieur  Лавенди  будет  приятнее
общество его дочерей! Но Грэтиана тоже поднялась наверх. Она вспомнила слова
Ноэль: "Уж лучше ему рассказать, чем другим". Для Нолли  это  был  еще  один
случай сломать лед.
     - Мы так давно не встречались, mademoiselle, - сказал  художник,  когда
они остались вдвоем.
     Ноэль сидела перед погасшим камином, протягивая к нему руки, словно там
горел огонь.
     - Я уезжала. Ну как, будете вы писать мой портрет?
     - Хотелось бы, чтобы вы были в этом платье, mademoiselle,  -  вот  так,
как вы сейчас сидите и греетесь у огня жизни.
     - Но тут нет огня.
     - Да, огни быстро гаснут, mademoiselle. Не хотите  ли  зайти  к  нам  и
повидаться с моей женой? Она больна.
     - Сейчас? - удивленно спросила Ноэль.
     - Да, сейчас. Она серьезно больна. У меня никого здесь  нет.  Я  пришел
просить об этом вашу сестру; но  вы  приехали,  и  это  даже  лучше.  Вы  ей
нравитесь.
     Ноэль встала.
     - Подождите одну минуту, - сказала  она  и  поднялась  наверх.  Ребенок
спал, рядом клевала носом старая нянька. Надев  шубу  и  шапочку  из  серого
кроличьего меха, она сбежала вниз в прихожую,  где  ждал  ее  художник;  они
вышли вместе.
     - Не знаю, виноват ли я, - сказал Лавенди, - но моя жена перестала быть
мне настоящей женой с того времени, когда узнала, что у меня есть  любовница
и что я ей не настоящий муж.
     Ноэль  в  изумлении  уставилась  на  его  лицо,  освещенное  непонятной
улыбкой.
     Да, - продолжал он, - отсюда вся ее трагедия! Но она  ведь  знала  все,
прежде чем я женился на ней. Я ничего не скрывал. Bon  Dieu!  {Боже  правый!
(франц.).} Она должна была знать. Почему женщины  не  могут  принимать  вещи
такими, какие они есть? Моя любовница, mademoiselle, - это  не  существо  из
плоти и крови. Это мое искусство. Оно всегда было для меня главным в  жизни.
А жена никогда не мирилась с этим и не может примириться и сейчас.  Я  очень
жалею ее. Но что поделаешь? Глупо было жениться на ней. Милая  mademoiselle!
Любое горе - ничто по сравнению с этим; оно дает себя знать днем и ночью, за
обедом и за ужином, год за годом - горе двух людей,  которым  не  надо  было
вступать в брак, потому что один из  них  любит  слишком  сильно  и  требует
всего, а другой совсем не любит - нет, совсем теперь не любит и  может  дать
очень мало... Любовь давно умерла.
     - А разве вы не можете расстаться? - удивленно спросила Ноэль.
     - Трудно расстаться с человеком, который до безумия  любит  тебя  -  не
меньше, чем свои наркотики - да, она сейчас наркоманка. Невозможно  оставить
такого человека, если в душе есть хоть какая-то доля сострадания к нему.  Да
и что бы она делала? Мы перебиваемся с хлеба на воду в чужой стране,  у  нее
нет здесь друзей, никого. Как же я  могу  оставить  ее  сейчас,  когда  идет
война? Это все равно, как если бы два человека расстались друг с  другом  на
необитаемом острове. Она убивает себя наркотиками, и я не могу спасти ее.
     - Бедная madame! - пробормотала Ноэль. - Бедный monsieur!
     Художник провел рукой по глазам.
     - Я не могу переломить себя, - сказал  он  приглушенным  голосом.  -  И
точно так же не может и она. Так мы  и  живем.  Но  когда-нибудь  эта  жизнь
прекратится, для меня или для нее. В конце концов ей хуже, чем мне. Войдите,
mademoiselle. Не говорите ей, что я собираюсь написать вас; вы ей  потому  и
нравитесь, что отказались мне позировать.
     Ноэль поднималась по лестнице с каким-то страхом; она  уже  была  здесь
однажды и помнила этот тошнотворный запах наркотиков. На четвертом этаже они
вошли в маленькую гостиную, стены ее были увешаны картинами и рисунками, а в
одном углу высилась пирамида полотен.  Мебели  было  мало  -  только  старый
красный диван, на котором сейчас сидел плотный человек в форме  бельгийского
солдата. Он сидел, поставив  локти  на  колени  и  подперев  кулаками  щеки,
поросшие щетиной. Рядом с ним на диване, баюкая куклу, устроилась  маленькая
девочка; она подняла голову и  уставилась  на  Ноэль.  У  нее  было  странно
привлекательное, бледное личико с острым подбородком и  большими  глазами  -
она теперь  не  отрывала  их  от  этой  неожиданно  появившейся  волшебницы,
укутанной в серый кроличий мех.
     - А, Барра! Ты  здесь!  -  воскликнул  художник.  -  Mademoiselle,  это
monsieur Барра, мой друг по  фронту.  А  это  дочурка  нашей  хозяйки.  Тоже
маленькая беженка. Правда, Чика?
     Девочка неожиданно ответила ему сияющей улыбкой  и  тут  же  с  прежней
серьезностью принялась изучать гостью. Солдат, тяжело поднявшись  с  дивана,
протянул Ноэль пухлую руку и печально, как бы с натугой, усмехнулся.
     - Садитесь, mademoiselle, - сказал Лавенди, пододвигая  Ноэль  стул.  -
Сейчас я приведу жену. - И он вышел через боковую дверь.
     Ноэль села, солдат принял  прежнюю  позу,  а  девочка  снова  принялась
нянчить куклу, но  ее  большие  глаза  все  еще  были  прикованы  к  гостье.
Смущенная непривычной обстановкой, Ноэль не пыталась завязать  разговор.  Но
тут вошли художник и его жена. Это была худая женщина в красном  халате,  со
впалыми щеками, выступающими скулами и голодными глазами. Ее  темные  волосы
были не убраны, она все время беспокойно теребила  отворот  халата.  Женщина
протянула руку Ноэль; ее выпуклые глаза влились в лицо гостьи, но она тут же
отвела их, и веки ее затрепетали.
     - Здравствуйте, - сказала она по-английски. - Значит, Пьер опять привел
вас ко мне. Я очень хорошо вас помню. Вы не хотите, чтобы он вас писал.  Ah,
que c'est drole! {Ах, как это смешно! (франц.).}  Вы  такая  красивая,  даже
слишком. Hein, monsieur Барра {Что, мосье Барра  (франц.).},  ведь  верно  -
mademoiselle красива?
     Солдат снова невесело усмехнулся и продолжал разглядывать пол.
     - Генриетта, - сказал Лавенди, - сядь рядом с Никой, зачем  ты  стоишь?
Садитесь, mademoiselle, прошу вас.
     - Я очень сожалею, что вы нездоровы, - сказала Ноэль и снова опустилась
на стул.
     Художник стоял, прислонившись к стене, а жена смотрела на  его  высокую
худую фигуру глазами, в которых были гнев и какое-то лукавство.
     - Мой муж великий художник, не правда ли? - сказала  она,  обращаясь  к
Ноэль. - Вы даже не можете  себе  представить,  что  способен  сделать  этот
человек. И как он пишет - весь день! И всю ночь это не  выходит  у  него  из
головы. Значит, вы не позволите ему писать себя?
     - Voyons, Henriette, - нетерпеливо сказал художник.  -  Causez  d'autre
chose {Послушай, Генриетта, поговори о другом (франц.).}.
     Его жена нервно затеребила складку на красном халате  и  посмотрела  на
него так, как смотрит на хозяина собака, которую  только  что  оттрепали  за
уши.
     - Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома.  Так
и живу день за днем - мой муж ведь все время пишет. Да и как я  могу  ходить
одна под этим вашим серым небом, окруженная всей  этой  ненавистью,  которую
война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате.  Мой
муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только
не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость
у нас за долгое время.
     Солдат поднял голову.
     - Prisonniere, madame? {Пленница, сударыня? (франц.).} A что сказали бы
вы, если бы побывали там? - Он снова тяжело усмехнулся. - Мы  пленники,  вот
кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом  плену  -  в  окопах,  где
кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум!  О,  эти
окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.
     - Всякий из нас в каком-то плену, - сказал с горечью  Лавенди.  -  Даже
mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее  кукла.  У  всякого  своя  тюрьма,
Барра. Monsieur Барра - тоже художник, mademoiselle.
     - Moi? {Я? (франц.).} - сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. -
Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей... Я рисую ямы,  воронки
и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и  воду  -  бесконечную  мутную
отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские  души,  и  мертвые
людские тела, и кошмары, кошмары -  целые  дни  и  целые  ночи  я  рисую  их
мысленно, в голове! - Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев
щетинистые щеки кулаками. - У них  души  белы  как  снег,  у  les  camarades
{Товарищей  (франц.).},  -  добавил  он  вдруг  очень  громко.  -   Миллионы
бельгийцев, англичан, французов, даже немцев - у всех белые  души.  Я  рисую
эти души!
     Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.
     - Барра - большой художник, - сказал он так, словно солдата здесь и  не
было", - но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что  он
говорит, - правда. Там нет ненависти. Ненависть - здесь, и все мы в плену  у
нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников - это яд!
     Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.
     - А почему бы нам не ненавидеть? - спросила она. - Кто убил отца  Чики?
Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее  в  эту  страшную  Англию?  Pardon,
mademoiselle {Извините, барышня (франц.).}, но  она  действительно  страшна.
Ah, les Boches! {Ах, эти немцы! (франц.).} Если бы моя  ненависть  могла  их
уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил  так  с  ума  по
своей живописи, когда мы жили дома. А здесь... - Она снова метнула взгляд на
мужа, потом  испуганно  отвела  глаза.  Ноэль  видела,  что  губы  художника
дрогнули. Больная женщина затрепетала.
     - Это мания, твоя живопись! - Она посмотрела на Ноэль с улыбкой.  -  Не
хотите ли чаю, mademoiselle? Monsieur Барра, чашку чая?
     Солдат сказал хрипло:
     - Нет, madame; в траншеях у нас достаточно чая.  Это  нас  утешает.  Но
когда мы выбираемся из траншей - давайте нам вина! Le bon vin, le bon  petit
vin! {Хорошего вина, хорошего доброго вина! (франц.).}
     - Принеси нам вина, Пьер.
     Ноэль видела по лицу художника, что вина нет, и  скорее  всего,  нет  и
денег, чтобы купить его; но он быстро вышел. Она поднялась и сказала:
     - Мне пора уходить, madame.
     Мадам Лавенди подалась вперед и обняла ее за талию.
     - Погодите немного, mademoiselle. Мы выпьем  вина,  а  потом  Пьер  вас
проводит. Вам ведь нельзя идти  одной  -  вы  такая  красивая.  Правда,  она
красивая, monsieur Барра?
     - Что бы вы сказали, - заговорил солдат, подняв голову,  -  что  бы  вы
сказали о бутылках вина, которые взрываются в воздухе? Взрываются красным  и
белым, весь день, всю ночь? Огромные стальные бутылки величиной  с  Чику;  и
осколки этих бутылок сносят людям головы? Бзум! Трах-тарарах! - и нет  дома,
и человек разлетелся на мелкие кусочки; и эти кусочки, такие  мелкие,  такие
крохотные, взлетают в воздух и рассеиваются  по  земле.  Там  большие  души,
madame! Но я открою вам тайну, - он снова с натугой усмехнулся.  -  Там  все
немножко спятили! Самую малость, чуть-чуть, но спятили. Как часы, знаете ли,
у которых лопнула пружина, и вы можете заводить их без конца. Вот это и есть
открытие,  которое  принесла  война,  mademoiselle,  -  сказал  он,  впервые
обращаясь к Ноэль. - Нельзя быть человеком большой  души,  пока  малость  не
спятишь. - Он вдруг опустил свои маленькие  серые  свиные  глазки  и  принял
прежнюю позу.
     - Вот это безумие я когда-нибудь и нарисую! - объявил он,  обращаясь  к
ковру. - Нарисую, как оно прокрадывается  в  каждый  крохотный  уголок  души
каждого из этих миллионов людей; это  безумие  ползет  отовсюду  и  отовсюду
проглядывает, такое неожиданное, такое маленькое - когда  вам  кажется,  что
его давно уложили спать; а оно снова тут,  именно  тогда,  когда  вы  меньше
всего о нем думаете. Бегает взад и  вперед  как  мышь  с  горящими  глазами.
Миллионы людей с белыми душами - все чуточку сумасшедшие. Великая тема,  мне
кажется, - веско добавил он.
     Ноэль невольно приложила  руку  к  сердцу,  оно  учащенно  билось.  Она
чувствовала себя совсем больной.
     - Долго ли вы пробыли на фронте, monsieur?
     - Два года, mademoiselle. Пора возвращаться домой, писать  картины,  не
правда ли? Но искусство... - Он пожал могучими плечами  и  содрогнулся  всем
своим медвежьим телом. - Все немного спятили, - пробормотал он еще раз. -  Я
расскажу вам одну историю. Однажды зимой, после  двухнедельного  отпуска,  я
вернулся в траншеи ночью, и мне понадобилось немного земли,  чтобы  засыпать
яму в том месте, где я спал. После того, как человек поспит в  кровати,  ему
везде неудобно. Так вот я стал снимать лопатой землю  с  бруствера  окопа  и
нашел там довольно забавную вещь. Я чиркнул зажигалку  и  увидел:  это  была
голова боша, совершенно замерзшая, землистая  и  мертвая,  бело-зеленая  при
свете зажигалки.
     - О, не может быть!
     - Увы, да, mademoiselle; это правда, как то,  что  я  сижу  здесь.  Это
весьма полезно - мертвый бош в бруствере. Когда-то он был такой же  человек,
как я сам. Но когда наступило утро, я не мог на него смотреть; мы его вырыли
и похоронили, а яму забросали всяким мусором. До  этого  я  стоял  ночью  на
посту, и его лицо было совсем близко от меня,  -  вот  так!  -  Он  протянул
пухлую руку. - Мы разговаривали о наших семьях; у него была  душа,  у  этого
человека. Il me disait des choses {Он мне рассказывал (франц.).} о том,  как
он страдал; и я тоже рассказывал ему о своих страданиях... Господи боже,  мы
все познали! Мы больше никогда не узнаем ничего сверх того, что познали там,
потому что мы сошли с ума - самую малость. Все мы чуточку сумасшедшие. Когда
вы встречаете нас на улицах, mademoiselle, помните об этом.  -  И  он  снова
опустил голову и подпер щеки кулаками.
     В  комнате  воцарилась  тишина  -  какая-то  странная,  всепоглощающая.
Маленькая девочка баюкала куклу, солдат смотрел  в  пол,  у  жены  художника
судорожно подергивался рот, а Ноэль думала только о том, как бы уйти отсюда:
"Разве я не могу встать и сбежать по лестнице?" Но  она  продолжала  сидеть,
загипнотизированная этой тишиной, пока не  появился  Лавенди  с  бутылкой  и
четырьмя стаканами.
     - Выпьем за наше здоровье и  пожелаем  себе  счастья,  mademoiselle,  -
сказал он.
     Ноэль подняла стакан, который он ей подал.
     - Я всем вам желаю счастья.
     - И вам, mademoiselle, - пробормотали мужчины.  Она  отпила  немного  и
встала с места.
     - А теперь, mademoiselle, - сказал Лавенди, - если  вам  надо  идти,  я
провожу вас до дому.
     Ноэль протянула руку мадам Лавенди; рука была холодная и не ответила на
ее пожатие; как и в прошлый раз, у женщины были остекленевшие глаза.  Солдат
поставил пустой стакан на пол и разглядывал его, забыв о Ноэль. Она поспешно
направилась к двери; последнее, что она  увидела,  была  девочка,  баюкавшая
куклу.
     На улице художник сразу же торопливо заговорил по-французски:
     - Мне не следовало приглашать вас, mademoiselle, я  не  знал,  что  наш
друг Барра у нас в гостях. Кроме того, моя жена  не  умеет  принимать  леди;
vous voyez, qu'il y a de la manie dans cette pauvre tete {Вы понимаете,  что
в ее бедной голове не все в порядке (франц.).}. Не надо было вас звать; но я
так несчастен.
     - О! - прошептала Ноэль. - Я понимаю.
     - На родине у нее были свои интересы, а  в  этом  огромном  городе  она
только тем и занята, что настраивает себя против меня. Ах,  эта  война!  Мне
кажется, что все мы как будто в желудке огромного удава. Мы лежим там и  нас
переваривают. Даже в окопах чувствуешь себя лучше в каком-то отношении;  там
люди выше ненависти: они достигли высоты,  до  которой  нам  далеко.  Просто
удивительно, как они все еще стоят за то, чтобы война продолжалась до полной
победы над бошами; это забавно, и это очень значительно. Говорил вам  Барра,
что, когда они вернутся домой - все эти вояки, они  возьмут  власть  в  свои
руки  и  устроят  по-другому  будущее  мира?  Только  этого  не  будет.  Они
растворятся в жизни, их разъединят, распылят, и в  конце  концов  ими  будут
править те, кто и не видел войны. Язык и перо будут управлять ими.
     - О! - воскликнула Ноэль. - Но ведь они тогда будут самыми  храбрыми  и
самыми сильными!
     Художник улыбнулся.
     - В войну люди становятся проще, - сказал он, - элементарнее; а  мирная
жизнь не проста, не элементарна, она тонка, полна сложных перемен, и человек
должен к ней приспосабливаться; хитрец, ловкач,  умеющий  приспособиться,  -
вот кто всегда будет править в мирное время. Вера этих храбрых солдат в  то,
что будущее за ними, конечно, очень трогательна.
     - Он сказал странную вещь, - пробормотала Ноэль. - Он сказал,  что  все
они немного сумасшедшие.
     - Барра - человек гениальный, но странный;  вы  бы  видели  его  ранние
картины. Сумасшедшие - это не  совсем  то  слово,  но  что-то  действительно
сломалось в них  и  что-то  действительно  как  бы  тарахтит;  они  потеряли
ощущение соразмерности вещей, их все время толкают в  одном  направлении.  Я
говорю вам, mademoiselle, эта война - гигантский дом  принудительных  работ;
каждое живое растение заставляют  расти  слишком  быстро,  каждое  качество,
каждую страсть -  ненависть  и  любовь,  нетерпимость  и  похоть,  скупость,
храбрость и энергию, да, конечно, и самопожертвование - все ускоряют, и  это
ускорение выходит за пределы  человеческих  сил,  за  пределы  естественного
течения соков, ускоряют до того, что вырастае